Рассказ Лескова Левша (продолжение)
*Возможно некорректное отображение в старых версиях некоторых браузеров. Если вы не левша - используйте меню расположенное с левой стороны.
Николай Лесков. Левша
скачать рассказ Левша - Николай Лесков файл в формате pdf
Изд: М, "Правда", 1981, Собрание сочинений в пяти томах. Том III.
(Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Платов боялся к государю на глаза показаться, потому что Николай Павлович был ужасно какой замечательный и памятный -- ничего не забывал. Платов знал, что он непременно его о блохе спросит. И вот он хоть никакого в свете неприятеля не пугался, а тут струсил: вошел во дворец со шкатулочкою да потихонечку ее в зале за печкой и поставил. Спрятавши шкатулку, Платов предстал к государю в кабинет и начал поскорее докладывать, какие у казаков на тихом Дону междоусобные разговоры. Думал он так: чтобы этим государя занять, и тогда, если государь сам вспомнит и заговорит про блоху, надо подать и ответствовать, а если не заговорит, то промолчать; шкатулку кабинетному камердинеру велеть спрятать, а тульского левшу в крепостной казамат без сроку посадить, чтобы посидел там до времени, если понадобится. Но государь Николай Павлович ни о чем не забывал, и чуть Платов насчет междоусобных разговоров кончил, он его сейчас же и спрашивает: -- А что же, как мои тульские мастера против аглицкой нимфозории себя оправдали? Платов отвечал в том роде, как ему дело казалось. -- Нимфозория,-- говорит,-- ваше величество, все в том же пространстве, и я ее назад привез, а тульские мастера ничего удивительнее сделать не могли. Государь ответил: -- Ты -- старик мужественный, а этого, что ты мне докладываешь, быть не может. Платов стал его уверять и рассказал, как все дело было, и как досказал до того, что туляки просили его блоху государю показать, Николай Павлович его по плечу хлопнул и говорит: -- Подавай сюда. Я знаю, что мои меня не могут обманывать. Тут что-нибудь сверх понятия сделано.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вынесли из-за печки шкатулку, сняли с нее суконный покров, открыли золотую табакерку и бриллиантовый орех,-- а в нем блоха лежит, какая прежде была и как лежала. Государь посмотрел и сказал: -- Что за лихо! -- Но веры своей в русских мастеров не убавил, а велел позвать свою любимую дочь Александру Николаевну и приказал ей: -- У тебя на руках персты тонкие -- возьми маленький ключик и заведи поскорее в этой нимфозории брюшную машинку. Принцесса стала крутить ключиком, и блоха сейчас усиками зашевелила, но ногами не трогает. Александра Николаевна весь завод натянула, а нимфозория все-таки ни дансе не танцует и ни одной верояции, как прежде, не выкидывает. Платов весь позеленел и закричал: -- Ах они, шельмы собаческие! Теперь понимаю, зачем они ничего мне там сказать не хотели. Хорошо еще, что я одного ихнего дурака с собой захватил. С этими словами выбежал на подъезд, словил левшу за волосы и начал туда-сюда трепать так, что клочья полетели. А тот, когда его Платов перестал бить, поправился и говорит: -- У меня и так все волосья при учебе выдраны, а не знаю теперь, за какую надобность надо мною такое повторение? -- Это за то,-- говорит Платов,-- что я на вас надеялся и заручался, а вы редкостную вещь испортили. Левша отвечает: -- Мы много довольны, что ты за нас ручался, а испортить мы ничего не испортили: возьмите, в самый сильный мелкоскоп смотрите. Платов назад побежал про мелкоскоп сказывать, а левше только погрозился: -- Я тебе,-- говорит,-- такой-сякой-этакой, еще задам. И велел свистовым, чтобы левше еще крепче локти назад закрутить, а сам поднимается по ступеням, запыхался и читает молитву: "Благого царя благая мати, пречистая и чистая", и дальше, как надобно. А царедворцы, которые на ступенях стоят, все от него отворачиваются, думают: попался Платов и сейчас его из дворца вон погонят,-- потому они его терпеть не могли за храбрость.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Как довел Платов левшины слова государю, тот сейчас с радостию говорит: -- Я знаю, что мои русские люди меня не обманут.-- И приказал подать мелкоскоп на подушке. В ту же минуту мелкоскоп был подан, и государь взял блоху и положил ее под стекло сначала кверху спинкою, потом бочком, потом пузичком,-- словом сказать, на все стороны ее повернули, а видеть нечего. Но государь и тут своей веры не потерял, а только сказал: -- Привести сейчас ко мне сюда этого оружейника, который внизу находится. Платов докладывает: -- Его бы приодеть надо -- он в чем был взят, и теперь очень в злом виде. А государь отвечает: -- Ничего -- ввести как он есть. Платов говорит: -- Вот иди теперь сам, такой-этакой, перед очами государю отвечай. А левша отвечает: -- Что ж, такой и пойду, и отвечу. Идет в чем был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается, а озямчик старенький, крючочки не застегаются, порастеряны, а шиворот разорван; но ничего, не конфузится. "Что же такое? -- думает. -- Если государю угодно меня видеть, я должен идти; а если при мне тугамента нет, так я тому не причинен и скажу, отчего так дело было". Как взошел левша и поклонился, государь ему сейчас и говорит: -- Что это такое, братец, значит, что мы и так и этак смотрели, и под мелкоскоп клали, а ничего замечательного не усматриваем? А левша отвечает: -- Так ли вы, ваше величество, изволили смотреть? Вельможи ему кивают: дескать, не так говоришь! а он не понимает, как надо по-придворному, с лестью или с хитростью, а говорит просто. Государь говорит: -- Оставьте над ним мудрить,-- пусть его отвечает, как он умеет. И сейчас ему пояснил: -- Мы,-- говорит,-- вот как клали,-- И положил блоху под мелкоскоп.-- Смотри,-- говорит,-- сам -- ничего не видно. Левша отвечает: -- Этак, ваше величество, ничего и невозможно видеть, потому что наша работа против такого размера гораздо секретнее. Государь вопросил: -- А как же надо? -- Надо,-- говорит,-- всего одну ее ножку в подробности под весь мелкоскоп подвести и отдельно смотреть на всякую пяточку, которой она ступает. Помилуй, скажи,-- говорит государь,-- это уже очень сильно мелко! -- А что же делать,-- отвечает левша,-- если только так нашу работу и заметить можно: тогда все и удивление окажется. Положили, как левша сказал, и государь как только глянул в верхнее стекло, так весь и просиял -- взял левшу, какой он был неубранный и в пыли, неумытый, обнял его и поцеловал, а потом обернулся ко всем придворным и сказал: -- Видите, я лучше всех знал, что мои русские меня не обманут. Глядите, пожалуйста: ведь они, шельмы, аглицкую блоху на подковы подковали!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Стали все подходить и смотреть: блоха действительно была на все ноги подкована на настоящие подковы, а левша доложил, что и это еще не все удивительное. -- Если бы,-- говорит,-- был лучше мелкоскоп, который в пять миллионов увеличивает, так вы изволили бы,-- говорит,-- увидать, что на каждой подковинке мастерово имя выставлено: какой русский мастер ту подковку делал. -- И твое имя тут есть? -- спросил государь. -- Никак нет,-- отвечает левша,-- моего одного и нет. -- Почему же? -- А потому,-- говорит,-- что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты,-- там уже никакой мелкоскоп взять не может. Государь спросил: -- Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление? А левша ответил: -- Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши. Тут и другие придворные, видя, что левши дело выгорело, начали его целовать, а Платов ему сто рублей дал и говорит: -- Прости меня, братец, что я тебя за волосья отодрал. Левша отвечает: -- Бог простит,-- это нам не впервые такой снег на голову. А больше и говорить не стал, да и некогда ему было ни с кем разговаривать, потому что государь приказал сейчас же эту подкованную нимфозорию уложить и отослать назад в Англию -- вроде подарка, чтобы там поняли, что нам это не удивительно. И велел государь, чтобы вез блоху особый курьер, который на все языки учен, а при нем чтобы и левша находился и чтобы он сам англичанам мог показать работу и каковые у нас в Туле мастера есть. Платов его перекрестил. -- Пусть, -- говорит, -- над тобою будет благословение, а на дорогу я тебе моей собственной кисляркя пришлю. Не пей мало, не пей много, а пей средственно. Так и сделал -- прислал. А граф Кисельвроде велел, чтобы обмыли левшу в Туляковских всенародных банях, остригли в парикмахерской и одели в парадный кафтан с придворного певчего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой-нибудь жалованный чин есть. Как его таким манером обформировали, напоили на дорогу чаем с платовскою кисляркою, затянули ременным поясом как можно туже, чтобы кишки не тряслись, и повезли в Лондон. Отсюда с левшой и пошли заграничные виды.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Ехали курьер с левшою очень скоро, так что от Петербурга до Лондона нигде отдыхать не останавливались, а только на каждой станции пояса на один значок еще уже перетягивали, чтобы кишки с легкими не перепутались; но как левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны винная порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал и на всю Европу русские песни пел, только припев делал по-иностранному: "Ай люли -- се тре жули". Курьер как привез его в Лондон, так появился кому надо и отдал шкатулку, а левшу в гостинице в номер посадил, но ему тут скоро скучно стало, да и есть захотелось. Он постучал в дверь и показал услужающему себе на рот, а тот сейчас его и свел в пищеприемную комнату. Сел тут левша за стол и сидит, а как чего-нибудь поаглицки спросить -- не умеет. Но потом догадался: опять просто по столу перстом постучит да в рот себе покажет, -- англичане догадываются и подают, только не всегда того, что надобно, но он что ему не подходящее не принимает. Подали ему ихнего приготовления горячий студинг в огне, -- он говорит: "Это я не знаю, чтобы такое можно есть", и вкушать не стал; они ему переменили и другого кушанья поставили. Также и водки их пить не стал, потому что она зеленая -- вроде как будто купоросом заправлена, а выбрал, что всего натуральнее, и ждет курьера в прохладе за баклажечкой. А те лица, которым курьер нимфозорию сдал, сию же минуту ее рассмотрели в самый сильный мелкоскоп и сейчас в публицейские ведомости описание, чтобы завтра же на всеобщее известие клеветон вышел. -- А самого этого мастера,-- говорят,-- мы сейчас хотим видеть. Курьер их препроводил в номер, а оттуда в пищеприемную залу, где наш левша порядочно уже подрумянился, и говорит: "Вот он!" Англичане левшу сейчас хлоп-хлоп по плечу и как ровного себе-- за руки. "Камрад,-- говорят,-- камрад -- хороший мастер,-- разговаривать с тобой со временем, после будем, а теперь выпьем за твое благополучие". Спросили много вина, и левше первую чарку, а он с вежливостью первый пить не стал: думает, -- может быть, отравить с досады хотите. -- Нет, -- говорит,-- это не порядок: и в Польше нет хозяина больше,-- сами вперед кушайте. Англичане всех вин перед ним опробовали и тогда ему стали наливать. Он встал, левой рукой перекрестился и за всех их здоровье выпил. Они заметили, что он левой рукою крестится, и спрашивают у курьера: -- Что он -- лютеранец или протестантист? Курьер отвечает: -- Нет, он не лютеранец и не протестантист, а русской веры. -- А зачем же он левой рукой крестится? Курьер сказал: -- Он -- левша и все левой рукой делает. Англичане еще больше стали удивляться -- и начали накачивать вином и левшу и курьера и так целые три дня обходилися, а потом говорят: "Теперь довольно". По симфону воды с ерфиксом приняли и, совсем освежевши, начали расспрашивать левшу: где он и чему учился и до каких пор арифметику знает? Левша отвечает: -- Наша наука простая: но Псалтирю да по Полусоннику, а арифметики мы нимало не знаем. Англичане переглянулись и говорят: -- Это удивительно. А Левша им отвечает: -- У нас это так повсеместно. -- А что же это,-- спрашивают,-- за книга в России "Полусонник"? -- Это,-- говорит,-- книга, к тому относящая, что если в Псалтире что-нибудь насчет гаданья царь Давид неясно открыл, то в Полусоннике угадывают дополнение. Они говорят: -- Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения, знали, то, бы вам было гораздо пользительнее, чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой-машине расчет силы есть; а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и дансе не танцует. Левша согласился. -- Об этом,-- говорит, -- спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные. А англичане сказывают ему: -- Оставайтесь у нас, мы вам большую образованность передадим, и из вас удивительный мастер выйдет. Но на это левша не согласился. -- У меня,-- говорит,-- дома родители есть. Англичане назвались, чтобы его родителям деньги посылать, но левша не взял. -- Мы,-- говорит,-- к своей родине привержены, и тятенька мой уже старичок, а родительница -- старушка и привыкши в свой приход в церковь ходить, да и мне тут в одиночестве очень скучно будет, потому что я еще в холостом звании. -- Вы,-- говорят,-- обвыкнете, наш закон примете, и мы вас женим. -- Этого,-- ответил левша,-- никогда быть не может. -- Почему так? -- Потому,-- отвечает,-- что наша русская вера самая правильная, и как верили наши правотцы, так же точно должны верить и потомцы. -- Вы,-- говорят англичане,-- нашей веры не знаете: мы того же закона христианского и то же самое Евангелие содержим. -- Евангелие,-- отвечает левша,-- действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас полнее. -- Почему вы так это можете судить? -- У нас тому,-- отвечает,-- есть все очевидные доказательства. -- Какие? -- А такие,-- говорит;-- что у нас есть и боготворные иконы и гроботочивые главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет, а по второй причине -- мне с англичанкою, хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно будет. -- Отчего же так?-- спрашивают.-- Вы не пренебрегайте: наши тоже очень чисто одеваются и хозяйственные. А левша говорит: -- Я их не знаю. Англичане отвечают: -- Это не важно суть -- узнать можете: мы вам грандеву сделаем. Левша застыдился. -- Зачем,-- говорит,-- напрасно девушек морочить.-- И отнекался.-- Грандеву,-- говорит,-- это дело господское, а нам нейдет, и если об этом дома, в Туле, узнают, надо мною большую насмешку сделают. Англичане полюбопытствовали: -- А если,-- говорят,-- без грандеву, то как же у вас в таких случаях поступают, чтобы приятный выбор сделать? Левша им объяснил наше положение. -- У нас,-- говорит,-- когда человек хочет насчет девушки обстоятельное намерение обнаружить, посылает разговорную женщину, и как она предлог сделает, тогда вместе в дом идут вежливо и девушку смотрят не таясь, а при всей родственности. Они поняли, но отвечали, что у них разговорных женщин нет и такого обыкновения не водится, а левша говорит: -- Это тем и приятнее, потому что таким делом если заняться, то надо с обстоятельным намерением, а как я сего к чужой нацыи не чувствую, то зачем девушек морочить? Он англичанам ив этих своих суждениях понравился, так что они его опять пошли по плечам и по коленям с приятством ладошками охлопывать, а сами спрашивают: -- Мы бы,-- говорят,-- только через одно любопытство знать желали: какие вы порочные приметы в наших девицах приметили и за что их обегаете? Тут левша им уже откровенно ответил: -- Я их не порочу, а только мне то не нравится, что одежда на них как-то машется, и не разобрать, что такое надето и для какой надобности; тут одно что-нибудь, а ниже еще другое пришпилено, а на руках какие-то ногавочки. Совсем точно обезьяна-сапажу -- плисовая тальма. Англичане засмеялись и говорят: -- Какое же вам в этом препятствие? -- Препятствия,-- отвечает левша,-- нет, а только опасаюсь, что стыдно будет смотреть и дожидаться, как она изо всего из этого разбираться станет. -- Неужели же,-- говорят,-- ваш фасон лучше? -- Наш фасон,-- отвечает,-- в Туле простой: всякая в своих кружевцах, и наши кружева даже и большие дамы носят. Они его тоже и своим дамам казали, и там ему чай наливали и спрашивали: -- Для чего вы морщитесь? Он отвечал, что мы, говорит, очень сладко не приучены. Тогда ему по-русски вприкуску подали. Им показывается, что этак будто хуже, а он говорит: -- На наш вкус этак вкуснее. Ничем его англичане не могли сбить, чтобы он на их жизнь прельстился, а только уговорили его на короткое время погостить, и они его в это время по разным заводам водить будут и все свое искусство покажут. -- А потом,-- говорят,-- мы его на своем корабле привезем и живого в Петербург доставим. На это он согласился.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Взяли англичане левшу на свои руки, а русского курьера назад в Россию отправили. Курьер хотя и чин имел и на разные языки был учен, но они им не интересовались, а левшою интересовались,-- и пошли они левшу водить и все ему показывать. Он смотрел все их производство: и металлические фабрики и мыльно-пильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились, особенно насчет рабочего содержания. Всякий работник у них постоянно в сытости, одет не в обрывках, а на каждом способный тужурный жилет, обут в толстые щиглеты с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не напороть; работает не с бойлом, а с обучением и имеет себе понятия. Перед каждым на виду висит долбица умножения" а под рукою стирабельная дощечка: все, что который мастер делает,-- на долбицу смотрит и с понятием сверяет, а потом на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит: что на цыфирях написано, то и наделе выходит. А придет праздник, соберутся по-парочке, возьмут в руки по палочке и идут гулять чинно-благородно, как следует. Левша на все их житье и на все их работы насмотрелся, но больше всего внимание обращал на такой Предмет, что англичане очень удивлялись. Не столь его занимало, как новые ружья делают, сколь то, как старые в каком виде состоят. Все обойдет и хвалит, и говорит: -- Это и мы так можем. А как до старого ружья дойдет,-- засунет палец в дуло, поводит по стенкам и вздохнет: -- Это,-- говорит,-- против нашего не в пример превосходнейше. Англичане никак не могли отгадать, что такое левша замечает, а он спрашивает: -- Не могу ли,-- говорит,-- я знать, что наши генералы это когда-нибудь глядели или нет? Ему говорят: -- Которые тут были, те, должно быть, глядели. -- А как,-- говорит,-- они были: в перчатке или без перчатки? -- Ваши генералы,-- говорят,-- парадные, они всегда в перчатках ходят; значит, и здесь так были. Левша ничего не сказал. Но вдруг начал беспокойно скучать. Затосковал и затосковал и говорит англичанам: -- Покорно благрдарствуйте на всем угощении, и я всем у вас очень доволен и все, что мне нужно было видеть, уже видел, а теперь я скорее домой хочу. Никак его более удержать не могли. По суше его пустить нельзя, потому что он на все языки не умел, а по воде плыть нехорошо было, потому что время было осеннее, бурное, но он пристал: отпустите. -- Мы на буреметр,-- говорят,-- смотрели: буря будет, потонуть можешь; это ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземиое море. -- Это все, равно,-- отвечает,-- где умереть,-- все единственно, воля божия, а я желаю скорее в родное место, потому что иначе я могу род помешательства достать. Его силом не удерживали: напитали, деньгами наградили, подарили ему на память золотые часы с трепетиром, а для морской прохлады на поздний осенний путь дали байковое пальто с ветряной нахлобучкою на голову. Очень тепло одели и отвезли левшу на корабль, который в Россию шел. Тут поместили левшу в лучшем виде, как настоящего барина, но он с другими господами в закрытии сидеть не любил и совестился, а уйдет на палубу, под презент сядет и спросит: "Где наша Россия?" Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или головою махнет, а он туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону смотрит. Как вышли из буфты в Твердиземное море, так стремление его к России такое сделалось, что никак его нельзя было успокоить. Водопление стало ужасное, а, левша все вниз в каюты нейдет -- под презентом сидит, нахлобучку надвинул и к отечеству смотрит. Много раз англичане приходили его в теплое место вниз звать, но он, чтобы ему не докучали, даже отлыгаться начал. -- Нет,-- отвечает,-- мне тут наружи лучше; а то со мною под крышей от колтыхания морская свинка сделается. Так все время и не сходил до особого случая и через это очень понравился одному полшкиперу, который, на горе нашего левши, умел по-русски говорить. Этот полшкипер не мог надивиться, что русский сухопутный человек и так все непогоды выдерживает. -- Молодец,-- говорит,-- рус! Выпьем! Левша выпил. -- А полшкипер говорит: -- Еще! Левша и еще выпил, и напились. Полшкипер его и спрашивает: -- Ты какой от нашего государства в Россию секрет везешь? Левша отвечает: -- Это мое дело. -- А если так,-- отвечал полшкипер,-- так давай держать с тобой аглицкое парей. Левша спрашивает: -- Какое? -- Такое, чтобы ничего в одиночку не пить, а всего пить заровно: что один, то непременно и другой" и кто кого перепьет, того и горка. Левша думает: небо тучится, брюхо пучится,-- скука большая, а путина длинная, и родного места за волною не видно -- пари держать все-таки веселее будет. -- Хорошо,-- говорит,-- идет! -- Только чтоб честно. -- Да уж это,-- говорит,-- не беспокойтесь. Согласились и по рукам ударили.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до рижского Динаминде, но шли всє наравне и друг другу не уступали и до того аккуратно равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит черта рыжего, а левша говорят, будто он темен, как мурин. Левша говорит: -- Перекрестись и отворотись -- это черт из пучины. А англичанин спорит, что "это морской водоглаз". -- Хочешь,-- говорит,-- я тебя в море швырну? Ты не бойся -- он мне тебя сейчас назад подаст. А левша отвечает: -- Если так, то швыряй. Полшкипер его взял на закорки и понес к борту. Матросы это увидали, остановили их и доложили капитану, а тот велел их обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли и пить и есть и свое пари выдержать,-- а горячего студингу с огнем им не подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться. Так их и привезли взаперти до Петербурга, и пари из них ни один друг у друга не выиграл; а тут расклали их на разные повозки и повезли англичанина в посланнический дом на Аглицкую набережную, а левшу -- в квартал. Отсюда судьба их начала сильно разниться.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Англичанина как привезли в посольский дом, сейчас сразу позвали к нему лекаря и аптекаря. Лекарь велел его при себе в теплую ванну всадить, а аптекарь сейчас же скатал гуттаперчевую пилюлю и сам в рот ему всунул, а потом оба вместе взялись и положили на перину и сверху шубой покрыли и оставили потеть, а чтобы ему никто не мешал, по всему посольству приказ дан, чтобы никто чихать не смел. Дождались лекарь с аптекарем, пока полшкипер заснул, и тогда другую гуттаперчевую пилюлю ему приготовили, возле его изголовья на столик положили и ушли. А левшу свалили в квартале на пол и спрашивают: -- Кто такой и откудова, и есть ли паспорт или какой другой тугамент? А он от болезни, от питья и от долгого колтыханья так ослабел, что ни слова не отвечает, а только стонет. Тогда его сейчас обыскали, пестрое платье с него сняли и часы с трепетиром, и деньги обрали, а самого пристав велел на встречном извозчике бесплатно в больницу отправить. Повел городовой левшу на санки сажать, да долго ни одного встречника поймать не мог, потому извозчики от полицейских бегают. А левша все время на холодном парате лежал; потом поймал городовой извозчика, только без теплой лисы, потому что они лису в санях в таком разе под себя прячут, чтобы у полицейских скорей ноги стыли. Везли левшу так непокрытого, да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, всє роняют, а поднимать станут -- ухи рвут, чтобы в память пришел. Привезли в одну больницу -- не принимают без тугамента, привезли в другую -- и там, не принимают, и так в третью, и в четвертую -- до самого утра его по всем отдаленным кривопуткам таскали и все пересаживали, так что он весь избился. Тогда один подлекарь сказал городовому везти его в простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают. Тут велели расписку дать, а левшу до разборки на полу в коридор посадить. А аглицкий полшкипер в это самое время на другой день встал, другую гуттаперчевую пилюлю в нутро проглотил, на легкий завтрак курицу с рысью съел, ерфиксом запил и говорит: -- Где мой русский камрад? Я его искать пойду. Оделся и побежал.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Удивительным манером полшкипер как-то очень скоро левшу нашел, только его еще на кровать не уложили, а он в коридоре на полу лежал и жаловался англичанину. -- Мне бы,-- говорит,-- два слова государю непременно надо сказать. Англичанин побежал к графу Клейнмихелю и зашумел: -- Разве так можно! У него,-- говорит,--хоть и шуба овечкина, так душа человечкина. Англичанина сейчас оттуда за это рассуждение вон, чтобы не смел поминать душу человечкину. А потом ему кто-то сказал: "Сходил бы ты лучше к казаку Платову -- он простые чувства имеет". Англичанин достиг Платова, который теперь опять на укушетке лежал. Платов его выслушал и про левшу вспомнил. -- Как же, братец,-- говорит,-- очень коротко с ним знаком, даже за волоса его драл, только не знаю, как ему в таком несчастном разе помочь; потому что я уже совсем отслужился и полную пуплекцию получил -- теперь меня больше не уважают,-- а ты беги скорее к коменданту Скобелеву, он в силах и тоже в этой части опытный, он что-нибудь сделает. Полшкипер пошел и к Скобелеву и все рассказал: какая у левши болезнь и отчего сделалась. Скобелев говорит: -- Я эту болезнь понимаю, только немцы ее лечить не могут, а тут надо какого-нибудь доктора из духовного звания, потому что те в этих примерах выросли и помогать могут; я сейчас пошлю туда русского доктора Мартын-Сольского. Но только когда Мартын-Сольский приехал, левша уже кончался, потому что у него затылок о парат раскололся, и он одно только мог внятно выговорить: -- Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся. И с этою верностью левша перекрестился и помер. Мартын-Сольский сейчас же поехал, об этом графу Чернышеву доложил, чтобы до государя довести, а граф Чернышев на него закричал: -- Знай,-- говорит,-- свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на это генералы есть. Государю так и не сказали, и чистка все продолжалась до самой Крымской кампании. В тогдашнее время как стали ружья заряжать, а пули в них и болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены. Тут Мартын-Сольский Чернышеву о левше и напомнил, а граф Чернышев и говорит: -- Пошел к черту, плезирная трубка, не в свое дело не мешайся, а не то я отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал,-- тебе же и достанется. Мартын-Сольский подумал: "И вправду отопрется",-- так и молчал. А доведи они левшины слова в свое время до государя,-- в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Теперь все это уже "дела минувших дней" : и "преданья старины", хотя и не глубокой, но предания эти нет нужды торопиться забывать, несмотря на баснословный склад легенды и эпический характер ее главного героя. Собственное имя левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда утрачено для потомства; но как олицетворенный народною фантазиею миф он интересен, а его похождения могут служить воспоминанием эпохи, общий дух которой схвачен метко и верно. Таких мастеров, как баснословный левша, теперь, разумеется, уже нет в Туле: машины сравняли неравенство талантов и дарований, и гений не рвется в борьбе против прилежания и аккуратности. Благоприятствуя возвышению заработка, машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда превосходила меру, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных нынешней баснословных легенд. Работники, конечно, умеют ценить выгоды, доставляемые им практическими приспособлениями механической науки, но о прежней старине они вспоминают с гордостью и любовью. Это их эпос, и притом с очень "человечкиной душою".
Примечания
[1] Кизлярки. (Прим. автора.) [2] "Поп Федот" не с ветра взят: император Александр Павлович перед своею кончиною в Таганроге исповедовался у священника Алексея Федотова-Чеховского, которой после того именовался "духовником его величества", и любил ставить всем на вид это совершенно случайное обстоятельство. Вот этот-то Федотов-Чеховский, очевидно, и есть легендарный "поп Федот". (Прим. автора.)