Some time after this interview, it happened that Mr. Cuff, on a sunshiny afternoon, was in the neibourhood of poor William Dobbin, who was lying under a tree in the playground, spelling over a favourite copy of the Arabian Nights which he had - apart from the rest of the school, who were pursuing their various sports - quite lonely, and almost happy. If people would but leave children to themselves; if teachers would cease to bully them; if parents would not insist upon directing their thoughts, and dominating their feelings - those feelings and thoughts which are a mystery to all (for how much do you and I know of each other, of our children, of our fathers, of our neibour, and how far more beautiful and sacred are the thoughts of the poor lad or girl whom you govern likely to be, than those of the dull and world-corrupted person who rules him?) - if, I say, parents and masters would leave their children alone a little more - small harm would accrue, altho a less quantity of as in praesenti might be acquired.
Well, William Dobbin had for once forgotten the world, and was away with Sindbad the Sailor in the Valley of Diamonds, or with Prince What-do-you-call-him and the Fairy Peribanou in that delightful cavern where the Prince found her, and whither we should all like to make a tour; when shrill cries, as of a little fellow weeping, woke up his pleasant reverie; and, looking up, he saw Cuff before him, belabouring a little boy.
It was the lad who had peached upon him about the grocer's cart; but he bore little malice, not at least towards the young and small. "How dare you, sir, break the bottle?" says Cuff to the little urchin, swinging a yellow cricket stump over him.
The boy had been instructed to get over the playground wall (at a selected spot where the broken glass had been removed from the top, and niches made convenient in the brick); to run a quarter of a mile; to purchase a pint of rum-shrub on credit; to brave all the Doctor's outlying spies, and to clamber back into the playground again; during the performance of which feat, his foot had slipped, and the bottle was broken, and the shrub had been spilt, and his pantaloons had been damaged, and he appeared before his employer a perfectly guilty and trembling, tho harmless, wretch.
"How dare you, sir, break it?" says Cuff; "you blundering little thief. You drank the shrub, and now you pretend to have broken the bottle. Hold out your hand, sir."
Down came the stump with a great heavy thump on the child's hand. A moan followed. Dobbin looked up. The Fairy Peribanou had fled into the inmost cavern with Prince Ahmed: the Roc had whisked away Sindbad the Sailor out of the Valley of Diamonds out of sight, far into the clouds: and there was everyday life before honest William; and a big boy beating a little one without cause.
"Hold out your other hand, sir," roars Cuff to his little schoolfellow, whose face was distorted with pain. Dobbin quivered, and gathered himself up in his narrow old clothes.
"Take that, you little devil!" cried Mr. Cuff, and down came the wicket again on the child's hand. - Don't be horrified, ladies, every boy at a public school has done it. Your children will so do and be done by, in all probability. Down came the wicket again; and Dobbin started up.
I can't tell what his motive was. Torture in a public school is as much licensed as the knout in Russia. It would be ungentlemanlike (in a manner) to resist it. Perhaps Dobbin's foolish soul revolted against that exercise of tyranny; or perhaps he had a hankering feeling of revenge in his mind, and longed to measure himself against that splendid bully and tyrant, who had all the glory, pride, pomp, circumstance, banners flying, drums beating, guards saluting, in the place. Whatever may have been his incentive, however, up he sprang, and screamed out, "Hold off, Cuff; don't bully that child any more; or I'll - "
"Or you'll, what?" Cuff asked in amazement at this interruption. "Hold out your hand, you little beast."
"I'll give you the worst thrashing you ever had in your life," Dobbin said, in reply to the first part of Cuff's sentence; and little Osborne, gasping and in tears, looked up with wonder and incredulity at seeing this amazing champion put up suddenly to defend him: while Cuff's astonishment was scarcely less. Fancy our late monarch George III. when he heard of the revolt of the North American colonies: fancy brazen Goliath when little David stepped forward and claimed a meeting; and you have the feelings of Mr. Reginald Cuff when this rencontre was proposed to him.
"After school," says he, of course; after a pause and a look, as much as to say, 'Make your will, and communicate your best wishes to your friends between this time and that.'
"As you please," Dobbin said. "You must be my bottle-holder, Osborne."
"Well, if you like," little Osborne replied; for you see his papa kept a carriage, and he was rather ashamed of his champion.
Yes, when the hour of battle came, he was almost ashamed to say, "Go it, Figs;" and not a single other boy in the place uttered that cry for the first two or three rounds of this famous combat; at the commencement of which the scientific Cuff, with a contemptuous smile on his face, and as light and as gay as if he was at a ball, planted his blows upon his adversary, and floored that unlucky champion three times running. At each fall there was a cheer; and everybody was anxious to have the honour of offering the conqueror a knee.
"What a licking I shall get when it's over," young Osborne thought, picking up his man. "You'd best give in," he said to Dobbin; "it's only a thrashing, Figs, and you know I'm used to it." But Figs, all whose limbs were in a quiver, and whose nostrils were breathing rage, put his little bottle-holder aside, and went in for a fourth time.
As he did not in the least know how to parry the blows that were aimed at himself, and Cuff had begun the attack on the three preceding occasions, without ever allowing his enemy to strike, Figs now determined that he would commence the engagement by a charge on his own part; and accordingly, being a left-handed man, brought that arm into action, and hit out a couple of times with all his might - once at Mr. Cuff's left eye, and once on his beautiful Roman nose.
Cuff went down this time, to the astonishment of the assembly. "Well hit, by Jove," says little Osborne, with the air of a connoisseur, clapping his man on the back. "Give it him with the left, Figs, my boy."
Figs's left made terrific play during all the rest of the combat. Cuff went down every time. At the sixth round, there were almost as many fellows shouting out, "Go it, Figs," as there were youths exclaiming, "Go it, Cuff." At the twelfth round the latter champion was all abroad, as the saying is, and had lost all presence of mind and power of attack or defence. Figs, on the contrary, was as calm as a Quaker. His face being quite pale, his eyes shining open, and a great cut on his under lip bleeding profusely, gave this young fellow a fierce and ghastly air, which perhaps struck terror into many spectators. Nevertheless, his intrepid adversary prepared to close for the thirteenth time. If I had the pen of a Napier, or a Bell's Life, I should like to describe this combat properly. It was the last charge of the Guard - (that is, it would have been, only Waterloo had not yet taken place) - it was Ney's column breasting the hill of La Haye Sainte, bristling with ten thousand bayonets, and crowned with twenty eagles - it was the shout of the beef-eating British, as leaping down the hill they rushed to hug the enemy in the savage arms of battle - in other words, Cuff coming up full of pluck, but quite reeling and groggy, the Fig-merchant put in his left as usual on his adversary's nose, and sent him down for the last time.
"I think that will do for him," Figs said, as his opponent dropped as neatly on the green as I have seen Jack Spot's ball plump into the pocket at billiards; and the fact is, when time was called, Sir Reginald Cuff was not able, or did not choose, to stand up again.
And now all the boys set up such a shout for Figs as would make you think he had been their darling champion thru the whole battle; and as absolutely brought Dr. Swishtail out of his study, curious to know the cause of the uproar. He threatened to flog Figs violently, of course; but Cuff, who had come to himself by this time, and was washing his wounds, stood up and said, "It's my fault, sir - not Figs' - not Dobbin's. I was bullying a little boy; and he served me right." By which magnanimous speech he not only saved his conqueror a whipping, but got back all his ascendancy over the boys which his defeat had nearly cost him.
Young Osborne wrote home to his parents an account of the transaction.

"Sugar-cane House, Richmond, March, 18 - .

Dear Mama, - I hope you are quite well. I should be much obliged to you to send me a cake and five shillings. There has been a fight here between Cuff & Dobbin. Cuff, you know, was the Cock of the School. They fought thirteen rounds, and Dobbin Licked. So Cuff is now Only Second Cock. The fight was about me. Cuff was licking me for breaking a bottle of milk, and Figs wouldn't stand it. We call him Figs because his father is a Grocer - Figs & Rudge, Thames St., City - I think as he fought for me you ought to buy your Tea & Sugar at his father's. Cuff goes home every Saturday, but can't this, because he has 2 Black Eyes. He has a white Pony to come and fetch him, and a groom in livery on a bay mare. I wish my Papa would let me have a Pony, and I am,

Your dutiful Son,
George Sedley Osborne.

P. S. Give my love to little Emmy. I am cutting her out a Coach in cardboard."

In consequence of Dobbin's victory, his character rose prodigiously in the estimation of all his schoolfellows, and the name of Figs which had been a byword of reproach became as respectable and popular a nickname as any other in use in the school. "After all, it's not his fault that his father's a grocer," George Osborne said, who, tho a little chap, had a very high popularity among the Swishtail youth; and his opinion was received with great applause. It was voted low to sneer at Dobbin about this accident of birth. "Old Figs" grew to be a name of kindness and endearment; and the sneak of an usher jeered at him no longer.
And Dobbin's spirit rose with his altered circumstances. He made wonderful advances in scholastic learning. The superb Cuff himself, at whose condescension Dobbin could only blush and wonder, helped him on with his Latin verses; "coached" him in play hours; carried him triumphantly out of the little boy class into the middle-sized form; and even there got a fair place for him. It was discovered, that altho dull at classical learning, at mathematics he was uncommonly quick. To the contentment of all, he passed third in algebra, and got a French prize-book at the public midsummer examination. You should have seen his mother's face when Telemaque (that delicious romance) was presented to him by the Doctor in the face of the whole school and the parents and company, with an inscription to Gulielmo Dobbin. All the boys clapped hands in token of applause and sympathy. His blushes, his stumbles, his awkwardness, and the number of feet which he crushed as he went back to his place, who shall describe or calculate? Old Dobbin, his father, who now respected him for the first time, gave him two guineas publicly; most of which he spent in a general tuck-out for the school: and he came back in a tailcoat after the holidays.
Dobbin was much too modest a young fellow to suppose that this happy change in all his circumstances arose from his own generous and manly disposition: he chose, from some perverseness, to attribute his good fortune to the sole agency and benevolence of little George Osborne, to whom henceforth he vowed such a love and affection as is only felt by children - such an affection, as we read in the charming fairy book, uncouth Orson had for splendid young Valentine, his conqueror. He flung himself down at little Osborne's feet, and loved him. Even before they were acquainted, he had admired Osborne in secret. Now he was his valet, his dog, his man Friday. He believed Osborne to be the possessor of every perfection, to be the handsomest, the bravest, the most active, the cleverest, the most generous of created boys. He shared his money with him: bought him uncountable presents of knives, pencil-cases, gold seals, toffee, Little Warblers, and romantic books, with large coloured pictures of knights and robbers, in many of which latter you might read inscriptions to George Sedley Osborne, Esquire, from his attached friend William Dobbin - the which tokens of homage George received very graciously, as became his superior merit.
So that when Lieutenant Osborne, coming to Russell Square on the day of the Vauxhall party, said to the ladies, "Mrs. Sedley, Ma'am, I hope you have room; I've asked Dobbin of ours to come and dine here, and go with us to Vauxhall. He's almost as modest as Jos."
"Modesty! Pooh," said the stout gentleman, casting a vainqueur look at Miss Sharp.
"He is - but you are incomparably more graceful, Sedley," Osborne added, laughing. "I met him at the Bedford, when I went to look for you; and I told him that Miss Amelia was come home, and that we were all bent on going out for a night's pleasuring; and that Mrs. Sedley had forgiven his breaking the punch bowl at the child's party. Don't you remember the catastrophe, Ma'am, seven years ago?"
"Over Mrs. Flamingo's crimson silk gown," said good-natured Mrs. Sedley." What a gawky it was! And his sisters are not much more graceful. Lady Dobbin was at Highbury last night with three of them. Such figures! Мy dears."
"The Alderman's very rich, isn't he?" Osborne said archly. "Don't you think one of the daughters would be a good spec for me, Ma'am?"
"You foolish creature! Who would take you, I should like to know, with your yellow face? And what can Alderman Dobbin have amongst fourteen?"
"Mine a yellow face? Stop till you see Dobbin. Why, he had the yellow fever three times; twice at Nassau, and once at St. Kitts."
"Well, well; yours is quite yellow enough for us. Isn't it, Emmy?" Mrs. Sedley said: at which speech Miss Amelia only made a smile and a blush; and looking at Mr. George Osborne's pale interesting countenance, and those beautiful black, curling, shining whiskers, which the young gentleman himself regarded with no ordinary complacency, she thought in her little heart, that in His Majesty's army, or in the wide world, there never was such a face or such a hero. "I don't care about Captain Dobbin's complexion," she said, "or about his awkwardness. I shall always like him, I know;" her little reason being, that he was the friend and champion of George.
"There 's not a finer fellow in the service," Osborne said, "nor a better officer, tho he is not an Adonis, certainly." And he looked towards the glass himself with much naivete; and in so doing, caught Miss Sharp's eye fixed keenly upon him, at which he blushed a little, and Rebecca thought in her heart, 'Ah, mon beau Monsieur! I think I have your gage' - the little artful minx!
That evening, when Amelia came tripping into the drawing room in a white muslin frock, prepared for conquest at Vauxhall, singing like a lark, and as fresh as a rose - a very tall ungainly gentleman, with large hands and feet, and large ears, set off by a closely cropped head of black hair, and in the hideous military frogged coat and cocked hat of those times, advanced to meet her, and made her one of the clumsiest bows that was ever performed by a mortal.
This was no other than Captain William Dobbin, of His Majesty's - Regiment of Foot, returned from yellow fever, in the West Indies, to which the fortune of the service had ordered his regiment, whilst so many of his gallant comrades were reaping glory in the Peninsula.
He had arrived with a knock so very timid and quiet, that it was inaudible to the ladies upstairs: otherwise, you may be sure Miss Amelia would never have been so bold as to come singing into the room. As it was, the sweet fresh little voice went right into the Captain's heart, and nestled there. When she held out her hand for him to shake, before he enveloped it in his own, he paused, and thought - "Well, is it possible - are you the little maid I remember in the pink frock, such a short time ago - the night I upset the punch bowl, just after I was gazetted. Are you the little girl that George Osborne said should marry him? What a blooming young creature you seem, and what a prize the rogue has got!" All this he thought, before he took Amelia's hand into his own, and as he let his cocked hat fall.
His history since he left school, until the very moment when we have the pleasure of meeting him again, altho not fully narrated, has yet, I think, been indicated sufficiently for an ingenious reader by the conversation in the last page. Dobbin, the despised grocer, was Alderman Dobbin - Alderman Dobbin was Colonel of the City Light Horse, then burning with military ardour to resist the French Invasion. Colonel Dobbin's corps, in which old Mr. Osborne himself was but an indifferent corporal, had been reviewed by the Sovereign and the Duke of York; and the colonel and alderman had been knighted. His son had entered the army: and young Osborne followed presently in the same regiment. They had served in the West Indies and in Canada. Their regiment had just come home, and the attachment of Dobbin to George Osborne was as warm and generous now, as it had been, when the two were schoolboys.
So these worthy people sat down to dinner presently. They talked about war and glory, and Boney and Lord Wellington, and the last Gazette. In those famous days every gazette had a victory in it, and the two gallant young men longed to see their own names in the glorious list, and cursed their unlucky fate to belong to a regiment which had been away from the chances of honour. Miss Sharp kindled with this exciting talk, but Miss Sedley trembled and grew quite faint as she heard it. Mr. Jos told several of his tiger-hunting stories, finished the one about Miss Cutler and Lance the surgeon: helped Rebecca to everything on the table, and himself gobbled and drank a great deal.
He sprang to open the door for the ladies, when they retired, with the most killing grace - and coming back to the table, filled himself bumper after bumper of claret, which he swallowed with nervous rapidity.
"He's priming himself," Osborne whispered to Dobbin, and at length the hour and the carriage arrived for Vauxhall.

Через некоторое время после этой встречи, в один светлый день мистер Кафф оказался соседом бедного Уильяма Доббина, который лежал под деревом на игровой площадке, перечитывая прекрасные арабские сказки "Тысяча и одна ночь" - отдельно от других школьников, которые занимались разными видами спорта, одинокий и почти довольный. Если бы люди предоставили детей самим себе, если бы учителя прекратили их пугать, если бы родители не настаивали на руководстве их мыслями и преобладании их чувств - эти чувства и мысли, которые являются тайной для всех (ведь сколько ты и я знаем друг друга, или наших детей, или отцов, или соседа, мысли бедного мальчика или девочки, которыми ты руководишь, должны быть красивее и душевнее, чем у скучного, испорченного миром человека, который руководит ими) - я говорю, если бы родители и учителя немного оставили своих детей одних, возникло бы мало вреда, гораздо меньше, чем можно встретить в наше время.
Так Уильям Доббин сразу же забыл о мире и ушел с Синдбадом-мореходом в Алмазную долину или с принцем, как его там зовут, и феей Перибану в прекрасную пещеру, где принц нашел ее и где мы бы все хотели побывать; но тут пронзительный крик, как будто плач ребенка, пробудил его от приятной мечты, и, оглянувшись, он увидел, что перед ним Кафф бьет малыша.
Это был мальчик, который разболтал про его бакалейную телегу; но он не был злопамятным, хотя бы по отношению к маленьким и слабым. "Как вы посмели, сэр, разбить бутылку?" - сказал Кафф мальчишке, размахивая над ним желтым столбиком крокетных ворот.
Мальчика научили перелезать через стену игровой площадки (в определенном месте, где убрали битое стекло и сделали удобные ниши в кирпиче), пробегать четверть мили, покупать в кредит пинту ромового напитка, храбро встречать всех отдаленных шпионов доктора и снова карабкаться на игровую площадку; но однажды при выполнении этого дела его нога поскользнулась, бутылка разбилась, напиток вылился, его штаны испортились, а он сам появился перед своим хозяином как совсем виноватый, дрожащий, несчастный, хоть и безвредный.
"Как ты посмел разбить это?" - сказал Кафф. - "Ты неловкий воришка. Сам выпил напиток, а теперь притворяешься, что разбил бутылку. Вытяните руку, сэр".
На детскую руку тяжелым ударом опустился столбик. За этим последовал стон. Доббин оглянулся. Фея Перибану улетела в далекую пещеру с принцем Ахмедом, птица Рух незаметно прогнала Синдбада-морехода из Алмазной долины в облака; перед честным Уильямом осталась повседневная жизнь - большой мальчик бил маленького без причины.
"Вытяните другую руку, сэр", - ревел Кафф на маленького школьника, чье лицо исказилось от боли. Доббин дрожал и собирался с силами в своей старой тесной одежке.
"Получай, чертенок!" - кричал мистер Кафф, и опять столбик опустился на руку ребенка. Не бойтесь, леди - каждый мальчик в общественной школе проходит через это. Возможно, ваши дети будут бить или битыми. Столбик опустился, а Доббин поднялся.
Не могу сказать, какие у него были мотивы. Мучение в общественной школе так же позволяется, как в России кнут. Это не джентльменская манера - сопротивляться. Возможно, наивная душа Доббина взбунтовалась против такого проявления тирании, а возможно, он чувствовал в себе желание мести и хотел прямо тут сравнить себя с этим роскошным хулиганом и тираном, у которого были слава, гордость, пышность, материальное положение, полет знамен, бой барабанов, салют караула. Но, что бы ни было стимулом, он вскочил и крикнул: "Держись, Кафф, больше не угрожай ребенку, а не то я..."
"А не то ты что?" - спросил Кафф, удивленный этим перерывом. - "Вытяни руку, маленькая бестия".
"Я тебя так изобью - всю жизнь помнить будешь", - сказал Доббин в ответ на первую часть высказывания Каффа; а маленький Осборн, захлебываясь слезами, посмотрел с изумлением и недоверием, как этот удивительный спасатель вдруг принялся защищать его; потрясение Каффа вряд ли было меньше. Представь покойного монарха Георга 3, когда он услышал о революции в североамериканских колониях; представь дерзкого Голиафа, когда маленький Давид вышел вперед и потребовал поединка - тогда ты поймешь чувства мистера Реджинальда Каффа, когда его вызвали на дуэль.
"Конечно, после школы", - сказал он; потом пауза и многозначительный взгляд, как будто говорящий: "Составь завещание и пожелай товарищам всего хорошего, пока не наступило это время".
"Как хочешь", - сказал Доббин. - "Будь моим секундантом, Осборн".
"Если тебе так нравится", - ответил маленький Осборн; ты видишь, что его отец держал карету, и он несколько стыдился своего спасателя.
Да, когда наступил час борьбы, он почти стыдился говорить: "Давай, Шиш", - и никто из других мальчиков прямо тут не издавал этот крик первые два-три раунда известной борьбы, в начале которой ученый Кафф с презрительной усмешкой на лице легко и весело, как на балу, нанес удары сопернику и повалил несчастного спасателя три раза подряд. При каждом падении все веселились, и каждый желал иметь честь оказать поддержку победителю.
"Какую порку я получу в конце", - думал маленький Осборн, поднимая своего человека. "Лучше сдайся", - сказал он Доббину, - "это просто борьба, Шиш, и ты знаешь, что я уже привык к ней". Но "Шиш", у которого дрожали все конечности, а ноздри дышали гневом, отвел маленького секунданта в сторону и бросился в четвертый раз.
Поскольку он не знал, как отбиваться от ударов, нацеленных на него, а Кафф начинал атаку в трех предыдущих случаях, даже не позволяя противнику бить, "Шиш" принял решение, что начнет схватку с преобладанием своей стороны; соответственно, будучи левшой, привел левую руку в действие и стукнул пару раз изо всех сил - сначала в левый глаз мистера Каффа, а потом в его красивый римский нос.
Тут же Кафф упал, к удивлению собравшихся. "Вот так, хороший удар!" - сказал маленький Осборн с видом знатока, хлопая своего человека по спине. - "Бей его левой, мой мальчик Шиш".
Левая рука "Шиша" провела огромную работу до конца борьбы. Кафф постоянно падал. На шестом раунде уже почти все приятели кричали: "Давай, Шиш", - как раньше эти же малые восклицали: "Давай, Кафф". На двенадцатом раунде этот последний, так сказать, был смущен и потерял присутствие духа и способность нападать или защищаться. С другой стороны, "Шиш" был спокойный, как квакер. Его лицо побледнело, глаза светились, а окровавленная нижняя губа придавала мальчику зловещий призрачный вид, который, возможно, наводил ужас на множество наблюдателей. Несмотря на это, его отважный противник готовился сойтись тринадцатый раз. Если бы у меня было перо Непера или "Жизнь Белла", я бы точно описал эту борьбу. Это был последний гвардейский заряд (то есть был бы, пока не наступило Ватерлоо) - колонна Нея грудью боролась на холме Лаэ-Сент, ощетиненная десятью тысячами штыков и коронованная двенадцатью орлами; это был крик обжирающихся британцев, когда, прыгая с холма, они бросились хватать врага дикими руками борьбы - другими словами, Кафф поднялся, полный храбрости, но качаясь, как пьяный, и торговец "Шиш", как всегда, стукнул противника своей сильной левой рукой по носу и последний раз повалил.
"Думаю, с него хватит", - сказал "Шиш", пока его соперник красиво валялся на траве, как, я сам видел, бильярдный шар Джека Спота в лузе; дело в том, что, когда объявили время, сэр Реджинальд Кафф не мог или не хотел подняться.
Тогда все мальчики подняли такой крик в честь "Шиша", что можно было подумать, будто он был их дорогим чемпионом на протяжении всей борьбы; это заставило доктора Свиштейла уйти с урока, желая узнать причину шума. Он сердито пригрозил высечь "Шиша", но Кафф, который уже успел прийти в себя и промывал свои раны, встал и сказал: "Это я виноват, сэр, а не Шиш, то есть не Доббин. Я обидел малыша, а он меня проучил как следует". Этой благородной речью он не только спас победителя от порки, но и вернул себе власть над мальчиками, которым его поражение так дорого стоило.
Маленький Осборн написал домой родителям отчет об этом деле.

"Тростниковый дом в Ричмонде, март 18...

Дорогая мама, надеюсь, что у тебя всё хорошо. Благодарю тебя за то, что прислала пирожок и пять шиллингов. Тут была борьба между Каффом и Доббином. Ты знаешь, что Кафф был школьным петухом. Они боролись тринадцать раз, и Доббин победил. Так что Кафф теперь только второй петух. Борьба началась из-за меня. Кафф ударил меня за то, что я разбил бутылку молока, и Шиш не выдержал. Мы называем его Шиш, так как его отец простой торговец - Шиш и Редж, улица Темзы в Лондоне; я думаю, раз он боролся из-за меня, тебе придется покупать чай и сахар у его отца. Обычно по субботам Кафф уезжает домой, но сейчас не может - у него два фонаря под глазами. Он ездит на белом пони, а его ливрейный конюх - на гнедой кобыле. Хочу, чтобы папа разрешил и мне иметь пони.

Ваш почтительный сын,
Джордж Седли Осборн.

Постскриптум. Передай мою любовь маленькой Эмми. Я вырежу ей тележку из картона".

После победы Доббина его характер очень вырос по оценке всех его школьных приятелей, а прозвище "Шиш", которое раньше было словечком упрека, стало таким же уважаемым и популярным, как любое другое школьное прозвище. "Он же не виноват, что его отец бакалейщик", - сказал Джордж Осборн, который был хоть и самым маленьким, но очень популярным среди детей Свиштейла; его мнение было принято бурными аплодисментами. Решили, что низко высмеивать случайности рождения Доббина. Прозвище "старина Шиш" стало символом доброты и нежности, и ни один подлец больше не глумился над ним.
И дух Доббина вырос в изменившихся обстоятельствах. Он делал замечательные успехи в школьном учении. Сам превосходный Кафф, от снисхождения которого Доббин только краснел и удивлялся, помогал ему с латинскими стихами, поучал его в игровые часы, торжественно перевел его из младших классов в средние и даже нашел для него хорошее место. Оказалось, что, хотя изучать классику было скучно, в математике он замечательно преуспел. Ко всеобщему удовольствию, он занял третье место по алгебре и получил в награду французскую книжку на летнем государственном экзамене. Тебе следовало бы увидеть лицо его матери, когда "Телемах" (так называется этот прелестный роман) был подарен ему доктором при всей школе, родителях и компании, с надписью: "Уильяму Доббину". Все мальчики хлопали в ладоши в знак одобрения и похвалы. Он краснел, он спотыкался, а количество шагов, которые он сделал, возвращаясь на свое место, кто может описать или сосчитать? Старик Доббин, его отец, теперь впервые зауважал его и подарил при всех две гинеи, бОльшую часть которых он потратил на еду для всей школы; кроме того, он вернулся после каникул во фраке.
Доббин был слишком скромным мальчиком, чтобы предположить, что это счастливое изменение всей его обстановки возникло из его благородного и смелого характера; по какому-то капризу он решил приписать улучшение свей судьбы только доброжелательным действиям маленького Джорджа Осборна, к которому с тех пор почувствовал любовь и привязанность, если дети могут это чувствовать - такую привязанность, о которой мы читаем в очаровательных волшебных сказках, испытывал дикий Орсон к молодому прекрасному Валентину, его победителю. Он припадал к ногам маленького Осборна и любил его. Даже перед тем, как они познакомились, он тайно восхищался Осборном. Теперь он стал его слугой, верным псом, Пятницей у Робинзона. Он верил, что Осборн совершенен во всем - самый красивый, смелый, активный, умный и благородный из существующих мальчиков. Он делился с ним деньгами, покупал ему разные подарки - ножи, пеналы, золотые печати, ириски, певчих птичек и романтические книжки с большими раскрашенными картинками рыцарей и разбойников, во многих из которых ты можешь прочитать надпись: "Эсквайру Джорджу Седли Осборну от верного друга Уильяма Доббина", - эти знаки уважения Джордж очень любезно получал, что стало его превосходной заслугой.
И вот теперь лейтенант Осборн, придя в сквер Расселла в день вокзального праздника, сказал женщинам: "Миссис Седли, сударыня, надеюсь, что у вас есть комната; я пригласил нашего Доббина прийти сюда пообедать и поехать с нами на вокзал. Он почти такой же скромный, как Джозеф".
"Скромность - фу!" - сказал пухлый джентльмен, бросая победный взгляд на мисс Шарп.
"Да, он такой - но ты гораздо изящнее, Седли", - добавил Осборн, смеясь. - "Я встретил его в Бедфорде, когда пошел искать тебя, и сказал ему, что мисс Эмилия вернулась домой, что мы все склонны выехать на вечернее развлечение, и что миссис Седли простила ему разбитую чашку на детском празднике. Помните несчастный случай семь лет назад, сударыня?"
"Прямо на красное шелковое платье миссис Фламинго", - сказала добродушная миссис Седли. - "Как было неловко! А его сестры ненамного изящнее. Вчера вечером леди Доббин была в Хайбери со всеми тремя. Ну, и фигуры. Увы и ах!"
"Начальник очень богатый, не так ли?" - насмешливо сказал Осборн. - "Не думаете ли вы, сударыня, что одна из дочерей была бы хорошим зрелищем для меня?"
"Глупое ты существо! Мне бы хотелось знать, кто возьмет тебя с желтым лицом? И что может иметь начальник Доббин среди этих четырнадцати?"
"У меня желтое лицо? Хватит, на Доббина посмотрите. Он трижды переболел желтухой: дважды в Нассау, один раз в Сент-Китсе".
"Вот-вот: у тебя для нас достаточно желтое лицо. Не так ли, Эмми?" - сказала миссис Седли; при этих словах мисс Эмилия только улыбнулась и покраснела; глядя на бледное интересное лицо мистера Джорджа Осборна, на его красиво завитые черные усы, к которым сам молодой джентльмен относился без обычного самодовольства, она почувствовала своим маленьким сердцем, что ни в королевской армии, ни во всем огромном мире никогда не было такого героического лица. "Мне плевать на цвет лица Доббина и на его неловкость", - сказала она. - "Я знаю, что всегда буду любить его". Причина в том, что он был другом и спасателем Джорджа.
"На службе нет более благородного парня",  - сказал Осборн, - "и лучшего офицера, хотя, конечно, он не такой красавец, как Адонис". И он посмотрел на себя в зеркало с большой наивностью; делая это, поймал прикованный к себе взгляд мисс Шарп и немного покраснел, а Ревекка почувствовала своим сердцем: "Ах, месье, мой кавалер! Я думаю, что ты вызвал меня", - маленькая хитрая девчонка!
В тот вечер, когда Эмилия вбежала в гостиную в белом миткалевом платье, готовая победить на вокзале, поющая, как жаворонок, и свежая, как роза - высокий нескладный джентльмен с большими руками и ногами, с ушами, торчащими из-под черных стриженых волос, в некрасивой военной шинели с нашивками и треуголке по тогдашней моде, пришел ее встречать и сделал самый неловкий поклон, какой только может исполнить человек.
Это был не кто иной, как капитан Уильям Доббин из королевского пехотного полка, недавно пришедший в себя после желтухи в Вест-Индии, куда служебная судьба послала его полк, в то время, как большинство его доблестных товарищей пожинали славу на Пиренейском полуострове.
Он прибыл с таким робким и тихим стуком, что женщины наверху ничего не услышали; иначе у тебя была бы уверенность, что мисс Эмилия никогда бы не имела смелости приходить в комнату и петь. Как бы там ни было, свежий сладкий голос запал в сердце капитана и поселился там. Когда она протянула ему руку, чтобы поздороваться - перед тем, как пожать ее, он остановился и подумал: "Возможно ли это? Я помню тебя маленькой девочкой в розовом халатике совсем недавно - вечером, когда я опрокинул чашку, как раз после того, как меня повысили. Это ты маленькая девочка, на которой, говорят, Джордж Осборн собирается жениться? Какое ты цветущее маленькое существо, и какую награду получит проказник!" Обо всем этом он подумал перед тем, как пожать Эмилии руку, и уронил свою треуголку.
Его история после окончания школы до того момента, когда мы имеем удовольствие снова его встретить, хотя и неполная, но, думаю, достаточно прописана для бесхитростного читателя разговором на прошлой странице. Доббин, презренный бакалейщик, стал большим начальником - полковником городской легкой кавалерии, горящей военным пылом сопротивляться нашествию французов. Войско полковника Доббина, в котором старший мистер Осборн был простым капралом, было проверено на параде монархом и герцогом Йоркским; полковник и начальник были посвящены в рыцари. Его сын поступил в армию; следовательно, младший Осборн попал в тот же полк. Они служили в Вест-Индии и в Канаде. Их полк вернулся домой, и привязанность Доббина к Джорджу Осборну была такая же благородная, как раньше, когда они были школьниками.
Теперь эти достойные люди сели обедать. Они говорили о войне и славе, о Бонни и лорде Веллингтоне, о последней газете. В те памятные дни каждая газета была о победе, и два доблестных молодых человека хотели видеть свои имена в списке славы и ругали свою несчастную судьбу за то, что принадлежали к полку, который был далеко от почетной возможности. Мисс Шарп загорелась этим волнующим разговором, а мисс Седли дрожала и совсем ослабела, слушая его. Мистер Джозеф рассказывал о своей охоте на тигров; окончив одну историю про мисс Катлер и хирурга Ланцета, он помог Ревекке разобраться со столом, а сам много ел и пил.
Он бросился открывать женщинам дверь, когда они уходили, с самым уморительным изяществом; а вернувшись к столу, стакан за стаканом наполнял себя вином, которое он глотал с нервной быстротой.
"Он заправляется", - прошептал Осборн Доббину, и в течение часа карета прибыла на вокзал.

Доллар, евро, фунт, иена, крона - а гривна-то где? Или хотя бы рубль?

Королевство кривых зеркал - http://wiki.briefly.ru/%D0%9A%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%BB%D0%B5%D0%B2%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE_%D0%BA%D1%80%D0%B8%D0%B2%D1%8B%D1%85_%D0%B7%D0%B5%D1%80%D0%BA%D0%B0%D0%BB_(%D0%93%D1%83%D0%B1%D0%B0%D1%80%D0%B5%D0%B2)

Кстати, Панайотов из команды Повышевой ушел, уступив место некоему Шабанову, который не левша. Возможно, поэтому они и проиграли.