Сага о Глассах и им подобных ("девятка")

[Сапфо]

Явление 4

3 гостя и 1 друг остались снаружи, в коридоре, а я быстро осмотрел квартиру.
Все окна были закрыты, оба вентилятора выключены, и первый вдох там напоминал тяжелое дыхание в кармане старого енотового пальто. Единственным звуком во всей квартире было дрожащее ворчание старого подержанного холодильника, который мы с Сеймуром купили очень давно. Моя сестра Бубу, как флотская женщина, оставила его включенным. Фактически, во всей квартире было множество мелких неаккуратных признаков того, что это место занимала женщина-моряк. Красивая маленькая лейтенантская куртка цвета морской волны валялась на диване подкладкой вниз. Коробка конфет - полупустая и смятая вместе с неиспользованными конфетами - была открыта на кофейном столе перед диваном. Фотография молодого человека решительного вида, которого я не знал, стояла в рамке на письменном столе. Пепельницы были переполнены мятыми салфетками, окурками и остатками помады. Я не заходил ни в кухню, ни в спальню, ни в ванную - только открыл двери и быстро осмотрел, есть ли там Сеймур. Я был занят другим делом - убирал занавески, включал вентиляторы, освобождал пепельницы. Кроме того, остальные участники праздника почти сразу же навалились на меня.

Почтенная матрона: (вышагивая и приветствуя) Здесь еще жарче, чем на улице.
Бадди: Я через минуту вернусь. А то, кажется, 1 вентилятор не работает.

Фактически, выключатель застрял, и мне пришлось долго возиться с ним.
Пока я работал с вентилятором - как я помню, не снимая шапки - остальные довольно подозрительно околачивались по комнате. Я наблюдал за ними уголком глаза. Лейтенант подошел к письменному столу и рассматривал 3-4 квадратных фута стены над ним, где мы с братом, по явно чувственным причинам, прикрепили множество блестящих фотографий размером 8 на 10. Миссис Силсберн, как мне кажется, вынуждена была сесть на то кресло в комнате, где раньше спал мой бостонский бульдог - его ручки, обитые грязным плисом, были так облизаны и покусаны, что представляли самый настоящий кошмар. Двоюродный дед невесты - мой лучший друг - как будто совсем исчез. Казалось, что и почтенная матрона находилась где-то в другом месте.

Бадди: (через силу, всё еще возясь с выключателем) Через минуту я принесу вам чего-нибудь попить.
Почтенная матрона: Мне бы хотелось холодненького.

Я повернулся и увидел, что она растянулась на диване, ответственном за ее внезапное вертикальное исчезновение.

Почтенная матрона: Я бы с удовольствием воспользовалась вашим телефоном, но даже рот не могу открыть для разговора. Мне так жарко, что язык пересох.

Наконец, вентилятор с шумом заработал, и я вышел в середину комнаты - между диваном и креслом, где сидела миссис Силсберн.

Бадди: Не знаю, что здесь можно пить. Я еще не заглядывал в холодильник, но возможно...
Почтенная матрона: (с дивана) Принесите что-нибудь мокрое и холодное.

Она лежала ногами на рукаве куртки моей сестры, сложив руки на груди и смяв подушку под головой. Глаза ее были закрыты.

Почтенная матрона: Если есть лед - положите его.

Я окинул ее быстрым, но убийственным взглядом, потом наклонился и осторожно вытащил куртку Бубу из-под ее ног. Я уже собирался выйти из комнаты, чтобы выполнять свои хозяйские обязанности, как вдруг лейтенант обратился ко мне из-за письменного стола.

Лейтенант: Откуда у вас эти фотографии?

Я подошел к нему поближе. На мне всё еще была огромная гарнизонная шапка с козырьком - я так и не подумал ее снять. Я стоял рядом с ним у письменного стола, немножко сзади, и рассматривал фотографии на стене.

Бадди: Это в основном портреты бывших участников "Игры для умных детей", когда мы с Сеймуром были там.
Лейтенант: (поворачиваясь) Я никогда ее не слушал. Это была какая-то детская викторина с вопросами и ответами?

В его голосе, очевидно, чувствовалась тихая, но хитрая порция военного чина. Мне показалось, что он смотрел на мою шапку, и я решил ее снять.

Бадди: Не совсем.

Вдруг у меня появилось немного семейной гордости.

Бадди: Она была такой до появления Сеймура - и снова стала после того, как он ушел из программы. Но он на самом деле изменил ее форму, превратив программу в детские рассуждения за круглым столом.

Лейтенант посмотрел на меня как бы с растущим интересом.

Лейтенант: И вы тоже там были?
Бадди: Да.
Почтенная матрона: (из невидимого уединенного места в другом конце комнаты) А мне бы хотелось посмотреть, как мой ребенок будет работать или играть - это одно и то же - в такой дурацкой программе. Фактически, я скорее умру, чем если мой ребенок будет появляться на публике. Это испортит всю его дальнейшую жизнь. Известность и ничего больше - можете спросить у психолога. Я хочу сказать - разве у вас было нормальное детство?

Вдруг появилась ее голова, украшенная искривленными цветами. Она как бы сама по себе оперлась на спинку дивана, глядя на лейтенанта и меня.

Почтенная матрона: Возможно, это и случилось с вашим братом. Я хочу сказать, что вы в детстве вели нелепый образ жизни, так что, разумеется, вы никогда не научитесь быть взрослыми и общаться с обычными людьми. То же самое миссис Феддер говорила в этой дурацкой спальне пару часов назад. Именно так. Ваш брат никогда не учился ни с кем общаться. Всё, что он, возможно, умеет делать - это ходить вокруг да около и делать людям больно, чтобы им на лицо накладывали кучу швов. Он совершенно не подходит для нормальной семейной жизни. Фактически, именно это и сказала миссис Феддер.

Ее голова слегка повернулась, чтобы глянуть на лейтенанта.

Почтенная матрона: Скажи мне, Боб, она говорила так или нет? Это правда?

Следующим заговорил не лейтенант, а я. Рот у меня был сухой, а нос мокрый.

Бадди: А мне всё равно, что говорит о Сеймуре миссис Феддер, или же любой другой - профессионал, дилетант, любитель или просто сукин сын. С тех пор, как Сеймуру исполнилось 10, каждый мыслитель и интеллектуал высшего разряда в стране получал удовольствие от встречи с ним. Если бы Сеймур был просто отвратительный маленький хвастун с развитым умом - всё было бы иначе. Он никогда не хотел быть известным. Каждый вечер в среду он выходил в эфир так, как будто шел на собственные похороны. Он даже не разговаривал всю дорогу в автобусе или в метро. Никто из всех этих покровительственных низкосортных критиков и корреспондентов никогда не видел его таким, какой он на самом деле. Я хочу сказать, что он поэт. Если он не написал ни строки, он всё равно мог бы показать вам то, что у него было, если бы захотел.

На этом мне пришлось остановиться. Мое сердце сильно билось, и, как большинство взволнованных людей, я почувствовал небольшой испуг, что от таких речей в основном и происходят сердечные приступы. Еще и до сих пор я не имею понятия, как отреагировали гости на мою вспышку, на этот маленький грязный поток обличительной речи, который я выпустил на них. Первой внешней деталью, которую я осознал, был хорошо знакомый мне шум воды в водопроводе, находящемся в другой части квартиры. Вдруг я осмотрел комнату - между, через и мимо лиц моих невольных гостей.

Бадди: (невинным голосом) А где же маленький старичок?

Как ни странно, ответ дал лейтенант, а не почтенная матрона.

Лейтенант: Возможно, он в ванной.

Это было сказано с особой откровенностью, объявляя, что говорящий не из тех, кто ежедневно говорит о гигиене.
Я снова довольно рассеянно осмотрел комнату. Хотел я сознательно избегать встречи с ужасным взглядом почтенной матроны или не хотел - этого я не помню, да и вспоминать не хочу. Я заметил шелковую шляпу двоюродного деда невесты на прямом кресле в другом конце комнаты. Мне захотелось громко поздороваться с ней.

Бадди: Я скоро приду и принесу попить чего-нибудь холодненького.

Когда я проходил мимо дивана, почтенная матрона опустила ноги на пол.

Почтенная матрона: Можно мне воспользоваться вашим телефоном?
Бадди: Конечно, можно.

Я посмотрел на миссис Силсберн и лейтенанта.

Бадди: Если найдутся лимоны и липовый цвет, я могу приготовить коктейль. Хорошо?

Ответ лейтенанта удивил меня своей внезапной веселостью.

Лейтенант: Несите!

Он потирал руки, как человек пьющий.
Миссис Силсберн оторвалась от фотографий над письменным столом, чтобы дать мне совет.

Миссис Силсберн: Если вы собираетесь приготовить коктейль - добавьте немножко можжевеловой настойки. Совсем чуть-чуть, если это не трудно.

Ее вид начал немного улучшаться с тех пор, как мы ушли с улицы. Возможно, причина была в том, что она стояла в нескольких футах от вентилятора, который я включил, и прохладный воздух попадал на нее.

Бадди: Попробую поискать.

Я оставил ее среди маленьких радиозвезд конца 20-х и начала 30-х - множества устаревших мелких лиц нашего с Сеймуром детства. Лейтенант, казалось, мог бы вполне справиться и сам, в мое отсутствие - он уже шел к книжным полкам, держа руки за спиной, как единственный специалист. Почтенная матрона провожала меня, когда я выходил из комнаты, и зевала так, как это могла делать только она - громко, не делая ни единого усилия, чтобы это подавить или скрыть.
Когда почтенная матрона проводила меня до спальни, где был телефон, из дальнего конца коридора к нам подошел двоюродный дед невесты. Его лицо было ужасно спокойным, что вводило меня в заблуждение при езде, но когда он подошел к нам поближе, выражение лица изменилось - он показал жестами множество приветствий и поздравлений нам обоим, а я неумеренно улыбался и кивал в ответ. Его редкие белые волосы были недавно расчесаны, а возможно, и вымыты - как будто он нашел небольшую парикмахерскую, спрятанную в другом конце квартиры. Как только он прошел мимо, мне захотелось оглянуться, и когда я сделал это, он энергично помахал мне - мол, счастливого пути, скорее возвращайся! От этого у меня сразу поднялось настроение.

Почтенная матрона: Он что - сумасшедший?
Бадди: Надеюсь, что да.

Я открыл дверь спальни. Она тяжело села на 1 из спаренных кроватей - фактически, на кровать Сеймура. Телефон был на ночном столе в пределах досягаемости.

Бадди: Я сейчас принесу вам попить.
Почтенная матрона: Не надо - я сейчас выйду. Только закройте дверь, если вам всё равно. Я хочу сказать, что не могу говорить по телефону, если дверь открыта.
Бадди: И я тоже.

[Сапфо]

Я уже начал выходить, но когда повернулся, чтобы пройти между кроватями, то заметил маленькую складную брезентовую сумку возле окна. Сначала я подумал, что она моя - каким-то чудом попала в квартиру, двигаясь с Пенсильванского вокзала своим ходом. Потом я решил, что это, возможно, сумка Бубу. Я подошел поближе. Она была открыта, и достаточно было посмотреть на верхний слой содержимого, чтобы понять, кто на самом деле ее хозяин. Посмотрев более внимательно, я увидел поверх 2 выстиранных рубашек то, что, как мне показалось, нельзя было оставлять без присмотра в комнате, где находилась почтенная матрона. Я вытащил это из сумки, взял в руку, по-братски помахал почтенной матроне, которая уже начала набирать номер и ждала, когда я выйду, и закрыл за собой дверь.
Я некоторое время одиноко стоял в коридоре, думая, что делать с дневником Сеймура - а надо сказать, что это и был тот самый предмет, который я вытащил сверху брезентовой сумки. Сначала я подумал, что нужно спрятать его, пока гости не уйдут. Лучше всего было взять его с собой в ванную и положить в корзину с бельем. Но после гораздо более сложного потока мыслей я решил взять его с собой в ванную, перечитать, а уже потом положить в корзину с бельем.
Это был день не только разнообразных знаков и символов, но и широкого общения посредством написанных слов. Если ты прыгаешь в переполненную машину, судьба старается окольными путями, перед тем, как ты прыгнешь, чтобы у тебя были блокнот и карандаш - на случай, если твой попутчик окажется глухонемым. А если ты заходишь в ванную, хорошо посмотри - есть ли там мелкие сообщения, важные или не очень, написанные над умывальником.
В течение нескольких лет у 7 детей, имеющих 1 ванную, был странный, но полезный обычай - оставлять сообщения друг другу на зеркале аптечки, используя мокрый кусок мыла для письма. Основная тема наших сообщений обычно состояла из строгих предупреждений, а нередко и открытых угроз:

• "Бубу, подними мочалку, когда она тебе не нужна. Не оставляй ее на полу. С любовью, Сеймур".
• "Уолт, сегодня твоя очередь вывести Зуи и Франни в парк. Моя была вчера. Угадай, кто я".
• "В среду у них юбилей. Не ходи в кино, не околачивайся вокруг студии после эфира и не плати штраф. Это касается и тебя, Бадди".
• "Мать говорит, что Зуи чуть не съел фенол. Не оставляй ядовитые вещества на умывальнике, где он может легко их достать".

Это, конечно, примеры из нашего детства - но через много лет, когда ради независимости, или как это там называется, мы с Сеймуром отделились и приобрели себе квартиру, нам трудно было отказаться от старинного семейного обычая. Это значит, что мы никогда не выбрасывали старые куски мыла.
Когда я зашел в ванную с дневником Сеймура в руках и аккуратно закрыл за собой дверь, то почти сразу же заметил сообщение. Нетрудно было догадаться, что оно написано не Сеймуром, а моей сестрой Бубу. С мылом или без мыла, ее почерк был всегда мелкий - поэтому она свободно разместила на зеркале такое сообщение:

• "Строители, поднимите балки.
  Жених - огромный Марс,
  Выше всякого человека.
  
  С любовью, Ирвинг, бывший контрактник студии "Елисейские поля". Будь счастлив со своей красавицей Миреллой. Это приказ. Мой чин выше всех в этом доме".

Надо сказать, что писатель-контрактник, цитируемый в тексте, всегда - через неопределенные промежутки времени - был большим любимцем всех детей в нашей семье, в основном благодаря безмерному влиянию вкуса Сеймура в поэзии на всех нас. Я несколько раз перечитал эту цитату, а потом сел на край ванны и открыл дневник Сеймура.
Вот точное воспроизведение страниц дневника Сеймура, которые я прочитал, сидя на краю ванны. Он кажется мне довольно аккуратным - если не считать личных данных. Я думаю, что все эти записи были сделаны в конце 1941 или в начале 1942, когда он находился в Форт-Монмуте - за несколько месяцев до свадьбы:

• Сегодня вечером на параде спуска флага было холодно, но примерно 6 человек из нашего отряда чуть не упали в обморок от бесконечного звучания гимна. Наверно, если у тебя нормальное кровообращение, ты не можешь принять неестественную военную позу внимания. Особенно когда ты держишь тяжелое ружье на карауле. У меня нет ни кровообращения, ни пульса. Неподвижность - мой дом. Темп гимна и я прекрасно понимаем друг друга. Для меня этот ритм напоминает романтический вальс.
• После парада у нас был отпуск до полуночи. В 7 часов в Уилморе я встретил Миреллу. 2 напитка, 2 магазинных бутерброда с рыбой, а потом кинокартина, которую она хотела посмотреть - там играет Гарсон Грир. Я несколько раз смотрел на нее в темноте, когда самолет сына Гарсона Грира не вернулся из полета. Ее рот был открыт - увлечена, волнуется. Полное понимание трагедии. Я почувствовал страх и счастье. Я так люблю ее и нуждаюсь в ее добродушном сердце. Она посмотрела на меня, когда дети в кинокартине принесли котенка, чтобы показать матери. Мирелла любит котят и хочет, чтобы я любил их. Даже в темноте я понимаю, что она обычно чувствует автоматическое отстранение от меня, когда я не люблю то же самое, что и она. Потом, когда мы выпили на вокзале, она спросила, думаю ли я, что этот котенок "очень милый". Слово "прелестный" она больше не использует. Когда я успел отпугнуть ее от обычного лексикона? Я скучно, как всегда, напомнил определение сентиментальности у Рональда Горация Блайта - мы оба сентиментальны, когда придаем вещам больше нежности, чем это делает бог. Я кратко и нравоучительно объяснил, что бог, без сомнения, любит котят, но, возможно, если у них на лапках нет туфелек, как в цветном кино - он оставляет этот творческий штрих сценаристам. Мирелла обдумала всё, как будто согласилась со мной, но это "знание" было не очень-то приятным. Она сидела, перемешивала свой напиток и чувствовала, что мы далеки друг от друга. Она волнуется, что ее любовь ко мне приходит и уходит, появляется и исчезает. Она просто сомневается в ее реальности, так как это чувство не такое приятное и постоянное, как котенок. И это грустно. Человеческий голос замышляет испортить всё на земле.
• Сегодня вечером у Феддеров хороший обед - телятина, картошка, фасоль, зеленый салат с маслом и уксусом. Десерт Мирелла приготовила сама - холодный сливочный сыр с малиной. На мои глаза наворачиваются слезы. Как пишет японский поэт Сайге:
  
  Я не знаю, отчего,
  Но слезы благодарности
  Текут из моих глаз.
• Передо мной на столе стояла бутылка кетчупа. Возможно, Мирелла сказала миссис Феддер, что я кладу кетчуп на всё. Я бы отдал всё на свете, чтобы посмотреть, как Мирелла оборонительно рассказывает матери, что я кладу кетчуп даже на зеленые бобы. Моя драгоценная!
• После обеда миссис Феддер предложила, чтобы мы послушали эту программу. Ее энтузиазм, ее ностальгия по этой программе, особенно в прежние времена, когда мы с Бадди были там, беспокоит меня. Сегодня вечером был эфир из какой-то морской авиабазы возле Сан-Диего. Слишком много педантичных вопросов и ответов. Франни говорила так, как будто у нее насморк. Зуи был в мечтательной форме. Диктор выпустил их по теме поселков, и маленькая девочка Берк сказала, что ей не нравятся домА, которые выглядят одинаково - в смысле, длинный ряд похожих "типовых" домов. Зуи сказал, что это "очень мило" - прийти домой и оказаться в чужом доме. По ошибке обедать с чужими людьми, спать на чужой кровати и целовать всех утром на прощание, как будто это твоя семья. Он еще сказал, что хочет, чтобы все в мире выглядели одинаково. Тогда ты будешь думать, что встречаешь жену, мать или отца, люди всегда будут обнимать друг друга, куда бы они ни шли - и всё это будет "очень мило".
• Весь вечер я чувствовал себя невыносимо счастливым. Сходство между Миреллой и ее матерью поразило меня - как и их красота, когда мы вместе сидели в гостиной. Они знают слабости друг друга, особенно в разговоре, и обвиняют в этом одними глазами. Например, глаза миссис Феддер замечают отношение Миреллы к "литературе", а глаза Миреллы замечают ветреность и болтливость матери. Когда они спорят, не может быть опасности постоянного разлада между матерью и дочерью. За этим ужасно-прекрасным явлением следует понаблюдать. А время от времени я сижу восхищенный и хочу, чтобы мистер Феддер был активнее в разговоре. Иногда мне кажется, что я нуждаюсь в нем. Фактически, когда я захожу в переднюю дверь, как будто попадаю в постоянно неопрятный женский монастырь. А когда я ухожу, у меня возникает особенное ощущение, что Мирелла и ее мать наполнили мои карманы маленькими бутылочками и тюбиками с помадой, румянами, сетками для волос, дезодорантами и так далее. Я получаю от них большое удовольствие, но не знаю, что делать с их невидимыми подарками.
• Сегодня вечером мы не получили отпуск сразу после парада, так как кто-то потерял ружье, когда британский генерал совершал осмотр. Я пропустил 5-52 и встретился с Миреллой на час позже. Обедали в китайском ресторане на 58 улице. Мирелла сердилась и плакала в течение всего обеда, явно обиженная и напуганная. Ее мать думает, что у меня шизофрения. Возможно, она говорила психологу про меня, и он соглашается с ней. Миссис Феддер просила Миреллу осторожно выяснить, есть ли в семье какая-нибудь болезнь. Я считаю, что Мирелла достаточно наивна, чтобы рассказать ей, откуда у меня шрамы на запястьях - бедное милое дитя! Но Мирелла говорит, что это не так волнует ее мать, как пара - точнее говоря, тройка других вещей. Во-первых, я отказываюсь от людей и не могу с ними общаться. Во-вторых, со мной явно что-то "не то", раз я не покорил Миреллу. А в-третьих, миссис Феддер целыми днями преследует мое замечание однажды за обедом, что я бы не прочь побыть дохлой кошкой. На прошлой неделе она спросила у меня, что я собираюсь делать после армии. Продолжу ли я преподавание в той же самой школе? Вернусь ли я к преподаванию вообще? А может, я буду каким-нибудь "комментатором" на радио? Я ответил, что, кажется, война будет продолжаться вечно, и я уверен, что, когда, наконец, наступит мир, я превращусь в дохлую кошку. Миссис Феддер думает, что я отпустил какую-то изысканную шутку. Возможно, я вообще очень изысканный, когда речь идет о Мирелле. Она думает, что мой смертельно серьезный комментарий - это просто шутка, которую следует воспринимать с легким музыкальным смехом. Когда она засмеялась, это, наверно, отвлекло меня, и я забыл ей объяснить. А сегодня вечером я сказал Мирелле, что в дзэн-буддизме у одного магистра спросили, что в мире самое ценное. Магистр ответил, что дохлая кошка - поскольку ее так никто и не смог оценить. Мирелла успокоилась, но я видел, что она с трудом дождалась, чтобы попасть домой и убедить мать в безвредности моего замечания. Она ехала со мной на вокзал в такси. Она такая милая, когда у нее настроение хорошее. Она хотела научить меня улыбаться, растягивая пальцами мышцы вокруг моего рта. Она такая прекрасная, когда смеется. Я счастлив с ней. Мне бы хотелось, чтобы и она была счастлива со мной. Иногда я ее развлекаю - кажется, ей нравится мое лицо, руки, затылок, и она очень довольна, когда сообщает друзьям, что помолвлена с Билли Блэком из "Игры для умных детей" прошлых лет. Возможно, она испытывает ко мне смешанное материнское и женское чувство. Но, в общем, она не так счастлива со мной, как я с ней. Помогите! Единственное мое ужасное утешение в том, что у моей любимой есть бессмертная, вечная любовь к супружеству. У нее главная потребность - постоянно играть, как в театре. Ее семейные цели так нелепы и трогательны. Она хочет дочерна загореть, сделать карьеру привратницы в какой-нибудь прекрасной гостинице и спрашивать, получил ли уже ее муж почту. Она хочет купить себе занавески. Она хочет купить себе одежду для беременных. Она хочет покинуть материнский дом, знает она это или нет, даже несмотря на их взаимную привязанность друг к другу. Она хочет иметь красивых детей, больше похожих на нее, чем на меня. Я также чувствую, что она хочет каждый Новый год украшать свою елку, а не материнскую.
• Сегодня пришло очень странное письмо от Бадди - сразу же после дежурства на кухне. Я думаю о нем, когда пишу про Миреллу. Он может ее возненавидеть за такие супружеские мотивы, какие я здесь описываю. Но ненавистны ли они? В некотором смысле - да, но мне они кажутся такими по-человечески прекрасными, что даже сейчас, когда я это пишу, я не могу думать о них, не будучи тронутым. Он также осудит мать Миреллы - это раздражительная самоуверенная женщина такого типа, который Бадди недолюбливает. Я думаю, что он не сможет увидеть ее такой, какая она есть - личностью, всю жизнь лишенной понимания и вкуса в основах современной поэзии, которая проходит через все вещи. Она живет так, как будто она мертвая - останавливается у магазина закусок, встречается с психологом, ежедневно поглощает новости, носит пояс и строит планы насчет здоровья и процветания Миреллы. Мне она нравится. Я считаю ее невероятно смелой.
• Сегодня вечером вся компания прикована к посту. Целый час стоял в очереди, чтобы воспользоваться телефоном в комнате отдыха. Мирелла сказала довольно спокойно, что я сегодня не могу прийти. Это развлекает и радует меня. Другая девушка, если бы она хотела провести вечер свободно от жениха, выразила бы по телефону жалость. А Мирелла только охнула, когда я сказал ей. Я уважаю ее простоту, огромную честность. Я так надеюсь на нее.
• В 3-30 ночи я пришел в канцелярию подразделения. Я не могу спать. Я надел пальто поверх пижамы и пошел туда. Аль Аспези, ответственный за жилье, спит на полу. Я останусь здесь, чтобы ответить по телефону вместо него. Ну, и ночь! Психолог миссис Феддер приходил к обеду и поджаривал меня на медленном огне примерно до 11-30 - иногда с большим умом и хитростью. Я поддерживал его - оказалось, что он старый поклонник Бадди и меня. Возможно, он и лично, и профессионально интересовался, для чего я сбежал с передачи в 16 лет. На самом деле, он слушал передачу про Линкольна, но у него было впечатление, что я говорил в эфире о том, что геттисбергская речь "плоха для детей". Это неправда. Я ответил ему, что я говорил о том, что, возможно, в школе плохо делают, что заставляют детей учить эту речь. У него также было впечатление, что я говорил, что это нечестная речь. Я ответил ему, что я говорил, что в Геттисберге погибли 51112 человек, и если кто-нибудь хотел высказаться по поводу годовщины этого события, он должен был просто выйти вперед и потрясти кулаком перед публикой, а потом уйти - конечно, если говорящий был честным человеком. Он не спорил со мной, но, кажется, почувствовал, что у меня, в некотором смысле, мания совершенства. Он много говорил, и довольно умно, о достоинствах несовершенной жизни, о принятии своих и чужих слабостей. Я соглашаюсь с ним - но только теоретически. Я буду бороться за всеобщее равенство на веки вечные, основываясь на том, что оно ведет к здоровью и настоящему, очень желанному счастью. Верно следовать пути Дао, как сказано в китайской философии - несомненно, высший путь. Но выполнить это для человека разделяющего значит, что он должен лишиться поэзии, выйти из нее. То есть он вряд ли вообще может научиться или заставить себя любить плохую поэзию - тем более сравнивать ее с хорошей. Он должен совсем отказаться от поэзии. Я сказал, что это будет нелегкое дело. Доктор Симс ответил, что я ставлю вопрос слишком строго - то есть, как он сказал, только для усовершенствованного мира. Разве я могу отрицать это?
• Очевидно, миссис Феддер нервно рассказывала ему про 9 швов Шарлотты. Я думаю, что эта вспышка нужна была, чтобы напомнить Мирелле про давно уже законченное дело. Она всё передает матери с пылу, с жару. Мне, конечно, следовало бы возразить, но я не могу. Мирелла только слушает меня, когда ее мать тоже слушает - бедное дитя. Но у меня не было желания обсуждать швы Шарлотты с Симсом - даже за общей выпивкой.
• Сегодня вечером я обещал Мирелле на вокзале, что, возможно, когда-нибудь пойду к психологу. Симс сказал мне, что человек с ближайшей почты очень хороший. У него и миссис Феддер явно была пара тет-а-тет на эту тему. Отчего это дело не мучает меня? Это кажется странным. Это предостерегает меня - и не без причины. Даже базарные торговки в комиксах всегда издалека ссылались на меня. Я вижу, что мне нечего терять, когда я встречусь с психологом. Если я сделаю это в армии, это будет свободно. Мирелла любит меня, но она никогда не будет со мной близка, связана, легкомысленна, пока я немножко не обследуюсь.
• Когда я начну ходить к психологу, надеюсь, что он предусмотрительно пригласит на консультацию дерматолога или специалиста по рукам. У меня на руках шрамы с тех пор, как я трогал некоторых людей. Однажды в парке, когда Франни была еще в коляске, я положил руку на ее пушистую голову и долго держал. Другой раз мы смотрели страшный фильм в кинотеатре на 72 улице. Зуи тогда было лет 6-7. Когда было страшное место, он спрятался под сидение, чтобы не смотреть, а я положил руку на его голову. Некоторые головы, цвета и структуры человеческих волос надолго оставляют на мне следы. То же и с другими вещами. Однажды Шарлотта хотела выбежать из студии, а я схватил ее за платье, чтобы остановить - тогда она была бы рядом со мной. Хлопчатобумажное желтое платье, которое мне понравилось тем, что было длинное. У меня на правой ладони осталось желтое пятно. Если у меня и есть какая-нибудь болезнь, то ее можно назвать паранойей наоборот - я подозреваю, что люди желают мне счастья.

[Сапфо]

Явление 5

Я помню, что после слова "счастья" с шумом закрыл дневник - то есть захлопнул - и несколько минут сидел с дневником в руках, пока не понял, что долго сидеть на краю ванны ужасно неудобно. Когда я встал, то вспотел сильнее, чем за весь день - как будто я только что вышел из ванны, а не просто сидел на ней. Я подошел к корзине с бельем, поднял крышку и не совсем точным движением запястья буквально бросил дневник Сеймура в кучу простыней и подушек на дне корзины. Потом, не имея никаких лучших, более действенных мыслей, я вернулся и снова сел на край ванны. Я целую минуту смотрел на сообщение Бубу на зеркале аптечки, а потом ушел из ванной, сильно закрыв за собой дверь, как будто огромная сила могла навсегда запереть это место на замок.
Следующей моей остановкой была кухня. Она выходила в коридор, так что мне не нужно было попадать в гостиную и встречаться с гостями. Войдя и закрыв за собой вращающуюся дверь, я снял с себя гимнастерку и положил ее на эмалевый стол. Кажется, это простое раздевание отняло у меня все силы, и я некоторое время стоял в одной теннисной рубашке, как будто для отдыха перед сложной геркулесовой задачей - смешивать напитки. Потом я отрывисто, как будто за мной незаметно наблюдали через маленькое отверстие в стене, начал открывать двери шкафа и холодильника, чтобы найти нужные компоненты для коктейля. Они все были на месте, кроме разве что только лимонов и липового цвета - и через несколько минут полный кувшин сладковатого коктейля был готов. Я взял 5 стаканов и начал искать поднос. Это было очень трудно и долго - так что до тех пор, пока я его, наконец, не нашел, я едва заметно стонал, открывая и закрывая двери шкафа.
Когда я выходил из кухни с кувшином и 5 стаканами на подносе, уже одетый, у меня включилась воображаемая лампа - так в комиксах показывают, что персонажу вдруг пришла в голову хорошая мысль. Я поставил поднос на пол, вернулся к винной полке и вытащил оттуда полпинты шотландского ячменного вИски. Потом я принес свой стакан и налил себе - возможно, случайно - примерно 4 пальца этого вИски. Я критически осмотрел стакан - это заняло доли секунды - а потом, как истинный и верный герой киновестерна, быстро и равнодушно выпил. А надо сказать, что эта мелочь заставляет меня сильно дрожать. Дело в том, что мне тогда было всего 23, и, возможно, я вел себя так, как в подобных обстоятельствах может себя вести только выздоравливающий 23-летний простак. Я не хочу сказать, что это такое уж простое дело, но, вообще-то, по правде говоря, я непьющий. Как правило, от 1 унции вИски я чувствую себя очень плохо или начинаю праздно шататься по комнате, зевая по сторонам. А уже от 2 унций, как известно, я падаю в обморок.
Но этот день был мало того, что необычный, так еще и не имеющий себе равных - и я помню, что, когда снова взял поднос и вышел из кухни, то почувствовал, что со мной практически никаких изменений не произошло. Ну, разве что стало как будто неестественно жарко в животе - только и всего.
В гостиной, когда я принес груженый поднос, никаких изменений в поведении моих гостей не произошло, если не учитывать тот оживляющий факт, что двоюродный дед невесты присоединился к группе. Он устроился на бывшем кресле бостонского бульдога, скрестив ноги, с расчесанными волосами. Жирное пятно на нем привлекало внимание, как и раньше, но - его сигара была зажжена. Мы поздоровались более неумеренно, чем обычно, как будто эта временная разлука была слишком длинной и ненужной, чтобы мы оба смогли ее выдержать.
Лейтенант всё еще был у книжной полки - он стоял и переворачивал страницы книги, которую вытащил, с явным увлечением. Я так и не помню, что это за книга. Миссис Силсберн уже привела себя в надлежащий вид и даже, кажется, обновила свою пудру из блинной мукИ. Теперь она сидела на диване, в углу, отдаленном от двоюродного деда невесты, и перелистывала какой-то журнал. Она сразу же увидела поднос, поставленный мной на кофейный стол, и весело улыбнулась мне.

Миссис Силсберн: Какая прелесть!
Бадди: (помешивая в кувшине) Я добавил туда немножко можжевеловой настойки.

Разумеется, я соврал.

Миссис Силсберн: Сейчас здесь так хорошо и прохладно. А кстати, можно задать вам вопрос?

Она отложила журнал, встала и перешла от дивана к письменному столу. Потом она придвинулась поближе и показала пальцем на 1 из фотографий на стене.

Миссис Силсберн: Кто это прекрасное дитя?

При устойчиво и ровно работающем вентиляторе, имея достаточно времени, чтобы вновь напудриться, она уже больше не напоминала робкого измученного ребенка, который стоял на жаре у ресторана Крафта на 79 улице. Теперь она обращалась ко мне с таким хрупким равновесием, какое было в ее распоряжении, когда я только прыгнул в машину возле дома бабушки невесты, а она спросила меня, не зовут ли меня Дик Бриганса.
Я перестал помешивать коктейль в кувшине и подошел к ней. Она держала свой крашеный ноготь на фотографии участников "Игры для умных детей" 1929, особенно указывая на одного ребенка. Все 7 сидели за круглым столом, и перед каждым ребенком стоял микрофон.

Миссис Силсберн: Это самое прекрасное дитя, какого я только видела. Вы знаете, кого она напоминает глазами и ртом?

В это время вИски, так сказать, своим легким касанием начало напоминать о себе, и я уже почти ответил, что это Дик Бриганса - но все-таки осторожное побуждение преобладало.

Бадди: (кивая) Это Шарлотта Мэйхью, известная киноактриса.

А надо сказать, что именно ее несколько раньше и назвала почтенная матрона, когда говорила про 9 хирургических швов.
Миссис Силсберн посмотрела на меня.

Миссис Силсберн: Так она тоже участвовала в "Игре для умных детей"?
Бадди: Всего пару лет, причем под своим настоящим именем.

Лейтенант был сзади и справа от меня, он смотрел на фотографию. При упоминании имени Шарлотты он отошел от книжной полки, чтобы посмотреть.

Миссис Силсберн: А я и не знала, что в детстве она работала на радио! Была ли она выдающимся ребенком?
Бадди: Нет, она была просто шумной, зато прекрасно пела - да и сейчас тоже поет. Еще она давала хорошую моральную поддержку. Обычно она сидела за столом рядом с моим братом Сеймуром, и, когда он говорил что-нибудь такое, что ей нравилось, она по привычке наступала на его ноги. Это было что-то вроде рукопожатия, только ногами.

Высказывая эту небольшую тираду, я держался руками за верхнюю часть прямого кресла у письменного стола. Вдруг они соскользнули - так иногда локоть отрывисто теряет опору на поверхности стола или прилавка. Я потерял равновесие, но почти сразу же восстановил его - так что ни миссис Силсберн, ни лейтенант, возможно, не заметили этого. Я сложил руки на груди.

Бадди: Иногда Сеймур был в особенно хорошей форме - тогда он приходил домой хромым. И это истинная правда. Шарлотта не просто наступала на его ноги, а еще и топала по ним. Но он не обращал внимания - любил шумных девочек.
Миссис Силсберн: Разве это не интересно? Я действительно никогда не знала, что она работала на радио.
Бадди: На самом деле, это Сеймур сделал ей карьеру. Она была дочерью травматолога, который жил в нашем доме в Риверсайде.

Я снова положил руки на верхнюю часть прямого кресла и перенес свой вес вперед - частично для поддержки, а частично в стиле старика, предающегося воспоминаниям. Звук собственного голоса теперь казался мне особенно приятным.

Бадди: Мы играли в бейсбол... Вам это интересно?
Миссис Силсберн: Да.
Бадди: Однажды после школы мы с Сеймуром играли в бейсбол рядом с домом, а кто-то начал бросать нам камни с 12 этажа. Так мы и познакомились с Шарлоттой. Через неделю мы взяли ее в программу. Мы даже не знали, что она умеет петь - просто мы решили взять ее, поскольку у нее прекрасный нью-йоркский выговор. Точнее, манхэттенский выговор.

Миссис Силсберн рассмеялась таким звонким смехом, который смертелен для чувствительного рассказчика, трезвого или нет. Она явно ждала, пока я закончу, чтобы можно было обратиться непосредственно к лейтенанту.

Миссис Силсберн: (упрямо) На кого она похожа - особенно глазами и ртом?

Лейтенант посмотрел сначала на нее, потом на фотографию.

Лейтенант: Вы имеете в виду - на этой детской фотографии? Или сейчас в кинокартинах? Что вы хотите сказать?
Миссис Силсберн: На самом деле - и то, и другое. Но особенно на этой фотографии.

Лейтенант довольно строго осмотрел фотографию - как будто он не одобрял то, как миссис Силсберн, будучи женщиной штатской, требовала от него изучать ее.

Лейтенант: (быстро) На этой фотографии она похожа на Миреллу. И волосы такие же.
Миссис Силсберн: Верно!

Она повернулась ко мне.

Миссис Силсберн: А вы когда-нибудь видели Миреллу? Она так красиво подвязывает волосы...
Бадди: Я вообще никогда не видел Миреллу.
Миссис Силсберн: Ладно, даю честное слово. (Выразительно стучит пальцем по фотографии) В этом возрасте она была копией Миреллы. Ну, совершенно точной!

Опьянение уже переполняло меня до краев, и я не смог полностью понять эту информацию - тем более предвидеть все возможные последствия. Я отошел назад - довольно прямолинейно, как мне кажется - к кофейному столу и снова начал помешивать коктейль в кувшине. Двоюродный дед невесты хотел привлечь мое внимание, когда я вернулся в его окрестности, чтобы приветствовать мое появление, но я был так отвлечен подозрительным фактом сходства Миреллы с Шарлоттой, что не ответил ему. Кроме того, у меня немного кружилась голова. Мне очень хотелось сесть на пол и помешивать в кувшине, но я так и не сделал этого.
Через пару минут, когда я уже начал разливать напиток, миссис Силсберн задала мне вопрос. Он звучал по всей комнате мелодично, как будто это была песня.

Миссис Силсберн: Не слишком ли это плохо будет, если я спрошу о том случае, который упоминала миссис Бервик? Я имею в виду, что она говорила про 9 швов. В смысле - ваш брат случайно толкнул ее или что?

Я отставил кувшин, который был слишком большой и тяжелый, и посмотрел на нее. Странно, что, несмотря на то, что у меня немного кружилась голова, отдаленные изображения совсем не расплывались. Например, миссис Силсберн, как будто находилась в самом центре комнаты, была видна отчетливо.

Бадди: А кто такая миссис Бервик?
Лейтенант: (довольно быстро) Это моя жена.

Он тоже смотрел на меня, как комиссия в составе 1 человека - чтобы проследить, что заставило меня долго возиться с напитком.

Бадди: Я так и думал.
Миссис Силсберн: (настойчиво) Это произошло случайно, без всякого умысла, не так ли?
Бадди: Что вы сказали, миссис Силсберн?
Миссис Силсберн: (спокойно) Прошу прощения.
Бадди: Извините. Не обращайте на меня внимания. Мне немножко плохо. Примерно 5 минут назад в кухне я выпил...

Я замолчал и отрывисто развернулся, услышав знакомые тяжелые шаги по коридору без ковра. Они быстро приближались к нам, и через минуту почтенная матрона ввалилась в комнату. Она смотрела в пустоту.

Почтенная матрона: Наконец-то я дозвонилась - примерно через час.

Ее голос звучал неестественно ровно, без малейшего следа выделения, а лицо выглядело напряженным и горячим, готовым взорваться.

Почтенная матрона: Здесь что-нибудь холодненькое есть?

Оставшись без ответа, она, не останавливаясь, подошла к кофейному столу, взяла стакан, который я примерно минуту назад наполнил до половины, и жадно выпила.

Почтенная матрона: (равнодушно) Это самая жаркая комната в моей жизни.

Она поставила пустой стакан, взяла кувшин и снова наполнила стакан до половины, звеня и хлопая кубиками льда.
Миссис Силсберн тоже приблизилась к кофейному столу.

Миссис Силсберн: (нетерпеливо) Ну, и что они сказали? Вы спрашивали у Ри?

Почтенная матрона немного отпила и поставила стакан.

Почтенная матрона: Я говорила со всеми.

Она мрачно, но совсем не драматично подчеркнула слово "всеми". Сначала она посмотрела на миссис Силсберн, а потом на меня и лейтенанта.

Почтенная матрона: Успокойтесь. Всё прекрасно и великолепно.
Миссис Силсберн: (резко) О чем это вы? Что случилось?
Почтенная матрона: Я говорю, что жених уже выздоровел от избытка счастья.

В ее голосе снова появились знакомые интонации.

Лейтенант: Как это произошло? Кто это тебе сказал? Ты говорила с миссис Феддер?
Почтенная матрона: Я уже сказала, что говорила со всеми. Кроме покрасневшей невесты. Они с женихом сбежали.

Она обратилась ко мне.

Почтенная матрона: (сердито) Кстати, сколько сахара вы туда положили? А то у него такой вкус...
Миссис Силсберн: (держа руку на шее) Как это - сбежали?

Почтенная матрона посмотрела на нее и дала совет.

Почтенная матрона: Ладно, успокойтесь - и проживете дольше.

Миссис Силсберн лениво села на диван - фактически, рядом со мной. Я посмотрел на почтенную матрону - и, кажется, миссис Силсберн немедленно сделала то же самое.

Почтенная матрона: Очевидно, он был в квартире, когда они вернулись. Так что Мирелла встала, собрала вещи, и они оба ушли - вот и всё.

Она слегка пожала плечами, потом взяла стакан и допила свой напиток.

Почтенная матрона: Кстати, нас всех приглашают на прием - или как это там называется, когда невеста и жених уже ушли. Из этого я поняла, что там уже собралась большая компания. И все говорили по телефону весело.
Лейтенант: Ты говорила с миссис Феддер. Что сказала она?

Почтенная матрона загадочно покачала головой.

Почтенная матрона: Она просто восхитительная женщина. И говорит вполне нормально. Из того, что она сказала, я поняла - Сеймур обещал, что начнет ходить к психологу и скоро поправится.

Она снова пожала плечами.

Почтенная матрона: А впрочем - кто знает? Возможно, всё будет превосходно. Но я так измучена, что больше не могу думать.

Она посмотрела на мужа.

Почтенная матрона: Пошли. Где твоя шапка?

Еще я помню, что почтенная матрона, лейтенант и миссис Силсберн направились к передней двери, а я, как хозяин, последовал за ними. Возможно, я шатался еще сильнее, но так как никто не оглядывался, мое состояние так и осталось незамеченным.

Миссис Силсберн: (почтенной матроне) Вы собираетесь остаться там?
Почтенная матрона: Не знаю. Если да, то мы пробудем там всего минуту.

Лейтенант вызвал сторожа, и все 3 стали молча ждать - казалось, у них не было ни слова для продолжения разговора. Я стоял у двери квартиры, в нескольких футах от них, и мрачно наблюдал за ними. Когда пришел сторож, я громко попрощался, и все 3 головы одновременно повернулись ко мне, чтобы тоже попрощаться. Почтенная матрона поблагодарила меня за то, что я приготовил напиток, и закрыла за собой дверь.

[Сапфо]

Эпилог

Я неустойчиво вернулся в квартиру, стараясь расстегнуть гимнастерку, пока я шел, или просто сорвать ее.
Мое возвращение в гостиную было сразу же замечено последним гостем, о котором я совсем забыл. Он поднял свой полный стакан, когда я вошел в комнату. Фактически, он буквально помахал им, кивая головой и улыбаясь, как будто, наконец, наступил важный и торжественный момент, которого мы оба долго ждали. Я не мог при этом особенном воссоединении обменяться с ним подходящей улыбкой, но помню, что погладил его по плечу. Потом я пошел, тяжело опустился на диван, как раз напротив него, и стал срывать с себя одежду.

Бадди: У вас нет дома, куда можно идти? Кто за вами смотрит - неужели только голуби в парке?

В ответ на эти провокационные вопросы мой гость с большим удовольствием выпил за меня, держа коктейль так, как будто это была кружка с пивом. Я поднял ноги и растянулся на диване, закрыв глаза. Мне показалось, что вся комната вертится. Потом я опустил ноги на пол и сел - так внезапно и с такой плохой координацией, что пришлось положить руки на кофейный стол, чтобы не потерять равновесие. Так я сидел с закрытыми глазами, падая вперед, примерно пару минут, а потом, не вставая, достал кувшин с коктейлем и налил себе, роняя капли напитка и кубики льда то на стол, то на пол. Я несколько минут сидел с полным стаканом в руках и не пил, а потом поставил его в маленькую лужу на кофейном столе.

Бадди: (вполне нормальным голосом) Хотите знать, откуда у Шарлотты эти 9 швов? Однажды мы были на озере. Сеймур написал Шарлотте, приглашая ее приехать к нам, и мать отпустила ее. А потом случилось такое. Она утром села посреди дороги, чтобы погладить кошку, а Сеймур, которому тогда было 12, бросил камень в нее. Вот и все дела. Он это сделал из-за того, что она была такая красивая, когда сидела посреди дороги с кошкой. И все знали это - я, Шарлотта, Бубу, Уокер, Уолт - вся семья.

Я заглянул в оловянную пепельницу на кофейном столе.

Бадди: Шарлотта никогда с ним об этом не говорила. Ни единого слова.

Я посмотрел на своего гостя, надеясь, что он будет спорить со мной и назовет меня обманщиком. Да я и есть обманщик. Шарлотта так и не поняла, зачем Сеймур бросил камень в нее. Но мой гость не спорил со мной - он, наоборот, ободряюще улыбался мне, как будто всё, что я собирался говорить на эту тему, воспринималось им только как истинная правда. Но я встал и вышел из комнаты. Я помню, что на полпути хотел вернуться и подобрать с пола пару кубиков льда, но это дело казалось слишком трудным, и я продолжал идти по коридору. Пройдя мимо кухни, я снял гимнастерку и бросил ее на пол - мне показалось, что это было самое подходящее место, где можно оставить одежду.
В ванной я несколько минут стоял над корзиной с бельем, думая, следует мне вытащить и пересмотреть дневник Сеймура или нет. Я не помню, какие выводы на эту тему у меня преобладали - за или против - но все-таки, наконец, открыл корзину и вытащил дневник. Я снова сел на край ванны и стал перелистывать страницы, пока не дошел до последней записи, которую сделал Сеймур:

• 1 человек снова вызвал взлетную полосу. Если потолок будет подниматься, возможно, мы отправимся до утра. Оппенгейм говорит, что не надо задерживать дыхание. Я позвонил Мирелле, чтобы сказать ей. Это было странно - она ответила на звонок и всё время здоровалась. Мой голос не хотел работать, так что она чуть не повесила трубку. Если бы я мог немного успокоиться! Оппенгейм собирается давить подушку, пока взлетная полоса не ответит. Мне тоже следовало бы, но я возбужден. Я позвонил, чтобы последний раз потребовать у нее сбежать наедине со мной и пожениться. Я слишком возбужден, чтобы быть в компании. Я чувствую себя, как будто должен родиться. Это святой день. Связь была плохая, и я совсем не мог говорить. Как ужасно, когда ты говоришь о любви, а человек на другом конце отвечает: "Что?" Я весь день читаю отрывки из индийской Веданты. Супруги должны обслуживать друг друга - развивать, помогать, учить, укреплять друг друга, но, в основном, обслуживать. Воспитывать детей надо честными, любящими и беспристрастными. Ребенок - это гость в доме, его надо любить и уважать, но не обладать им, если он принадлежит богу. Это так удивительно, здорово, прекрасно, трудно - но зато истинная правда. Это радость ответственности впервые в моей жизни. Оппенгейм уже на подушке. Мне тоже следовало бы, но я не могу - кто-то ведь должен сидеть рядом со счастливым человеком.

Я прочитал эту запись всего 1 раз, потом закрыл дневник, унес его обратно в спальню и положил в брезентовую сумку Сеймура возле окна. Потом я более-менее нарочно повалился на ближайшую кровать и, кажется, сразу же уснул - или, возможно, упал в обморок.
Примерно через 1,5 часа я проснулся. У меня болела голова и пересохло во рту. В комнате было темно. Я помню, что довольно долго сидел на краю кровати, а потом, из-за сильной жажды, встал и медленно поплелся в гостиную, надеясь, что в кувшине на кофейном столе еще осталось что-нибудь мокрое и холодное.
Мой последний гость, очевидно, ушел из квартиры. Только пустой стакан и окурок сигары в оловянной пепельнице указывали на то, что он когда-то был здесь. Возможно, этот окурок надо было отправить Сеймуру в качестве свадебного подарка. А еще, может быть, и небольшую красивую коробку в придачу, а в ней пустой лист бумаги - чтобы он там объяснил свое поведение.

[Сапфо]

Явление 1

Актеры своим присутствием всегда с ужасом убеждают меня, что большинство написанного мной о них до сих пор - ложь. Это ложь, поскольку я пишу о них с постоянной любовью (даже сейчас, когда я пишу, это тоже становится ложью), но переменной способностью - и эта переменная способность не изображает настоящих актеров громко и справедливо, но по-дурацки теряется в этой любви, которая никогда не может быть удовлетворена способностью, и поэтому думает, что защищает актеров, мешая тренировать эту способность.
Образно выражаясь, это как будто автор случайно сделал ошибку, и как будто эта критическая ошибка сама понимает, что является такой. Возможно, это не была ошибка, но, в гораздо высшем смысле, это была основная часть всего изображения. То есть тогда, как будто эта критическая ошибка взбунтовалась против автора, из ненависти к его иронии, запретила ему исправлять себя и сказала: "Нет, меня нельзя стирать - мне нужно быть свидетелем против тебя, так как ты очень плохой писатель".

[Сапфо]

Явление 2

Время от времени, откровенно говоря, я нахожу небольшие приятные остатки от этого, но в 40 лет я наблюдаю за своим старым другом читателем, как за последним современником, которому можно доверять, и одновременно наиболее волнующий и наименее фундаментально наглый общественный мастер, какого я только знал лично, усиленно требовал от меня задолго до того, как я стал взрослым, сохранять постоянное и трезвое уважение к красоте этих отношений, даже если они такие особенные или ужасные: в моем случае он заметил это с самого начала. Вопрос в том, как писатель может заметить эту красоту, если он не имеет понятия, кто его читатель? Обратная ситуация, конечно, довольно распространена, но только когда у автора рассказа спрашивают, что он думает о читателе? К счастью, чтобы скорее доказать этот факт - и я думаю, что это не такой факт, который может выдержать бесконечное накопление - я много лет назад выяснил практически всё, что мне нужно знать о своем читателе: так сказать, я боюсь, что это ты. Мне страшно, если ты постоянно отрицаешь это, но я на самом деле не в таком положении, чтобы читать твои мысли об этом. Ты очень любишь птиц - точно так же, как и герой новеллы "Сула Скерри" Джона Бьюкена, которую Арнольд Шугармен младший однажды заставил меня прочитать в мало контролируемый период самостоятельной работы; ты в первую очередь берешь с собой птиц, так как они развивают твое воображение, они чаруют тебя, так как "из всех живых существ они, кажется, ближе всего к чистому духу - такие маленькие созданьица с температурой 125° Фаренгейта". [По Цельсию это примерно 52°] Возможно, как и этого человека у Джона Бьюкена, тебя посещало много волнующих мыслей: я не сомневаюсь, что ты напоминаешь себе: "Золотой гребень с брюшком не больше горошины летит через Северное море! Кулик-песчанка, который гнездится на таком далеком севере, что только 3 человека видели его гнездо, отдыхает в Тасмании!" Конечно, было бы хорошо надеяться, что мой собственный читатель окажется одним из этих 3 человек, которые действительно видели гнездо кулика-песчанки, но я, по крайней мере, чувствую, что знаю его - то есть тебя - достаточно хорошо, чтобы понять, какой благонамеренный жест можно получить от меня сейчас. В этом, entre nous, [между нами (перевод с французского)] доверительном духе, старый друг, перед тем, как мы приземлимся и соединимся с другими, включая, я уверен, гонщиков средних лет, которые требуют от нас дорасти до луны, лентяев дхармы, производителей сигарет с фильтром для мыслителей, безработных, нищих, сердитых, избранных служителей культа, высокомерных экспертов, которые прекрасно знают, что нам можно делать с маленькими бедными половыми органами, а что нельзя, бородатую гордую неграмотную молодежь, неопытных гитаристов, убийц дзен и бестелесных эстетов-стиляг, которые суют свои довольно малокультурные носы на эту прекрасную планету (не закрывайте мне рот), где находились Килрой, Христос и Шекспир - перед тем, как мы соединимся с другими, я скажу тебе лично, мой старый друг (боюсь, что на самом деле это ты): прими от меня эти скромные ранние цветы-скобки (((()))). Я предполагаю, довольно не цветисто, что они действительно будут получены, прежде всего, как сабленогие - пряжконогие - символы моего духовного и телесного состояния, когда я пишу это. Говоря по-научному, и это единственное мое удовольствие (менее доверительно, я бегло говорю на 9 языках, 4 из которых мертвые) - говоря по-научному, я повторяю, что я счастливый и восторженный человек. Раньше я никогда таким не был. Или, возможно, однажды, когда мне было 14, и я написал рассказ, в котором у всех персонажей были шрамы от гейдельбергских дуэлей - у героя, у злодея, у героини, у старой няньки, даже у лошадей и собак. Ты можешь сказать, что тогда я был счастливый, но благоразумный, а не восторженный, как теперь. Кстати, я знаю, возможно, не лучше всех, что восторженный и счастливый писатель часто имеет при себе совершенно иссушающий тип. Конечно, в таком состоянии поэты гораздо более "трудные", но даже прозаик, захваченный подобным образом, совершенно не имеет выбора поведения в скромной компании: духовный или не духовный, это всё равно захват. И когда я думаю, что счастливый и восторженный прозаик может сделать много хорошего - откровенно говоря, я надеюсь, что самого лучшего - на печатной странице, это более самоочевидная правда, как я подозреваю, что он не может быть умеренным, сдержанным или кратким: он теряет почти все короткие отрывки. Он не может быть беспристрастным - или очень редко и подозрительно, плывя по течению. На поводу у огромного всепоглощающего счастья он обязательно расплачивается более мелким, но для писателя всегда исключительным удовольствием появления на странице, тихо сидя на заборе. Я думаю, хуже всего то, что он больше не находится в такой позиции, чтобы следить за немедленным желанием читателя: а именно, видеть, как трудно автору со своим рассказом. Отсюда частично и угрожающе приведенные скобки несколько предложений назад. Я понимаю, что многие действительно умные люди не любят комментарии в скобках, когда рассказ имеет свой смысл (нам это советовали по почте - в основном те, кто готовил диссертацию, с очень естественными, природными требованиями, чтобы мы писали под столом, когда они вне колледжа. Но мы читаем, и мы обычно верим: хорошая, плохая или равнодушная - любая строка английских слов привлекает наше внимание, как будто она от самого Просперо). Я здесь советую, чтобы не только мои отступления неистово пробегали здесь и дальше (фактически, я не уверен, что здесь не будет пары-тройки ссылок), но я полностью намерен время от времени подбрасывать личный совет читателю, когда я вижу, что в избитом сюжете что-нибудь выглядит волнующим, интересным или достойным наблюдения. Здесь скорость абсолютно ничего не значит для моей американской шкуры. Но есть такие читатели, которые серьезно требуют только самый ограниченный, самый классический и, возможно, самый искусный метод привлечения их внимания, и я предполагаю - так честно, как может предполагать это писатель - что они уйдут сейчас, когда, как мне кажется, уходить хорошо и легко. Возможно, я буду продолжать указывать доступные выходы по мере нашего продвижения, но я не уверен, что буду притворяться, чтобы снова вкладывать туда свою душу.
Мне бы хотелось начать несколькими довольно сильными словами о 2 вступительных цитатах. "Актеры своим присутствием..." - это из Кафки. Вторая: "Образно выражаясь, это как будто автор случайно сделал ошибку..." - из Кьеркегора (и это всё, что я могу сделать, чтобы удержаться от непривлекательного потирания рук при мысли, что этот особый отрывок из Кьеркегора может захватить некоторых эксистенционалистов и довольно много издаваемых французских руководителей слегка врасплох). [Эта скромная клевета полностью достойна порицания, но тот факт, что великий Кьеркегор никогда не был кьеркегорийцем, а тем более эксистенционалистом, бесконечно радует (примечание автора)] Я на самом деле не чувствую, что каждому нужна изолированная причина цитирования работ его любимых писателей, но всегда хорошо, уверяю вас, когда у него она есть. В этом случае мне кажется, что эти 2 отрывка, особенно поставленные рядом, превосходно отображают, в лучшем смысле, не только Кафку и Кьеркегора, но и всех 4 покойников, 4 по-разному прославленных больных людей или недорегулированных бакалавров (возможно, из всех 4 только ван Гог ни разу не появится в качестве гостя на этих страницах), к которым я чаще всего прибегаю - в редких случаях настоящей депрессии - когда мне хочется получить достоверную информацию о современных процессах в искусстве. В общем, я привел эти 2 отрывка, чтобы попытаться очень упрощенно предположить, я думаю, как я отношусь к общей массе данных, которую надеюсь собрать здесь - это то, о чем в некоторых кругах, мне следует упомянуть это, автор не может высказываться слишком откровенно или слишком рано. Но для меня будет частичной наградой думать и мечтать, что эти 2 коротких цитаты, вполне вероятно, могут служить в качестве некоторой благоприятной возможности для сравнительно нового вида литературных критиков - множества рабочих (я думаю, что ты скажешь и про солдат), которые долгими часами, часто с угасающими надеждами на различие, находятся в наших занятых неофрейдистских клиниках искусства и литературы. Возможно, это особенно молодые студенты и зеленые клиницисты, сами скрыто взрывающиеся от хорошего духовного здоровья, сами (я думаю, несомненно) свободные от врожденного нездорового влечения к красоте, которые намерены однажды специализироваться в эстетической патологии (допустим, что это предмет, к которому я чувствую себя каменным примерно с 11 лет, когда я видел, что художника и больного человека, которого я больше всех любил, в коротких брюках 6 часов 45 минут экзаменовала почтенная группа профессиональных фрейдистов. В моем не совсем надежном мнении, они прекратили, немного не дойдя до того, чтобы взять у него образец мозга, и мое сердце интеллектуала низшей лиги никогда не перестает подтверждать его веру во всемирную поэтическую справедливость, если не во всемирного Санта Клауса. Я много лет считал, что только позднее время - 2 часа ночи - не дало им это сделать. Я действительно говорю здесь, что я каменный. Но не грубый. Хотя я могу почувствовать, что это очень тонкая линия или планка, но мне бы хотелось ходить по ней еще минуту: готовый или нет, я бы много лет ждал, чтобы собрать эти сентиментальности и покинуть их). Конечно, поднялось и распространилось огромное разнообразие сплетен о чрезвычайно сенсационно творческом мастере - и я здесь упоминаю исключительно художников, поэтов и прочих работяг. Одна из этих сплетен - и для меня, возможно, самая смешная из множества - это то, что он никогда, даже в свои мрачные годы до психоанализа, не уважал своих профессиональных критиков и, фактически, обычно сбрасывал их в кучу своими в основном нездоровыми взглядами на общество, вместе с echt [истинными (перевод с немецкого)] газетчиками, торговцами и, возможно, целым лагерем других завидно процветающих последователей искусства, которым - он изредка говорил, что они проигрывают - следовало бы предпочесть другую, возможно, более чистую работу, если бы они могли с ней справиться. Но то, что, я думаю, по крайней мере, в наше время можно чаще всего услышать о странно плодовитом, хоть и больном поэте или художнике - это то, что он неизменно огромный, но, разумеется, типичный неврастеник, ненормальный, который только изредка, но не всегда хочет подчиниться своей ненормальности: попросту говоря, это больной человек, который нередко - хотя он по-детски отрицает это - издает ужасные крики боли, как будто он должен вложить сердце и душу в свое искусство, чтобы испытать, что происходит с другими ради здоровья, а также (сплетня продолжается), когда при этом в его нездорового вида маленькую комнату изредка врывается какой-нибудь истинный его поклонник и страстно вопрошает, где у него болит - он или не хочет, или не может обсуждать это во всех дельных клинических подробностях, а утром, когда даже великие поэты и художники, возможно, чувствуют себя бодрее обычного, он, наоборот, принимает решение смотреть, как протекает его болезнь, как будто в свете другого, возможно, рабочего дня он вспомнил, что все люди, включая здоровых, когда-нибудь умрут, и обычно с полным отсутствием милосердия, а он, счастливый человек, по крайней мере, будет погублен самым возбуждающим другом, болезнью или нет, какого он только знал. В общем, как бы предательски это с моей стороны ни звучало, с таким мертвым художником в близком родстве, на которого я ссылался в течение почти всей этой полемики, я не вижу, как можно разумно вывести, что эта последняя всеобщая сплетня (произнесенная с полным ртом) не основана на достаточном количестве реальных фактов. Когда мой выдающийся родственник был живой, я наблюдал за ним - иногда я думаю, что почти буквально - орлиным взглядом. По любому логическому определению, он был нездорового типа, в худшие ночи и поздно вечером он не только издавал крики от боли, но и требовал помощи, а когда помощь символически приходила, он отказывался говорить понятным языком, где у него болит. Даже если так, я открыто придираюсь к явным экспертам в этих делах - ученым, биографам, а особенно правящей в наше время интеллектуальной аристократии, обученной в той или иной большой частной школе психоанализа - и я особенно язвительно придираюсь к ним по такому поводу: они не прислушиваются к крикам от боли, когда приходят. Конечно, они и не могут. Это сословие оловянных машин. С таким дефектным оборудованием, с этими машинами, как можно выяснить происхождение источника боли только по звуку и качеству? С таким ужасным слуховым оборудованием, я думаю, лучшее, что можно обнаружить, а возможно, и проверить - это немного случайных тихих обертонов; даже контрапункт едва исходит из тревожного детства или беспорядочной энергии. Но вообще, откуда на самом деле исходит вся куча этой болезненной тяжести? Откуда она должна исходить? Разве настоящий поэт или художник не пророк? По правде говоря, разве не он единственный пророк на нашей земле? Очевиднее всего, это не ученый и категорически не психолог (я уверен, что самый великий и единственный поэт среди психологов был сам Фрейд: у него, без сомнения, была небольшая проблема со своей машиной; но кто в здравом уме может отрицать, что эпический поэт работал?) Извините: я уже заканчиваю. Какая часть человеческого тела у пророка обязательно требует, чтобы с ней обращались как можно хуже? Конечно, это глаза. Дорогой читатель (если ты еще здесь), сделай последнюю милость - перечитай эти 2 коротких отрывка из Кафки и Кьеркегора, с которых я начал. Разве не ясно, что эти крики исходят прямо из глаз? Какой бы ни был противоречивый отчет следователя - в качестве причины смерти он объявляет истощение, одиночество или самоубийство - на самом деле истинный мастер-пророк умирает очень просто. Я скажу (и всё, что будет дальше на этих страницах, возможно, тоже стоИт или падает на мою сущность, по крайней мере, почти прямо) - я скажу, что истинный мастер-пророк, неземной безумец, который может создавать и создает красоту, в основном умирает от угрызений своей совести, от ослепительных форм и цветов собственного испуганного человеческого сознания.
Мое кредо установлено. Я снова сажусь. Я вздыхаю - боюсь, что от счастья. Я получаю просветление от Мюрата и, надеюсь, перехожу к другим делам.

[Сапфо]

Явление 3

А теперь - кратко, если я смогу - об этом заголовке "Познакомьтесь", который замечен на самом верху. Моим главным персонажем здесь, по крайней мере, в те отчетливые промежутки, когда я могу убедить себя сесть и быть разумно-спокойным, будет мой старший брат Сеймур Гласс, который (мне кажется, это следует сказать в данном предложении, похожем на некролог), в 1948, 31 года от роду совершил самоубийство, отдыхая с женой во Флориде. При жизни он был великим множеством для великого множества людей, и практически абсолютно всем для своих братьев и сестер в нашей огромной семье. Конечно, он был для нас всем возможным и невозможным - нашим единорогом в синюю полоску, нашей спаренной зажигательной линзой, нашим гениальным советчиком, нашей ходячей энциклопедией, нашим ответственным лицом, нашим единственным настоящим поэтом и неизменно, как мне кажется, поскольку молчаливость не только никогда не была его сильным местом, но в детстве он целых 7 лет был звездой общегосударственной детской радиовикторины, которую, так или иначе, редко, где не транслировали - неизменно, как мне кажется, он также был нашим знаменитым "мистическим и неуравновешенным типом". А так как я, очевидно, довожу всё до конца в самом начале, дальше я объявлю - если возможно одновременно объявлять и кричать - что, думая или не думая о самоубийстве, он был единственным человеком, с которым я постоянно общался, путешествовал, который гораздо чаще совпадал, чем не совпадал, как я это видел, с классическим понятием мукты, пользовавшегося звонкой славой просветленного человека с божественными знаниями. Во всяком случае, его характер не придает себе законный вид краткого изложения, которое я знаю, и я не могу представить себе никого, тем более себя, чтобы попробовать сбросить его со счетов одним выстрелом или довольно простой серией сеансов, собранных за месяц или за год. А теперь главное: моим первоначальным планом, в общих чертах, было написать новеллу про Сеймура и назвать ее "СЕЙМУР. ЧАСТЬ 1", чтобы эта большая единица служила мне, Бадди Глассу, встроенными удобствами гораздо больше, чем читателю - ярким полезным напоминанием о том, что, логически, должны последовать и другие части (Сеймур 2, 3, 4 и так далее). Но этих планов уже нет. А если и есть - я подозреваю, что, возможно, дела обстоят именно так - они стали более скрытыми, как будто понимая, что я сделаю себе 3 выговора, пока буду готов к этому. Но в этом случае меня можно назвать кем угодно, только не новеллистом, если речь идет о моем брате. Я думаю, что меня можно назвать сборником неравнодушных предварительных замечаний о нем. Я верю, что, в основном, остаюсь тем, кем был почти всегда - рассказчиком, но с довольно тяжелыми личными нуждами. Я хочу познакомить, я хочу описать, я хочу распределить сувениры, амулеты, я хочу раскрыть свой бумажник и раздать фотографии, я хочу держать нос по ветру. В таком настроении я не смею подходить к форме новеллы, поскольку она полностью пожирает маленьких толстых неравнодушных писателей вроде меня.
Но я вам могу рассказать только множество неудачных вещей. Например, я говорю, что очень рано ввел брата в свои каталоги - и чувствую, что вы должны были это заметить. Вы также могли заметить - и я знаю, что это не совсем избежало моего внимания - всё то, что я до сих пор говорил про Сеймура (а возможно, и про его группу крови вообще), было явной похвалой. Хорошо, что это дает мне передышку. Дело в том, что я пришел не закапывать, а откапывать, точнее говоря, прославлять - но, тем не менее, я подозреваю, что честь объективных, бесстрастных рассказчиков везде совсем не ставится на карту здесь. У Сеймура не было серьезных недостатков, не было пороков, не было слабостей, которые можно перечислить даже по-быстрому? Такой он и был? Святой?
К счастью, я не обязан отвечать на эти вопросы (какой счастливый день)! Давайте сменим тему, и я без колебаний скажу, что у него было, по Хейнсу, множество личных особенностей, которые в разные хронологические периоды чувствительности или тонкокожести угрожали загнать всех младших членов семьи в бутылку. Прежде всего, очевидно, что это довольно ужасное клеймо общее для всех личностей, которые наблюдают за богом, и явно с огромным успехом, в самых странных местах, какие только можно себе представить: то есть в объявлениях по радио, в газетах, в такси с нечестными счетчиками - буквально везде (откровенно говоря, у моего брата, в основном будучи уже взрослым, была отвлекающая привычка исследовать полные пепельницы указательным пальцем, отбрасывая все окурки на край и улыбаясь до ушей, когда он это делал - как будто он видел в середине скрюченного ангелоподобного Христа, который никогда не выглядел разочарованным). Так это клеймо религиозной, сектантской или всякой другой продвинутости (я осторожно включаю в определение "религиозной продвинутости", как бы противно ни звучала эта фраза, всех христиан в терминах индийского философа Вивекананды: например, "если ты видишь Христа, ты христианин, а всё остальное пустая болтовня") - это клеймо, в основном, определяет человека, который чаще всего ведет себя как дурак, если не сказать сумасшедший. Это испытание для семьи, в которой есть выдающийся человек, если на него нельзя положиться в том, как себя вести. Сейчас я собираюсь покинуть свои каталоги, но не могу сделать этого сразу, не цитируя то, что я считаю самой его трудной личной особенностью. Она была связана с его манерой разговора - или, точнее, с необычным диапазоном его манер разговора. Он был то молчаливый, как привратник монастыря - иногда на протяжении дней и даже недель - то беспрерывно болтал. Когда он волновался (а если называть вещи своими именами, почти все постоянно волновали его, а потом, конечно, быстро садились рядом, чтобы получить от него лучшие мысли) - когда он волновался, для него было пустяком болтать хоть целые часы подряд, иногда даже без спасательного понимания того, сколько человек в комнате - 1, 2 или 10. Я могу с уверенностью утверждать, что его вдохновляла эта беспрерывная болтовня, но, мягко говоря, даже самый гордый, самый совершенный беспрерывный болтун может быть чем-нибудь недоволен. И мне следует добавить, что это меньше из-за какого-нибудь отпугивающего прекрасного побуждения честно играть с моим невидимым читателем, чем - возможно, это гораздо хуже - из-за того, что я верю, что этот особенный беспрерывный болтун может получить довольно резкую критику, во всяком случае, от меня. Мое уникальное положение позволяет мне прямо назвать брата беспрерывным болтуном - я думаю, что это прозвище ни для кого не будет приятным - и в то же время, боюсь, сидеть как будто с целым запасом козырей в обоих рукавах и без всяких усилий вспоминать великое множество смягчающих фактов (слово "смягчающий" вряд ли сюда подходит). Я могу собрать их все воедино: когда Сеймур был еще подростком - 16-17 лет - он не только научился управлять своей врожденной простоватой, далеко не элитной нью-йоркской, манерой разговора, но и тогда уже нашел свой собственный, истинный, бьющий прямо в яблочко, поэтический словарь. Его беспрерывная болтовня, его монологи, его рассудительные речи впоследствии стали такими же приятными от начала до конца - так или иначе, для многих - как, скажем, произведения Бетховена, написанные после того, как он потерял слух, а особенно, как мне кажется, хоть и слегка требовательно, квартеты Си бемоль мажор и До диез минор. Тогда нас было 7 детей в семье - и никто не потерял дар речи. Это чрезвычайно важное дело - когда 6 словоохотливых и прирожденных толкователей имеют в своем доме непобедимого чемпиона по болтовне. Но, по правде говоря, он никогда не искал титулов. Он страстно желал увидеть, чтобы кто-нибудь из нас перегнал или превзошел его в разговоре или споре. А вот более мелкое дело, которое - хоть он сам никогда не видел его, поскольку у него, как и у всех остальных, были свои слабые места - больше беспокоило некоторых из нас. Остается фактом, что это всегда был его титул, и, хотя я думаю, что он бы отдал всё что угодно, чтобы избавиться от него - и это, конечно, самое важное дело, которое я не собираюсь подробно исследовать в ближайшие несколько лет - он никак не мог найти достаточно красивый способ сделать это.
Теперь мне не кажется простым общением упоминание того, что я написал о своем брате раньше. В этом отношении, я могу предположительно признать, с небольшой добродушной лестью, что редко было время, когда я не писал о нем, и если, возможно, под дулом пистолета, завтра мне придется сидеть и писать рассказ про динозавра, я не сомневаюсь, что невольно придам этому огромному существу пару-тройку манер, напоминающих Сеймура - своеобразно привлекательное покусывание верхушки болиголова или, скажем, виляние 30-футового хвоста. Некоторые люди - кроме близких друзей - спрашивали меня, правда ли, что молодой главный герой романа, который я недавно издал, ["Ловец во ржи"] совсем не похож на Сеймура. На самом деле, большинство этих людей не спрашивали меня: они рассказывали мне. Чтобы полностью опровергнуть это, как выяснилось, мне приходится терпеть укусы, но я говорю, что никто из знакомых моего брата не спрашивал и не говорил ничего подобного - за это я им благодарен и, в некотором смысле, немного поражен, так как многие из моих главных героев бегло и естественно говорят по-манхэттенски, имеют общий талант бросаться туда, где отвратительные дураки боятся ступить, и вообще преследуются сущностью, которую я очень грубо предпочитаю называть горным стариком. Но я могу и обязан утверждать, что я написал и издал пару новелл непосредственно о Сеймуре. Более новая из них, изданная в 1955, ["Строители, поднимите балки"] включает в себя подробный отчет о его свадьбе в 1942. Эти детали послужили сполна, возможно, кроме представления читателю щербетной формы для следов каждого гостя на свадьбе, чтобы забрать их домой в качестве сувенира, но сам Сеймур - главный образ - физически так нигде и не появился. С другой стороны, в более ранней, короткой новелле 40-х ["Подходящий день для банановой рыбы"] он не только появился живьем, но и ходил, говорил, плавал в океане, а в последнем отрывке пустил себе пулю в голову. Но некоторые члены моей близкой, довольно обширной семьи, которые постоянно проверяют мою изданную прозу на мелкие технические ошибки, тихо показали мне (даже слишком тихо, поскольку они обычно относятся ко мне как грамматисты), что молодой человек по имени "Сеймур", который ходил и говорил в ранней новелле - если не обращать внимания на выстрел, это совсем не Сеймур, а кто-то, боюсь, очень похожий на меня. И я думаю, что это достаточно правдиво, чтобы чернила почувствовали упрек мастера. А так как не существует хорошего извинения для такого faux pas, [проступка (перевод с французского)] я не удержусь, чтобы не вспомнить, что эта новелла написана всего через пару месяцев после смерти Сеймура и незадолго после того, как я сам, вместе с "Сеймуром" из новеллы и Сеймуром настоящим, вернулся из европейского театра военных действий. Я тогда использовал плохо отремонтированную, расшатанную немецкую печатную машинку.

[Сапфо]

Явление 4

Да, счастье - это большая сила, которая придает удивительную свободу. Я чувствую, что свободно могу рассказать тебе всё, что ты сейчас хочешь услышать. То есть, если, как я знаю, ты больше всего на свете любишь маленькие созданьица из чистого духа с температурой 125° Фаренгейта, из этого следует, что человека, который любит или ненавидит бога (среднего практически не бывает), святого или грешного, морального или совсем аморального - который может написать стихи, являющиеся стихами - ты любишь не меньше. Он кулик-песчанка среди людей, и я тороплюсь сказать тебе, что мало знаю о его полетах, его температуре и его невероятной душе.
Начиная с 1948, я сижу - семья думает, что буквально - за отрывным блокнотом, который населяют 184 коротких стихотворения, написанных моим братом в последние 3 года жизни, в армии и вне ее, но в основном, конечно, в армии. Я собираюсь когда-нибудь - возможно, через несколько дней или недель, но очень скоро - отойти в сторону от примерно 150 стихов, чтобы первый попавшийся издатель, который носит выглаженный домашний костюм и довольно чистую пару перчаток, отнес их в свое теневое издательство, где они, скорее всего, будут помещены в двухтональную суперобложку, дополнены клапанами, украшенными несколькими любопытными замечаниями одобрения как вытребованные и полученные у тех "именованных" поэтов и писателей, которые не раскаиваются в том, что открыто критикуют работы своих товарищей по искусству (обычно сохраняющих свои рекомендации в четверть сердца для друзей, подозрительных подчиненных, иностранцев, безответственных чудаков и работников других областей), потом в воскресные литературные секции, где, если хватит места, если критика большой новой подробной биографии президента Кливленда Гровера не будет слишком длинной, они, в сжатом виде, будут представлены любителям поэзии какой-нибудь мелкой компанией служащих-педантов с умеренной оплатой и добавочными доходами, которым можно доверять пересмотр новых книг поэзии, не обязательно мудрый или страстный, но сжатый (я думаю, что больше не сыграю эту кислую ноту. Но если я это сделаю, то постараюсь быть достаточно откровенным). А теперь, учитывая, что я сижу за этими стихами более 10 лет, это может быть хорошо - по крайней мере, освежающе нормально или без искажений - если я приведу то, что я считаю 2 основными причинами, по которым я думаю встать и оторваться от них. Я предпочитаю сложить обе причины в один отрывок, как в вещевой мешок, так как я отчасти хочу поместить их рядом друг с другом, а отчасти кратко замечу, что в дальнейшем пути они мне больше не понадобятся.
Прежде всего, присутствует семейное давление. Несомненно, это очень обычное дело, если ненамного обычнее, чем мне бы хотелось услышать, но у меня еще остались в живых 4 грамотных, даже чрезмерно выдающихся младших братьев и сестер ирландского, а возможно, частично и минотаврового происхождения - из них 2 мальчика: Уокер, бывший монах-кочевник и толкователь Декарта, теперь отшельник, и Зуи, не менее решительный, широкого диапазона актер по призванию и выбору - им, соответственно, 36 и 29; и 2 девочки: молодая начинающая актриса Франни и Бубу, подвижная и изысканная домохозяйка из Уэстчестера - им, соответственно, 25 и 38. Время от времени, начиная с 1949, из семинарии, из школы-интерната, из родильного отделения женской больницы, из библиотеки для обмена студентами ниже ватерлинии "Королевы Елизаветы", как будто между экзаменами, студийными репетициями, дневными спектаклями и обедами в 2 часа, все эти 4 представителей высшего общества присылали по почте множество неточных, но явно черных ультиматумов насчет того, что произойдет со мной, если я, в скором времени, ничего не буду делать со стихами Сеймура. Возможно, сразу следует отметить, что я не только писатель, но и, по совместительству, преподаю английский в школе для девочек в верхней части штата Нью-Йорк, неподалеку от границы с Канадой. Я живу один (даже кошек у меня нет, если это кого-нибудь интересует) в очень скромном, если не сказать бедном, домике, расположенном в чаще леса на недоступной стороне горы. Если не считать учеников, учителей и пожилых официанток, я в течение рабочей недели, а то и всего года, вижу очень мало людей. Короче говоря, я буквально принадлежу к виду некоммуникабельных, которым, несомненно, могут с большим успехом угрожать или запугивать их по почте. Во всяком случае, у каждого есть критический предел, и я больше не могу открывать свой почтовый ящик без чрезмерного трепета, предвидя нахождение пристроенной посреди рекламы сельскохозяйственного оборудования и банковских счетов длинной многословной угрожающей открытки от братьев или сестер, 2 из которых, как, кажется, особенно следует добавить, пишут шариковой ручкой. А вторая главная моя причина дать ход стихам, издать их, в некотором смысле, действительно гораздо менее эмоциональная, чем физическая (и я гордо, как павлин, говорю, что это ведет прямо в болото риторики). Эффекты радиоактивных частиц на человеческое тело, такие актуальные в 1959, не сулят ничего нового для старых любителей поэзии. Умеренно использованные первоклассные стихи - отличная и, как всегда, быстродействующая форма лечения. Однажды в армии, когда у меня более 3 месяцев было, так сказать, ходячее воспаление легких, первое настоящее облегчение пришло ко мне, только когда я положил в карман рубашки совершенно невинную лирику Блейка и целый день носил с собой эту припарку. Хотя крайности всегда рискованны и обычно совершенно пагубны, а опасность длительного контакта с поэзией, которая, кажется, превосходит то, что мы привыкли называть первоклассным, отпугивает. Во всяком случае, я почувствую облегчение, пусть даже временное, когда увижу, что стихи моего брата вышли из своего ограниченного пространства. Я чувствую, что меня поджаривают на медленном огне. А это кажется мне самой логичной основой: частично будучи подростком и полностью - взрослым, Сеймур увлекался сначала китайской поэзией, а потом, с таким же интересом, японской, причем никакой другой мировой поэзией он не увлекался. [Поскольку это, в некотором смысле, отчет, мне следует добавить здесь, что он в основном читал китайскую и японскую поэзию так, как она написана. Когда-нибудь в ближайшее время - возможно, для меня утомительной длины - мне придется остановиться на странной врожденной особенности, в некотором смысле общей для всех 7 детей нашей семьи - и такой же явной, как хромота - которая дала 3 из нас возможность изучать иностранные языки легко и свободно. Но эта ссылка в основном для молодых читателей. Если в режиме своей работы мне случайно удастся пробудить интерес некоторой молодежи к китайской или японской поэзии, для меня это будет очень хорошей новостью. Во всяком случае, пусть молодой человек будет доволен, что узнает, если он еще не знает, что великое множество первоклассной китайской поэзии переведено на английский с большой точностью и вдохновением, некоторыми выдающимися людьми: прежде всего, это Уиттер Биннер и Лионель Джайлс. А лучшие короткие японские стихи - в основном хокку, но также и сэнрю - можно читать с особым удовольствием, когда Реджинальд Гораций Блайт поработал над ними. Блайт иногда, конечно, тяжелый, так как он и сам надменный старый поэт, но он также и величественный - а кто подходит к поэзии без риска (этот последний небольшой педантизм, я повторяю, для молодежи, которая пишет авторам и никогда не получает ответов от этих бестий. Я также частично работаю в интересах своего главного героя, который, бедняга, тоже был учителем) (примечание автора)] Конечно, у меня нет быстрого способа узнавания, знаком или незнаком мой дорогой измученный читатель с китайской и японской поэзией. Но все-таки, учитывая, что даже небольшое ее обсуждение, возможно, прольет некоторый свет на характер моего брата, я не думаю, что мне сейчас нужно продолжать молчать и сдерживаться. Я верю, что самые эффектные китайские и японские классические стихи - это хорошо понятные всем высказывания, которые радуют, просветляют или расширяют кругозор приглашенного слушателя практически на всю его жизнь. Они могут являться, и действительно являются особенно изысканными для слуха, но в основном, я скажу, если у китайского или японского поэта нет настоящей силы понять, когда он видит это, что такое хорошая хурма, хороший краб, хороший укус комара или хорошая рука, тогда не важно, каким большим, необычным или очаровательным может быть его смысловое или умственное нутро, как привлекательно оно звучит - никто на таинственном Востоке не будет серьезно говорить о нем как о поэте, если будет вообще. Мой постоянный внутренний восторг, который я обычно называю счастьем, угрожает, как я понимаю, превратить всё это сочинение в дурацкий монолог. Но я думаю, что даже я не дерзну попробовать сказать, что делает китайского или японского поэта таким удивительным и отрадным. Но иногда (вы знаете?) что-нибудь приходит в голову (я не представляю, что это именно то, что я ищу, но просто выбросить это я тоже не в силах). Однажды много лет назад, когда Сеймуру было 8, а мне 6, наши родители устроили праздник и пригласили около 60 человек гостей в наши 3 с половиной комнаты в старой нью-йоркской гостинице "Алмаз". Они официально уходили из варьете, и это было как трогательным, так и праздничным событием. Нас обоих специально разбудили примерно в 11 часов, чтобы мы пришли и посмотрели. А мы не только смотрели. По просьбе и без возражений с нашей стороны, мы танцевали, мы пели, сначала по отдельности, а потом и вместе, как это часто делают дети на нашей станции. Но в основном, конечно, мы сидели и наблюдали. Примерно в 2 часа ночи, когда гости начали расходиться, Сеймур попросил Бетси - нашу мать - приносить уходящим пальто, которые висели, лежали, валялись и громоздились по всей маленькой квартире, даже у ножек кровати, где спала наша младшая сестра. Мы с ним знали примерно дюжину гостей лично, 10 или больше видели или слышали отзывы о них, а с остальными были едва знакомы или незнакомы вообще. Следует добавить, что, когда все пришли, мы еще спали. Но примерно 3 часа наблюдая за гостями, улыбаясь им и, я думаю, любя их, Сеймур - без всяких предварительных вопросов - проводил практически всех гостей, по 2-3 одновременно, каждому, не ошибаясь, принес нужное пальто, и все мужчины получили свои шляпы (но с женскими шляпами у него все-таки были проблемы). Нет, я не считаю, что это дело обязательно для типичного китайского или японского поэта, и уж конечно, не хочу предполагать, что именно это делает его таким, какой он есть. Но я думаю, что, если сочинитель китайских или японских стихов не знает по виду, где чье пальто, у его поэзии остается мало шансов на то, чтобы когда-нибудь достигнуть зрелости. И мне кажется, что 8 лет - практически крайний предел, чтобы освоить это небольшое дело (нет, я сейчас не буду останавливаться. В моем положении, кажется, я больше не могу просто объявлять о позиции своего брата как поэта: я чувствую, что, по крайней мере, на 2-3 минуты удаляю все детонаторы из всех бомб в этом кровожадном мире - это, несомненно, очень маленькая временная любезность, но все-таки моя). Общеизвестно, что китайским и японским поэтам больше нравятся простые вещи, и я чувствую себя более неловко, чем обычно, когда пробую отказаться от этого, но слово "простой" я лично не люблю, как будто оно ядовитое - поскольку там, откуда я родом, оно постоянно используется в значении неестественно краткого, ускоренного, обыденного, пустого и мелкого. Если не обращать внимания на мои личные антипатии, я действительно не верю, что в любом языке есть слово, описывающее выбор материала китайскими и японскими поэтами. Я думаю, кто может подобрать слово для этого: гордый напыщенный член правительства, расхаживающий по двору и вспоминающий особенно утомительную речь, которую он произнес утром в присутствии императора, с жалостью наступает на рисунок, сделанный пером и чернилами, который кто-то потерял или выбросил (на мое несчастье, у нас внутри находится проза: я использую курсив там, где восточному поэту не нужно). Кобаяси Исса весело предлагает нам толстомордый пион в саду (ни более, ни менее. Пойдем ли мы сами смотреть на его толстомордый пион - это уже другое дело: в отличие от некоторых прозаиков и западных рифмоплетов, которых я называть не собираюсь, он нами не управляет). Само упоминание имени Кобаяси Исса убеждает меня в том, что настоящий поэт не выбирает материал - это материал выбирает его. Толстомордый пион покажется не всем - ни Эса Бусону, ни Сики Масаока, ни даже Басё Мацуо, разве что только Кобаяси Исса. С такими прозаическими изменениями это правило относится и к гордому напыщенному члену правительства. Он не осмелится наступить с истинно человеческой жалостью на лист бумаги с рисунком, пока простой человек, незаконнорожденный и поэт Лао Тикао не придет понаблюдать за этой сценой. Чудо китайских и японских стихов в том, что чистый поэтический голос совершенно похож на всякий другой, и в тоже время отчетливо отличается. В свои 93 года Танг Ли объявляет, когда его хвалят в лицо за мудрость и милосердие, что у него куча всяких болезней, которые убивают его. И последний пример - Ко Хуанг замечает со слезами на глазах, что его бывший хозяин очень плохо вел себя за столом (всегда есть риск немного грубо относиться к Западу. В дневнике Кафки есть такая строка - одна из многих - которая легко объясняет приход китайского Нового года: "Молодая девушка спокойно оглянулась лишь постольку, поскольку она шла за руку со своим возлюбленным"). А мой брат Сеймур - это мой брат Сеймур. Для этого кельтского востоковеда нужен совершенно новый отрывок.

[Сапфо]

Фактически, Сеймур писал и говорил о китайской и японской поэзии в течение 31 года, пока он был с нами, но я считаю, что официально он начал сочинять однажды утром, 11 лет от роду, в читальном зале на 1 этаже общественной библиотеки в верхней части Бродвея, возле нашего дома. Это было в субботу, уроков в школе не было, впереди нас ничего не ждало, кроме обеда, и мы прекрасно проводили время, лениво плавая и переступая между пОлками книгохранилища, изредка серьезно ловя новых авторов, как мелкую рыбу, когда он вдруг дал мне знак подойти и посмотреть, что у него есть. Он сам поймал целую кучу переведенных стихов Панга, чудо 11 века. Но мы знаем, что ловить рыбу в библиотеке или где-нибудь еще - это сложное и хитрое дело, нет никакой уверенности в том, кто кого поймает (в общем, рыболовный азарт сам по себе был одной из любимых тем Сеймура. Наш младший брат Уолт в детстве ловил рыбу на английскую булавку, и на свой 9 или 10 день рождения он получил стихотворение от Сеймура - я верю, что это было одно из его главных удовольствий - о маленьком богатом мальчике, который ловит рыбу в реке Гудзон, испытывает острую боль в нижней губе при навивке, потом выбрасывает это дело из головы, пока не обнаруживает, когда он дома и живая рыба отправлена в ванну, что рыба носит такую же синюю саржевую шапку со школьным символом на козырьке, как и сам мальчик: он находит ленту со своим именем, пришитую внутри маленькой мокрой шапки). Начиная с этого утра, Сеймур постоянно был опьянен. К его 14-летию кто-нибудь из нашей семьи постоянно проверял его пиджаки и ветровки, чтобы найти что-то хорошее, что он мог бы начертить, когда тренировка шла медленно, или стоя в длинной очереди к зубному врачу (с последнего предложения прошел целый день, и в этом промежутке я соединил по телефону свое отдаленное место работы с моей сестрой Бубу в Виргинии, чтобы спросить у нее, есть ли у Сеймура раннее детское стихотворение, которое она больше всего хотела бы вставить в этот отчет. Она ответила, что будет звонить позже. Ее выбор оказался не совсем подходящим для моих целей, как мне бы хотелось, и поэтому я слегка рассердился, но надеюсь, что это пройдет. То, что она выбрала, как я помню, написано поэтом в 8 лет:

Джон Кей, Джон Кей, Джон Кей,
Повяжи свой галстук скорей!)

В 22 года у него уже была немаленькая куча особых стихов, которые мне очень нравились, и я, за всю жизнь не написавший ни одной строки, которая бы ни появилась сразу же в печатном виде, довольно раздраженно требовал от него отправить их в какое-нибудь издательство. А он думал, что не может сделать этого. Пока не может, и вряд ли сможет вообще. Они были слишком цветистые для западных стихов. Он говорил, что они слегка обидные. Он не совсем понимал, в чем заключается эта обида, но иногда чувствовал, что эти стихи читаются, как будто они написаны кем-то слегка возмущенным, который повернулся спиной - по крайней мере, фактически - к своей собственной обстановке и близким людям в ней. Он говорил, что ест пищу из наших больших холодильников, водит наши 8-цилиндровые американские машины, без колебаний использует наши лекарства, когда болеет, и надеется, что американская армия защитит его родителей и сестер от немецко-фашистских захватчиков - но в его стихах обо всех этих реалиях не сказано ни единого слова. Это было что-то совсем не то. Он говорил, что часто после окончания стихотворения думал о мисс Овермен. А надо сказать, что мисс Овермен работала в первой общественной библиотеке Нью-Йорка, которой мы постоянно пользовались в детстве. Он говорил, что обязан мисс Овермен своим длительным кропотливым поиском формы поэзии, которая соответствовала бы его собственным стандартам, а также была бы не совсем совместима, даже на первый взгляд, со вкусами самой мисс Овермен. Когда он закончил это говорить, я спокойно и терпеливо - то есть практически в полный голос - заметил ему, что я думаю о недостатках мисс Овермен как судьи или даже читателя поэзии. Тогда он напомнил мне, что в его первый самостоятельный день в этой общественной библиотеке (6 лет от роду) мисс Овермен, хотела она быть судьей поэзии или нет, просто открыла книгу на катапульте Леонардо и торжественно положила перед ним, и для него не было никакой радости заканчивать писать стихотворение и знать, что у мисс Овермен будут новые, острые проблемы при его чтении с удовольствием и увлеченностью, происходящие, как этого и следовало ожидать, от ее любимого мистера Браунинга или такого же дорогого и не менее искреннего мистера Водсворта. Этот спор - мой спор, его диспут - тут же и кончился. Ты не можешь спорить с тем, кто верит или страстно убежден, что функция поэта - писать не то, что он должен писать, а, скорее, то, что он хочет писать, если его жизнь зависит от принятия им ответственности за то, что он пишет в стиле, который предназначен, чтобы допустить туда как можно меньше старых библиотекарей.
Для верных, терпеливых, герметически стерильных все важные вещи в мире - возможно, не жизнь и смерть, которые являются просто словами, а важные вещи - работают довольно красиво. Незадолго до кончины Сеймур провел более 3 лет в том, что вполне могло бы быть самым сильным удовольствием, какое только позволено чувствовать старому мастеру. Он сам нашел стихотворную форму, которая подходила для него, которая совпадала с его самыми долгими требованиями общей поэзии, и которую, я верю, мисс Овермен, если она еще жива, скорее всего, сама будет считать замечательной, возможно, даже миловидной, и, разумеется, "увлекательной", учитывая, что она обратит на нее такое же щедрое внимание, как и на своих старых знакомых - Браунинга и Водсворта. Очень трудно описать то, что он сам нашел и выработал для себя. [В этом случае, самым нормальным и единственным разумным делом было бы выложить здесь 1, 2 или даже все 184 стихотворения, чтобы читатель сам их увидел, но я не могу этого сделать. Я даже не уверен, что имею право обсуждать это. Мне разрешается сидеть за этими стихами, редактировать их, наблюдать за ними, а иногда и подбирать, кто может издать их в твердой обложке - но, по некоторым личным причинам, вдова поэта, которая унаследовала авторские права, не разрешает мне их цитировать (примечание автора)] Прежде всего, может помочь то, что Сеймур, очевидно, любил классическое японское 17-сложное 3-стишие хокку так, как больше не любил никаких других поэтических форм, и он сам писал хокку на отрезах (почти всегда по-английски, но иногда - я достаточно неохотно сообщаю об этом - по-японски, по-немецки и по-итальянски). А надо сказать, и это обязательно, что поздние стихи Сеймура в основном напоминают английские переводы двойного хокку, если такое дело вообще существует, и я считаю, что не смогу возражать против этого, но все-таки я склонен чувствовать отвращение к сильной возможности того, что какой-нибудь усталый, но неутомимо остроумный учитель английского - возможно, что и я - в 1970-х выдаст шутку, что стихи Сеймура так же относятся к хокку, как, например, двойное мартини к простому. А тот факт, что это неправда, не обязательно остановит педанта, если он чувствует, что весь класс надлежащим образом подготовлен и предупрежден. Во всяком случае, пока есть возможность, я буду говорить довольно медленно и аккуратно: поздние стихи Сеймура - это 6-стишия без определенной схемы ударений, но чаще ямбические, которые, отчасти из любви к старым японским мастерам, а отчасти по собственному желанию, как поэт, работающий в привлекательной ограниченной области, он нарочито довел до 34 слогов - в 2 раза больше, чем в классических хокку. Если этого не учитывать, больше ничего в этих 184 стихах, находящихся в данный момент под одной крышей со мной, ни на что не похоже - кроме самого Сеймура. По крайней мере, даже их уникальное звучание характерно для Сеймура. То есть каждое из этих стихотворений не звонкое, а спокойное, какими, по его убеждению, и должны быть стихи, но там периодически встречаются краткие выкрики (здесь использовано наименее грубое слово) медной трубы, которые лично на меня производят впечатление, что кто-то - возможно, слегка подвыпивший - открывает мою дверь, играет в комнате 3-4-5 несомненно приятных и профессиональных нот на рожке, а потом исчезает (я никогда раньше не знал ни одного поэта, который производит впечатление игры на рожке посреди стихотворения, а тем более красивой игры, и я почти ничего не могу сказать об этом. Точнее, вообще ничего). В пределах этой 6-строчной структуры и этой очень странной гармонии Сеймур делал со стихами, как мне кажется, именно то, что он хотел делать. Безусловно, большинство из 184 его стихов не легкомысленные, а неизмеримо смелые, их может читать кто угодно и где угодно, даже вслух в довольно продвинутых сиротских приютах в бурные ночи - но я бы, откровенно говоря, не советовал последние 30-35 стихов ни одной живой душе, кто в своей жизни не умирал хотя бы дважды, и лучше всего медленно. Мои любимые, если такие у меня есть - а я больше чем уверен, что есть - это 2 последних стихотворения в коллекции. Я думаю, что не наступлю ни на чьи ноги, если просто расскажу, о чем они. Предпоследнее стихотворение о молодой жене и матери, у которой, если здесь сослаться на мой старинный справочник супружеских отношений, просто внебрачный роман. Сеймур не описывает ее, но она приходит в это стихотворение, когда его рожок делает что-то необычайно эффектное - и я вижу эту очень красивую женщину, в меру образованную, не в меру несчастную и, вполне возможно, живущую в паре-тройке кварталов от художественного музея Метрополитен. Однажды ночью она очень поздно приходит домой со свидания - как я представляю, измученная и выпачканная помадой - и находит у себя на постели воздушный шар. Кто-то просто оставил его там. Поэт не говорит об этом, но это не что иное, как большой надутый воздушный шар, наверно, зеленый, как центральный парк весной. Другое стихотворение, последнее в коллекции, про молодого вдовца из провинции, который ночью сидит на своей крохотной лужайке, возможно, в пижаме или в халате, и смотрит на полную луну. Усталая белая кошка, явно член его семьи и почти наверняка бывший стержень его семьи, выходит вместе с ним, вертится вокруг да около и кусает его за левую руку, пока он смотрит на луну. Это последнее стихотворение фактически может представлять дополнительный интерес для моего читателя по 2 особым причинам. И мне очень хочется обсудить их.
Как подходит большинству поэзии и решительно соответствует любой поэзии с явным китайским и японским влиянием, стихи Сеймура по возможности простые и неизменно без прикрас. Тем не менее, 6 месяцев назад моя младшая сестра Франни приехала сюда на выходные и, обыскивая ящики моего стола, случайно наткнулась на стихотворение про вдовца, которое я только что рискнул пересказать: оно лежало отдельно от основной части коллекции для перепечатывания. По не очень важным в данный момент причинам, она никогда раньше этого стихотворения не видела и, конечно, сразу же его прочитала. Потом, обговаривая со мной это стихотворение, она удивилась, для чего Сеймур заставил белую кошку кусать левую руку молодого вдовца. Это беспокоило ее. Она говорила, что это "левое дело" больше похоже на меня, чем на Сеймура. Конечно, если не учитывать клеветническое осуждение моей постоянно растущей профессиональной страсти к подробностям, мне кажется, что она считала это поразительно навязчивым, слишком явным и не поэтичным. Я в этом споре победил ее и, откровенно говоря, готов победить и тебя, если нужно. Я достаточно умен, чтобы верить, что Сеймур считал необходимым предположить, что левая рука у этого молодого вдовца второсортная, поэтому он и разрешает белой кошке вонзить в нее свои острые, как иглы, зубы, а свободной правой хлопает себя по груди или по лбу - этот анализ, на самом деле, может показаться многим читателям очень утомительным. Возможно, это и так. Но я знаю, что мой брат думал о человеческих руках. Кроме того, есть еще 1, довольно внушительный взгляд на это дело. Может показаться немного безвкусным входить в подробности - скажем, настоять на прочтении всей рукописи "Ирландской розы" совсем чужому человеку по телефону - но Сеймур был не совсем чистокровным ирландцем, и пока я не могу говорить с Кафкой, великим авторитетом по этой теме, [Кафка наполовину чех, наполовину немец] у меня есть очень трезвое предположение в 40 лет, что любой мыслитель со смешанной кровью или живет, или жил в странных условиях близкого, почти взаимного знакомства со своими руками, и, хотя он может целыми годами продолжать держать их в карманах, в прямом и в переносном смысле (боюсь, не всегда, в отличие от 2 старых нахальных друзей или родственников, которых он предпочитает не приводить на праздник), я думаю, что он будет использовать их с готовностью, выламывать при кризисе, часто делать с ними что-нибудь радикальное при не поэтическом упоминании посреди стиха, что, скажем, кошка укусила левую руку - а поэзия, разумеется, это кризис, и возможно, единственный, дающий нам повод назвать его своим собственным (извиняюсь за многословие. Жаль, что, возможно, оно будет еще больше). А другая моя причина думать, что это отдельное стихотворение может вызвать дополнительный - надеюсь, настоящий - интерес у моего читателя, это странная личная сила, вложенная в него. Я никогда не видел ничего подобного в печати и, могу опрометчиво добавить, с детства до более 30 лет я редко читал меньше 200 тысяч слов в день, а часто приближался и к 400 тысяч. Вероятно, в 40 лет я редко чувствую даже голод, и, когда мне не требуется исследовать английские сочинения, принадлежащие маленьким девочкам или мне, я обычно читаю очень мало, только грубые открытки от родственников, каталоги семян, сообщения о наблюдателях за птицами (того или иного рода) и острые замечания типа "идите на поправку" от моих старых читателей, которые где-то подобрали ложную информацию, что я провожу 6 месяцев года в буддистском монастыре, а остальные 6 - в сумасшедшем доме. Тем не менее, гордость нечитателя, я хорошо знаю - или, если уж на то пошло, гордость явно урезанного потребителя книг - даже более обидна, чем гордость некоторых обширных читателей, так что я пробовал (и думаю, что это серьезно) поддерживать несколько своих старинных литературных капризов. Один из самых крупных - это то, что я обычно могу сказать, пишет ли поэт и прозаик из опыта первых, вторых или десятых рук, или же навязывает нам то, что он хочет считать чистым изобретением. Однако в 1948, когда я впервые прочитал это стихотворение про молодого вдовца и белую кошку - или, точнее, сидел и слушал его - я решил, что очень трудно поверить в то, что Сеймур похоронил хотя бы 1 жену, о чем никто в нашей семье не знал. Конечно, он этого не делал. Нет (и первым покраснеет, если покраснеет вообще, читатель, а не я) - во всяком случае, не в этом воплощении. Также, учитывая мое довольно всестороннее и по-змеиному хитрое знание человека, он не был близко знаком с молодыми вдовцами. В последнем, полностью неблагоразумном комментарии по этому делу можно указать, что он сам был примерно так же далек от вдовства, как и любой американский мальчик. А когда, возможно, в странные моменты, мучительные или бодрящие, каждый женатый мужчина - и Сеймур, вероятно, не исключение, хотя это почти полностью ради доказательства - раздумывает о том, какая была бы жизнь с этой маленькой женщиной на картине (здесь можно предположить, что какой-нибудь первоклассный поэт мог бы разработать прекрасную элегию из этого витания в облаках), эта возможность кажется мне просто зерном для психологической мельницы и, конечно, в основном не по существу моего дела. А мое дело - и я постараюсь, вопреки обычным странностям, не обрабатывать его - это чем более личными кажутся или являются стихи Сеймура, тем меньше в их содержании раскрываются подробности повседневной жизни нашего западного мира. Фактически, мой брат Уокер спорит (будем надеяться, что его аббат никогда этого не заметит), что Сеймур в большинстве своих самых эффектных стихов использует взлеты и падения прежних, особенно памятных существований в пригороде Бенареса, феодальной Японии и столице Атлантиды. Конечно, я делаю паузу, чтобы дать читателю возможность вскинуть руки или, скорее, отмыть их от нашего великого множества. Точно так же я представляю, что все оставшиеся в живых дети нашей семьи довольно многословно бы согласились с Уокером насчет этого, хотя, возможно, с парой-тройкой небольших оговорок. Например, в день самоубийства Сеймур оставил на столе своего гостиничного номера классическое хокку на промокашке. [Девочка в самолете/Повернула кукольную головку,/Чтобы посмотреть на меня.] Мне не нравится мой буквальный перевод - он написал его по-японски - но там кратко сказано о маленькой девочке в самолете, у которой на сидении кукла, и она поворачивает ее голову, чтобы посмотреть на поэта. Примерно за неделю до написания этого стихотворения Сеймур действительно был пассажиром коммерческого самолета, и моя сестра Бубу заговорщически предположила, что на борту этого самолета вполне могла быть маленькая девочка с куклой. А я сам в этом сомневаюсь. Не обязательно категорически, но сомневаюсь. А если и был такой случай - во что я ни на минуту не поверю - клянусь, что ребенок никогда бы не подумал обратить свое дружеское внимание на Сеймура.

[Сапфо]

Захожу ли я с поэзией брата слишком далеко? Болтливый ли я? Да-да. Я захожу с поэзией брата слишком далеко. Я болтливый. И я беспокоюсь. Но мои причины против прекращения плодятся, как кролики, пока я продолжаю. Кроме того, хоть я и счастливый писатель, как я уже заметным образом объявлял, клянусь, что сейчас, да и никогда раньше я не был веселым писателем: мне милосердно позволяли обычную профессиональную часть невеселых мыслей. Например, не в этот момент мне пришло в голову, что однажды я нашел время, чтобы рассказать, что я знаю о самом Сеймуре, я не могу надеяться оставить себе пространство, нужную частоту пульса или, в более широком, но истинном смысле, желание снова вспомнить его поэзию. В этот тревожный момент, пока я держу свое запястье и делаю себе выговор за болтливость, я могу потерять жизненную возможность - и я думаю, на самом деле последнюю возможность - окончательно, хрипло, спорно, стремительно объявить перед всем обществом, что мой брат входит в ряд американских поэтов. Мне нельзя это пропускать. Вот так. Когда я всматриваюсь и вслушиваюсь в более чем полдюжины довольно оригинальных поэтов Америки, так же, как и множество талантливых эксцентричных поэтов - особенно современников - у многих талантов есть отклонения от стиля, я приближаюсь к убеждению, что у нас было только 3-4 почти безрасходных поэта, и я думаю, что Сеймур когда-нибудь займет достойное место в этом маленьком ряду. Не за 1 ночь, verstandlich [понятно (перевод с немецкого)] - а вы как думаете? Это мое, возможно, слишком сверхобоснованное предположение, что первые несколько критиков обязательно отбракуют его стихи, назвав их интересными или очень интересными, с молчаливым или просто плохо произносимым объяснением, еще более осуждающим, что это довольно маленькие дозвуковые штучки, которые не смогли появиться на современной западной сцене с их собственным трансатлантическим подиумом, дополненным пюпитром, стаканом и графином ледяной воды. Однако замечу, что настоящий мастер переживет всё (я с удовольствием подозреваю, что даже похвалу). Мне также напоминали, что однажды, будучи мальчиком, Сеймур разбудил меня, взволнованный, блестя в темноте желтой пижамой. У него был такой вид, который мой брат Уолт называл эврикой, и он хотел сказать мне, что окончательно понял, зачем Христос говорил не называть людей дураками (эта проблема беспокоила его целую неделю, поскольку я верю, что она звучала для него как совет, более типичный для Эмилии Пост, чем для того, кто занят делом своего праотца). Сеймур думал, что я хочу знать, что Христос говорил это, поскольку дураков не существует. Простаки есть - а дураков нет. Кажется, ради этого намека стоило меня будить, но если я признаю (причем без оговорок), что это действительно так, то мне придется допустить, что, если ты уделяешь достаточно времени критикам поэзии, они уже не глупы. Говоря по правде, это для меня трудная мысль, и я с удовольствием могу перейти к другому. Я долго достигал, но, наконец, достиг настоящей основы этого обязательного и, боюсь, иногда пестрого исследования поэзии моего брата. Я с самого начала видел, как она появлялась. И мне бы хотелось, чтобы читатель, прежде всего, сказал мне что-нибудь ужасное (ах, вот ты где - со своим завидным молчанием-золотом).
У меня есть периодическое, а 1959 почти хроническое предчувствие, что, когда стихи Сеймура будут широко и довольно официально признаны первоклассными (сложенными в школьных книгохранилищах, записанными в курсы современной поэзии), вновь поступающие мальчики и девочки набросятся, по отдельности и парами, с блокнотами наготове, на мою скрипучую переднюю дверь (жаль, что эта тема должна быть поднята вообще, но, очевидно, слишком поздно притворяться простодушным, не говоря уже об учтивости, которой у меня нет, и я должен показать, что моя знаменитая сердечная проза дала мне титул одного из самых любимых дилетантов в печати, поскольку Феррис Л. Мохин и множество другой молодежи на английском отделении уже знают, где я живу, уединившись, и следы их шин на моих клумбах роз доказывают это). В общем, я говорю без малейших колебаний, что существуют 3 типа учеников, у которых есть желание и смелость, чтобы смотреть как можно откровеннее любому литературному коню в зубы.
1 тип мальчиков и девочек безумно любит и уважает любую внушающую доверия литературу, и если он или она не может явным образом увидеть Шелли, то будет удовлетворяться поиском производителей менее качественной, но тоже достаточно ценной продукции. Я думаю, что хорошо знаю таких мальчиков и девочек. Они наивные, они живые, они энтузиасты своего дела, они обычно менее правы и, я думаю, они всегда надеются на умудренное опытом или имеющее законный интерес литературное общество во всем мире (к счастью, я не верю, что я заслужил иметь кого-нибудь из этих возбужденных, самоуверенных, раздражающих, поучительных, часто очаровательных девочек и мальчиков в каждом 2-3 классе, которых я обучаю последние 12 лет).
2 тип молодежи фактически звонит в дверь в погоне за литературными данными, иногда гордо страдает от приступов академизма, ограниченный любым из полудюжины учителей современного английского или выпускников-наблюдателей, которым он подвергается с самых ранних лет обучения. Нередко, если он сам уже преподает или собирается начать преподавание, эта болезнь уже настолько слилась с ним, что сомнительно, можно ли ее задержать, даже если кто-нибудь полностью снаряжен, чтобы попытаться сделать это. Например, в прошлом году один мальчик зашел, чтобы посмотреть пьесу, написанную мной несколько лет назад, которая имела большое отношение к Андерсону Шервуду. Он пришел в тот момент, когда я пилил на зиму дрова цепной пилой с бензиновым двигателем - этого инструмента, после 8 лет постоянного использования, я еще и до сих пор боюсь. Это был самый разгар весеннего таяния, довольно приятный светлый день, и я чувствовал себя, откровенно говоря, как Анри Торо (это настоящее удовольствие для меня, так как, после 13 лет сельской жизни, я всё еще измеряю буколические расстояния нью-йоркскими кварталами). Короче говоря, это был многообещающий литературный день, и я помню, что очень надеялся, что этот мальчик, как Том Сойер с ведром белил, набросится на мою цепную пилу. Он выглядел здоровым, сильным, рослым. Но, тем не менее, его обманчивые взгляды едва не стоили мне левой ноги, так как между рывками и жужжанием своей пилы, когда я только закончил высказывать короткую и, по мне, прекрасную похвалу благородному и эффектному стилю Андерсона Шервуда, этот мальчик спросил у меня - после задумчивой паузы, обещающей мучение - думаю ли я, что существует эндемический американский zeitgeist [дух времени (перевод с немецкого)] (бедный мальчик! Если даже он очень хорошо следит за собой, перед ним явно не может быть более 50 лет успешной деятельности).
И 3 тип - это человек, который, я верю, будет здесь постоянным посетителем, как только стихи Сеймура будут полностью распакованы и отмечены, требует, чтобы у него или у нее был отдельный отрывок.
Было бы нелепо говорить, что увлечение большинства молодежи поэзией давно побеждено их увлечением малочисленными или многочисленными подробностями жизни поэта, которые свободно, оперативно определены здесь как пугающие. Хотя это нелепое замечание, что я не обращаю внимания, чтобы взять когда-нибудь хороший отпуск. Во всяком случае, я уверен, что, если бы я попросил 60 странных девочек (или же в 60 раз более странных девочек) на 2 своих курсах сочинений для печати - большинство из них старшие, все учат английский - процитировать строку из "Озимандии" или даже просто грубо пересказать, о чем эта поэма, сомнительно, что 10 из них могли бы сделать то или другое, но клянусь невыросшими тюльпанами, что примерно 50 из них могли бы сказать мне о свободной любви Шелли, что одна его жена написала про Франкенштейна, а другая утопилась. [Для этого важно только доказать, что я здесь могу слишком запутать своих учеников. Учителя давно уже это сделали. Или, возможно, я просто выбрал не ту поэму. Если правда, как я неверно установил, что "Озимандия" оставила моим ученикам живое впечатление, наверно, основная часть обвинения должна быть положена только на "Озимандию". Возможно, безумный Шелли совсем и не был таким уж безумным. Во всяком случае, его безумство явно не было душевным безумством. Мои девочки, несомненно, знают, что Роберт Бернс пил и играл без меры, и, возможно, они довольны этим, но я также уверен, что они еще и знают всё о великолепной мыши, гнездо которой разорено его плугом (я думаю, возможно ли, что эти "2 огромные каменные ноги без туловища", стоЯщие в пустыне, принадлежат Перси? Верно ли, что его жизнь выражена во множестве переживаний его лучшей поэзии? А если так, не связано ли это... А впрочем - хватит. Но осторожно, молодые поэты. Если вы хотите, чтобы мы любили и помнили ваши лучшие стихи так же, как и вашу яркую, цветную жизнь, это, возможно, было бы то же, что и давать нам от души хорошую полевую мышь в каждой строфе) (примечание автора)] Я не потрясен и не возмущен этой мыслью, подумай об этом. Мне кажется, что я даже не жалуюсь. А если дураков нет, то и я не дурак, и мне положено недурацкое воскресное понимание того, что, кто бы мы ни были, не важно, как зажечь доменную печь огнем свечей с нашего последнего именинного пирога, и каких бы, возможно, далеких интеллектуальных, моральных и духовных высот мы все ни достигли, наше отношение к пугающему или частично пугающему (а туда, конечно, относятся и плохие, и хорошие слухи) может быть последним из наших телесных аппетитов, который удовлетворяется или эффективно сдерживается (но зачем я болтаю? Зачем не собираюсь перейти прямо к поэту в качестве иллюстрации? Одно из 184 стихотворений Сеймура - дешевка только на 1 взгляд, а на 2 - как ободряющая похвала живым, которую я читал - рассказывает о выдающемся старом отшельнике на смертном одре, окруженном воспевающими священниками и апостолами, который лежит, напряженно слушая, что прачка во дворе говорит о соседской прачечной. Сеймур объясняет, что старику, возможно, хочется, чтобы священники ненадолго прикусили свои языки). Но, тем не менее, я вижу, что у меня, как обычно, есть небольшая проблема, вызванная желанием заставить очень удобное обобщение оставаться спокойным и понятливым достаточно долго, чтобы поддержать особенно дикое предположение. Я не получаю удовольствие при осознании этого, но, возможно, я должен. Мне кажется бесспорно верным, что великое множество людей во всем мире, разных возрастов, культур, природных талантов, отвечают с особым резким импульсом, в некоторых случаях, даже художникам и поэтам, которые, как известно, создавая великое и изящное искусство, явно ведут себя неправильно как личности - очевидный брак в характере или гражданстве, требовательно романтическое горе или дурная привычка - крайний эгоизм, супружеская неверность, каменная глухота, каменная слепота, ужасная жажда, смертельный кашель, склонность к продажности, пристрастие к грандиозным изменам или кровосмешениям, подтвержденная или неподтвержденная слабость к наркотикам или извращениям и так далее, как бывает у одиноких выродков. Если самоубийство не является вершиной списка непреодолимых болезней для творческих личностей, то самоубийца - поэт или художник - как следует заметить, всегда привлекал к себе очень большое внимание, нередко почти исключительно на сентиментальных основаниях, как будто он (если взять гораздо ужаснее, чем мне этого хочется) был вислоухим карликом от рождения. И все-таки вот, наконец, высказанная мысль, что у меня много раз была бессонница, и, возможно, снова будет (как я могу писать то, что сейчас написал, и всё равно быть счастливым? Но это действительно так. Безрадостный, невеселый, в узких рамках, но мое вдохновение как бы не прокалывается. Вспоминает единственного человека, которого я знал всю жизнь). Ты не можешь себе представить, какие у меня были большие, трудоемкие планы для этой немедленной пустоты. Но, кажется, они были предназначены исключительно для мусорной корзины. Я здесь намеревался смягчить 2 последних ночных отрывка парой блестящих шуток, согласованных со шлепками по бедрам, которые, как мне кажется, часто заставляют моих коллег-сказочников зеленеть от зависти или плеваться. У меня здесь было намерение рассказать читателю, что, если и когда молодежь заходит ко мне узнать о жизни и смерти Сеймура, увы, мое странное личное горе делает подобную публику совершенно невыносимой. Я планировал напомнить - просто мимоходом, так как это будет, надеюсь, когда-нибудь развито с бесконечными подробностями - что Сеймур и я в детстве провели примерно 7 лет, отвечая на вопросы сетевой радиовикторины, и что с тех пор, как мы официально ушли из эфира, я почти точно так же много думал о людях, которые только спрашивают у меня, сколько времени, как Бетти Тротвуд у Давида Копперфильда думала об ослах. Потом я намеревался объявить, что, после целых 12 лет работы школьным учителем, сейчас, в 1959, я подвергаю частым нападениям то, чем мои коллеги по работе хвастаются, думая, как я верю, что это болезнь Гласса - говоря профессиональным языком, патологический приступ в поясничном и нижнем брюшном отделах, который заставляет лектора в свободное от уроков время скрючиваться и быстро переходить улицы или ползать под большой мебелью, когда он видит кого-нибудь приближающегося моложе 40. Но здесь ни одно из 2 убежищ не работает на меня. В обоих есть некоторое количество искаженной правды, но этого совсем не достаточно - так как до меня только что, между отрывками, дошел тот ужасный и неучтенный факт, что мне хочется рассказывать, когда требуют и допрашивают, об этом особенном покойнике. Только что мне стало ясно, что, кроме множества других мотивов - надеюсь, менее неблагородных - я привык хвастаться, как обычный человек, который был единственной живой душой, знавшей его лично. Да, пусть они приходят - незрелые энтузиасты, академики, любопытные, большие, маленькие и всё знающие! Пусть они приезжают в переполненных автобусах, пусть они прилетают на парашютах с фотоаппаратами "Лейка". В голове куча милых приветственных речей. Одна рука уже тянется к моющему средству, а другая - к грязному чайному сервизу. Налитые кровью глаза начинают проясняться. Уже вынесен старый красный ковер.

[Сапфо]

Явление 5

Это тонкая работа. Возможно, слегка грубая, но очень тонкая.
Учитывая, что это дело в дальнейшем не может дорасти до желаемых обширных подробностей, я думаю, что читателю прямо сейчас нужно знать и как следует помнить до самого конца, что все дети в нашей семье происходили и происходят из удивительно длинного и пестрого ряда профессиональных артистов. В основном, говоря или, точнее, произнося общие фразы, мы поем, танцуем и (ты еще сомневаешься?) рассказываем смешные сказки. Но, я думаю, особенно важно помнить - и Сеймур делал это даже в детстве - что среди нас также есть великое множество артистов, выступающих и в цирке, и, так сказать, около цирка. Вот довольно яркий пример. Один из моих (и Сеймура) прадедов был достаточно известным в свое время польским карнавальным клоуном по имени Жужу, которому нравилось - и надо обязательно сделать вывод, что до самого конца - нырять с огромной высоты в маленькие водоемы. А другой мой и Сеймура прадед, ирландец Мак-Мохин (к которому моя мать, по ее собственному постоянному признанию, никогда не пыталась обращаться как к "дорогому человеку"), имел собственное дело и обычно выставлял на лугу пару восьмерок пустых бутылок от вИски, а потом, когда приближалась толпа, которая могла хорошо заплатить, как нам говорили, он довольно музыкально танцевал на этих бутылках (так что, даю тебе свое уверенное слово, у нас на семейном дереве среди других вещей есть несколько орехов). У самих наших родителей, Лесли и Бетси Глассов, была довольно условная, но (мы верим) хорошо заметная работа с песнями, танцами и разговором в водевилях и концертных залах, молва о которой, возможно, дошла почти до самой Австралии (где Сеймур и я провели около 2 лет раннего детства, постоянно продавая билеты), а потом получила более чем просто преходящую известность в старых театрах Америки - Пантагисе и Орфеуме. По мнению немалого числа людей, они могли бы продолжать работать в водевильной группе гораздо дольше, чем это было на самом деле. Но у Бетси были свои собственные мысли на этот счет. У нее не только была некоторая склонность читать настенные письмена - водевили дважды в день уже почти прекратились в 1925, и у Бетси, как у матери и балерины, были очень сильные предубеждения против выступлений 4 раза в день для больших, новых, постоянно растущих кинематографических и водевильных клубов - но еще важнее было то, что, с тех пор, как она была ребенком в Дублине, а ее сестра-близнец умирала за кулисами от постоянного недоедания, роковым увлечением Бетси стала осторожность в любом виде. Во всяком случае, весной 1925, в конце какой-то поездки в Олби и Бруклин, когда все 5 детей лежали больные в 3 с половиной необустроенных комнатах старой гостиницы "Алмаз" на Манхэттене, предполагая, что она снова беременна (но это оказалось ошибкой: малыши Зуи и Франни родились, соответственно, только в 1930 и 1935), Бетси вдруг обратилась к почетному и влиятельному поклоннику, а мой отец получил работу в организации, которую он неизменно, в течение долгих лет, без малейшего страха противоречить всем домашним, называл услужливым окончанием коммерческого радио - и длительные гастроли Галлахеров-Глассов официально подошли к концу. Но я в основном стараюсь найти здесь самый твердый способ утверждать, что эта любопытная наследственность нижнего софита и 3 звонков была почти повсеместной и вполне значительной реальностью в жизни всех 7 детей нашей семьи. Фактически, как я уже упоминал, 2 младших - профессиональные актеры. Но там не может быть проведена жирная линия. Старшая из 2 моих сестер, для самых посторонних наблюдателей - обычная провинциалка-землевладелица, мать 3 детей, совместная хозяйка гаража с 2 машинами, но в особенно радостные моменты она будет оживленно плясать: однажды я с ужасом наблюдал, как она пустилась отбивать чечетку мягкими туфлями (как Нед Вейберн из Пэта и Марион Руни) с моей 5-дневной племянницей на руках. Мой младший брат Уолт, который случайно погиб после войны в Японии (и про которого я планирую рассказать в этой серии сеансов как можно меньше, если смогу пройти через них), тоже танцевал, возможно, в менее произвольном, но гораздо более профессиональном смысле, чем моя сестра Бубу. Его брат-близнец Уокер - наш монах, отшельник, картезианец - в детстве сам лично канонизировал комика Вильяма Клода Фильда, и в образе этого вдохновенного и непокорного, но довольно святого человека обычно часами жонглировал коробками сигарет и множеством других вещей, пока не стал эффектным профессионалом в этом деле (по семейным слухам, он первоначально уединился - то есть избавился от своих обязанностей мирского священника в испанской провинции Астурия - чтобы освободиться от постоянного желания снабжать священной облаткой губы своих прихожан, стоя на 2-3 фута сзади и перебрасывая ее красивой дугой через левое плечо). Что касается меня - Сеймура я предпочитаю упоминать в последнюю очередь - я уверен, нечего и говорить, что я тоже немного танцую. Конечно, по требованию. Если этого не учитывать, я могу напомнить, что иногда чувствую, как за мной наблюдает, изредка, переменчиво, прадед Жужу: я чувствую, что он тайно принимает меры, чтобы я не запутался в невидимых мешковатых клоунских штанах, когда я гуляю по лесу или вхожу в класс, а также, возможно, посматривает, чтобы мой податливый нос время от времени смотрел на восток, когда я сижу и печатаю.
И, наконец, сам наш Сеймур не мог жить или умереть под меньшим влиянием "окружения", чем остальные из нас. Я уже говорил, что, хотя и верю, что его стихи не могли бы быть более личными и более полно раскрывать его, он проходит через каждый из них, даже когда муза абсолютной радости сидит позади него, не выдавая ни единого действительно автобиографического секрета. Я предполагаю, что это, хотя, возможно, не всем по вкусу, очень литературный водевиль - традиционное 1 действие, где человек держит в равновесии слова, чувства, золотой рожок на подбородке вместо обычной вечерней трости, хромированный стол и рюмку, наполненную водой. Но я расскажу тебе кое-что гораздо более подробное и важное, чем это. Я долго ждал этого - в Брисбене, в 1922, когда Сеймуру было 5, а мне 3, Лесли и Бетси пару недель играли в одной программе с неким Джо Джексоном - пугающим Джо Джексоном на хитром никелевом велосипеде, который блестел лучше, чем платина, до самого последнего ряда в театре. Через много лет, незадолго после того, как разразилась 2 мировая война, когда Сеймур и я совсем недавно перебрались в небольшую собственную нью-йоркскую квартиру, наш отец - дальше я буду называть его просто Лесли - однажды вечером заглянул к нам, возвращаясь домой с карточной игры. Очевидно, у него весь день были плохие карты. Во всяком случае, он вошел с твердым намерением оставаться в пальто. Он сел. Он сердито осмотрел мебель. Он повернул мою руку, чтобы проверить, есть ли у меня на пальцах смоляные пятна, а потом спросил Сеймура, сколько сигарет в день он выкуривает. Он думал, что нашел муху в своем стакане. Короче говоря, когда разговор - по крайней мере, с моей точки зрения - уже заходил в тупик, он отрывисто встал и пошел посмотреть на фотографию себя и Бетси, которая была недавно прибита к стене. Он сердито смотрел на нее целую минуту, если не больше, а потом повернулся с грубостью, которую никто в семье не считал необычной, и спросил Сеймура, помнит ли он время, когда Джо Джексон дал Сеймуру возможность кататься на руле велосипеда по всей сцене, вокруг да около. Сеймур, сидя в старом плисовом кресле на другом конце комнаты, с сигаретой, в синей рубашке, широких брюках цвета угольной пыли и мокасинах с оторванными задниками, с бритвенным порезом на лице, который я хорошо видел, быстро и мрачно ответил по-особому, как он всегда отвечал на вопросы Лесли - будто бы это были самые важные вопросы, которые он предпочитал всю жизнь. Он ответил, что до сих пор не уверен, слезал ли он вообще когда-нибудь с этого красивого велосипеда. И если не учитывать его огромную чувственную ценность лично для моего отца, этот ответ в основном был истинной правдой.

[Сапфо]

Явление 6

Между предыдущим отрывком и этим прошло, пролетело более 2 с половиной месяцев. Маленькая сводка, которую мне приходится выпускать с некоторым отвращением, поскольку она повторяет мне точно так, как будто я намереваюсь объявить, что я всегда работаю на стуле, выпиваю более 30 чашек черного кофе в свои творческие часы, а в свободное время делаю себе мебель: короче говоря, у нее голос литератора, охотно обсуждающего свои трудовые привычки, увлечения и другие пригодные для печати человеческие слабости с чиновником воскресного книжного отдела, берущим интервью. На самом деле, я не готов делать это прямо здесь (фактически, я здесь особенно внимательно слежу за собой. Мне кажется, что это сочинение никогда не было в более неминуемой опасности, чем сейчас, приобретения явной неофициальности нижнего белья). Я объясняю эту большую задержку между отрывками, сообщая читателю, что совсем недавно пришел в себя после 9 недель постельного режима из-за острого воспаления печени (ты понимаешь, что я хочу сказать о нижнем белье. Мое последнее открытое замечание - это прямая цитата, почти дословная, взятая из бурлеска.

• Второй банан: Я 9 недель лежал в постели с острым воспалением печени.
  Главный банан: С которой из них, счастливец? Ведь острое воспаление печени у 2 девушек.

Если это моя обещанная история болезни, мне надо найти дорогу и быстро вернуться в долину больных). И сейчас, когда я по-настоящему верю, что встал всего около недели назад, подбородок и щеки снова порозовели, я думаю - не исказит ли читатель эту мою уверенность, возможно, в основном 2 способами? Во-первых, не подумает ли он, что это мягкий упрек за то, что он забыл наполнить комнату больного камелиями (все успокоятся, когда узнают, что это безопасное предположение, просто у меня в данный момент нет чувства юмора)? Во-вторых, не подумает ли читатель, на основе этой истории болезни, что мое личное счастье, как следует расхваленное в самом начале этого произведения - возможно, совсем и не счастье, а просто болезнь печени? Эта вторая возможность очень серьезно касается меня. Разумеется, я искренне рад работать над этим ознакомлением. А со своей ленивой точки зрения, я был чудесным образом рад и при воспалении печени (это художественное высказывание, возможно, окончательно меня добило). И я с удовольствием говорю, что в данный момент я особенно счастлив. Нечего отрицать (боюсь, что я сейчас пришел к настоящей причине, по которой я построил эту витрину для моей бедной старой печени) - повторяю, нечего отрицать, что моя болезнь оставила мне один ужасный недостаток. Я всей душой ненавижу драматические отступления, но считаю, что для этого дела нужен новый отрывок.
В первый день прошлой недели, когда я почувствовал себя достаточно крепким и здоровым, чтобы вернуться к работе над этим ознакомлением, я обнаружил, что потерял не вдохновение, а средства продолжать писать о Сеймуре. Он слишком вырос, пока меня не было. Это кажется маловероятным. Из послушного великана, каким он был до моей болезни, он за 9 коротких недель превратился в самого знаменитого человека в моей жизни, единственную личность, которая всегда была слишком велика для обычной печатной бумаги - во всяком случае, моей. Откровенно говоря, из-за этого я паниковал целых 5 ночей подряд. Но я думаю, что мне незачем рисовать это чернее, чем следовало бы, поскольку очень удивительно, что нет худа без добра. А теперь я скажу тебе, без всяких пауз, как я прошлой ночью заставил себя чувствовать, что завтра я смогу вернуться к работе, возможно, более дерзко и неприятно, чем всегда. Пару часов назад я просто перечитал старое личное письмо - точнее говоря, очень длинную записку, которая однажды утром в 1940 была оставлена в моей тарелке, а если быть точным, под половиной грейпфрута. Через пару-тройку минут я почувствовал что-то невыразимое (слово "удовольствие" здесь неуместно) - что-то невыразимое при дословном воспроизведении здесь этой длинной записки (о, счастливое воспаление печени! Я никогда не знал такой болезни, несчастья или беды, которые не раскрываются постепенно, как цветок или хорошая записка. От нас требуется только смотреть. Однажды, когда Сеймуру было 11, он сказал в эфире, что самым любимым его словом в библии было НАБЛЮДАТЬ!) Но перед тем, как я перейду к основной теме, мне следует, с головы до ног, обратить внимание на несколько случайных дел. Эта возможность больше никогда не повторится.
Это кажется серьезным упущением, но, думаю, я не сказал, что это была моя привычка, мое принуждение, если всегда практично, а часто и нет - проверять свои новые рассказы на Сеймуре. Это значит читать их ему вслух. Я делал это molto agitato, [очень взволнованно (перевод с итальянского)] с явной потребностью в общем отдыхе после окончания. Это для того, чтобы сказать, что Сеймур всегда отказывался делать комментарии, когда мой голос останавливался. Вместо этого он обычно 5-10 минут смотрел на потолок - он неизменно разваливался на полу при чтении - потом вставал, иногда слегка топал ногой, чтобы не хотелось спать, и уходил из комнаты. Потом - обычно это продолжалось часами, но пару-тройку раз и днями - он набрасывал несколько замечаний на бумажке или картонке и оставлял их у меня на кровати или на обеденном столе, а иногда (довольно редко) присылал их мне по почте. Вот несколько его небольших критик (откровенно говоря, это предупреждение. Я не вижу никакого смысла отказываться от него, хотя, возможно, и следовало бы).

• Горькая, но правда. Честная голова медузы.
• Мне бы хотелось знать. Женщина - это огонь, но, кажется, художника преследует твой друг, который написал портрет Анны Карениной в Италии. Это приятное преследование, очень хорошее, но у тебя есть свои вспыльчивые художники.
• Думаю, всё надо переделать, Бадди. Доктор такой хороший, но, думаю, тебе он поздно понравился. Во всей 1 половине он равнодушно ждет, чтобы понравиться тебе, а ведь он твой главный герой. Ты смотришь на его прекрасный диалог с няней как на раскаяние. Это должен быть религиозный рассказ, но он пуританский. Я вижу твое осуждение всех его ругательств. Это мне кажется неинтересным. Что это такое, как не сниженная молитва, когда он, Лесли или кто-то еще ругается? Я не верю, что бог понимает какие-нибудь ругательства. Это ханжество придумано церковью.
• Извини, что я плохо слушал это. Мне так жаль. Первое предложение вывело меня из себя. "Этим утром Хеншоу проснулся с больной головой". Я так сильно рассчитываю, что ты завершишь все эти мошенничества с Хеншоу в литературе. На самом деле никаких Хеншоу не существует. Прочитай это мне еще раз.
• Успокойся со своим остроумием, Бадди. Я не собираюсь уходить. Извлекать выгоду из собственных советов так же плохо и неестественно, как из прилагательных и наречий, которых от тебя требует профессор Б. Что он об этом знает? И что ты знаешь о своем остроумии?
• Я тут сижу, выдергивая для тебя заметки. Я начинаю говорить подобные вещи: "Это удивительно построено", - или: "Женщина сзади грузовика очень смешная", - или: "Разговор между 2 полицейскими ужасный". Так что я отклоняюсь - и не понимаю, отчего это. Я начал немного нервничать сразу же после того, как ты прочитал, что это выглядит началом того, что твой заклятый враг Боб Б. называет сильным замечательным рассказом. Не думаешь ли ты, что он бы назвал это шагом в нужном направлении? Не волнует ли это тебя? Даже то, что женщина сзади грузовика смешная, не выглядит тем, что тебе кажется смешным. Это гораздо больше выглядит тем, что тебе кажется общепризнанным как очень смешное. Я чувствую себя обманутым. Сводит ли это тебя с ума? Ты можешь сказать, что наша связанность портит мое суждение. И это волнует меня. Я ведь тоже читатель. А вот ты писатель или просто автор сильных замечательных рассказов? Я хочу получить от тебя сильный замечательный рассказ. Я жду твоего добра.
• Я не могу взять из своей головы ничего нового. Я не знаю, что сказать об этом. Я знаю, какие могут быть опасности от перехода в сентиментальность. Ты хорошо прошел через это. Возможно, слишком хорошо. Мне бы хотелось, чтобы ты слегка споткнулся. Могу ли я написать для тебя небольшой рассказ? Жил-был великий музыкальный критик, выдающийся авторитет по Моцарту. Его маленькая дочь ходила в среднюю школу 9 и в развлекательный клуб, и этот великий меломан очень сердился, когда она однажды пришла домой учить другого ребенка разным песням Ирвина Берлинга, Гарольда Арлена, Джерома Керна и других подобных людей. Отчего бы детям не петь маленькие простые lieder [песенки (перевод с немецкого)] Шуберта вместо этой ерунды? Тогда он пошел к директору школы и поднял большой скандал по этому поводу. Директор был очень поражен аргументами этой выдающейся личности и согласился, стоя на коленях, обратиться к старушке-учительнице, очень хорошо понимающей музыку. Великий меломан вышел из кабинета в приподнятом настроении. По дороге домой он обдумал блестящие аргументы, которые он выдвигал в кабинете директора, и его радость всё росла и росла. Его грудная клетка расширилась, шаги ускорились, и он начал насвистывать небольшую мелодию: "К-К-Кэтти". [Видать, Сэлинджер неплохо знал современную русскую классику - это же практически точный пересказ фильма "Антон Иванович сердится" по мотивам Ильфа и Петрова!]

[Сапфо]

А вот и сама эта записка. Она представлена с гордостью и смирением. Отчего гордость - не важно. А смирение оттого, что некоторые мои коллеги, возможно, слушают старых местных шутников, а я понимаю, что это особое вложение рано или поздно следует назвать "Рецепт 19-летней давности для писателей, братьев и выздоравливающих после воспаления печени, которые заблудились и не могут идти дальше" (как хорошо! Надо быть шутником, чтобы понять это. Кроме того, я чувствую, что подготовлен к этому случаю).
Прежде всего, я думаю, что это самый длинный критический комментарий Сеймура к моим литературным трудам - и, если уж на то пошло, возможно, самое длинное не устное сообщение, которое я получил от него за всю жизнь (мы очень редко писали друг другу личные письма, даже в войну). Оно написано карандашом на нескольких листах из блокнота, который мать оставила в чикагской гостинице "Бисмарк" несколько лет назад. Он отвечал на то, что явно было самыми честолюбивыми письменами, какие только были сделаны мной до сих пор. Это был 1940, и мы оба всё еще жили с родителями, в довольно густонаселенной квартире в восточной части 70-х улиц. Я в 21 год был одиноким холостяком, каким только и может быть, так сказать, молодой, неиздаваемый, зеленый писатель. А Сеймур в свои 23 года уже почти 5 лет как преподавал английский в нью-йоркском университете. Ну, вот, фактически, и всё тут (я могу предвидеть небольшое смущение со стороны разборчивого читателя, но, думаю, всё худшее прекратится с приветствием. Я считаю, что, если это приветствие не смущает меня лично, то вряд ли существует причина, по которой оно может смутить любую другую живую душу).

"ДОРОГОЙ СТАРЫЙ СПЯЩИЙ ТИГР!

Я думаю, много ли читателей переворачивали страницы рукописи, пока автор храпит в той же самой комнате. Я бы и сам хотел увидеть таких. На этот раз твой голос был уж слишком. Я считаю, что твоя проза становится таким театром, какой только могут выдержать твои герои. Я хочу много чего сказать тебе, но неоткуда начать.
Сегодня днем я написал, возможно, большое письмо руководителю английского отделения от всех людей, которые очень похожи на тебя. Я получил такое удовольствие, что мне следует сообщить тебе. Это было прекрасное письмо. Я чувствовал себя так же, как прошлой весной в субботу, когда я ходил на "Волшебную флейту" с Карлом, Эмми и чужой девочкой, которую они привели. На мне был твой ядовито-зеленый галстук. Я тебе этого не сказал. [Он имел в виду один из 4 дорогих галстуков, которые я купил в прошлый сезон. Я запретил всем братьям - но особенно Сеймуру, который имел к ним самый легкий доступ - подходить к ящику, где я их держал. Шутки ради я хранил их в целлофане (примечание автора)] Когда он был на мне, я чувствовал не вину, а смертельный страх, что ты вдруг выйдешь на сцену и увидишь меня, сидящего в темноте с твоим галстуком. А в письме всё по-другому. Мне кажется, что, если бы, наоборот, ты писал письмо, похожее на меня, ты бы волновался. Я в основном сумел выбросить это из головы. Одна из немногих вещей в мире, кроме самого мира, которые ежедневно печалят меня - это понимание того, что ты обижаешься, когда Бубу или Уолт говорят тебе, что ты говоришь что-то похожее на меня. Ты принимаешь это как обвинение в грабеже, как небольшой удар по своей индивидуальности. Разве это плохо, что мы иногда похожи? Ведь граница между нами очень тонкая. Разве так уж важно постоянно думать, кто из нас хуже? Однажды, 2 года назад, когда меня так долго не было дома, я предположил, что ты, Зуи и я были братьями не меньше чем в 4 воплощениях - а может, и больше. Разве это некрасиво? Разве каждая из наших личностей не начинается для нас в том месте, которым мы владеем вплоть до наших очень близких отношений, и принимаем неизбежность забирать друг у друга шутки, таланты, слабости? Ты можешь заметить, что галстуки я сюда не включаю. Мне кажется, что галстуки Бадди - это галстуки Бадди, но их так приятно забирать без разрешения.
Возможно, ужасно с твоей стороны думать, что у меня в голове только галстуки и всякая всячина, а не твой рассказ. Но это не так. Я просто везде ищу мысли для себя. Я думаю, что эти мелочи помогают мне собраться с мыслями. Уже светает, и я сижу здесь, пока ты спишь. Какая прелесть быть твоим первым читателем! Но эта прелесть была бы еще больше, если бы я знал, что ты ценишь свое мнение больше, чем мое. Мне кажется несправедливым, что ты так сильно полагаешься на мое мнение о твоих рассказах. То есть ты можешь переспорить меня другой раз, но я убежден, что совершил какую-то ошибку, из-за которой эта ситуация стала возможной. Я не полностью виноват в данный момент, но вина есть вина. Это не пройдет. Это не может быть аннулировано. Это даже может быть не совсем понятно - я уверен, что это укоренилось далеко в личной длительной карме. И почти единственное, что спасает мою шею, когда я чувствую нечто подобное - что вина это несовершенная форма знания. А то, что она несовершенна, еще на значит, что ее нельзя использовать. Трудно внедрить ее в практику, прежде чем она окружит и парализует тебя. Так что я собираюсь написать то, что я думаю об этом рассказе, и как можно быстрее. Если я потороплюсь, то сильно почувствую, что моя вина здесь послужит самым лучшим и правдивым целям. Я так думаю, что, если я брошусь в атаку, то смогу сказать тебе всё, что, возможно, хотел сказать много лет назад.
Ты сам должен знать, что этот рассказ наполнен большими прыжками и скачками. Когда ты пошел спать, я думал, что мне следует разбудить всех в доме и устроить праздник в честь нашего чудесного прыгающего брата. Кем я буду, если никого не разбужу? Мне бы хотелось знать. Беспокойным человеком, в лучшем случае. Я беспокоюсь о больших прыжках, которые могу отмерить глазами. Я думаю и мечтаю о твоей смелости прыгать там, где я не вижу. Извини, что я сейчас пишу очень быстро. Я думаю, что именно этот новый рассказ ты и ждешь. В некотором смысле, и я тоже. Ты знаешь, что в основном гордость поддерживает меня. Я думаю, что это мое главное волнение. Ради самого себя, не заставляй меня гордиться тобой. Вот что я хочу сказать. Чтобы ты больше не поддерживал меня из гордости. Ты даешь мне рассказ, который просто неразумно мешает мне спать. Ты поддерживаешь меня до 5 часов, так как твоя звезда восходит, а других причин нет. Извини, что я это подчеркиваю, но первое, что я говорил о твоих рассказах - это то, что от них у меня кружится голова. И не заставляй меня говорить ничего другого. Сегодня ночью я думаю, что всё, что ты говоришь писателю после того, как ты просишь его звезду взойти - это литературный совет. Сегодня ночью я уверен, что все "хорошие" литературные советы - просто желание Луи Булье и Макса Дюкана, чтобы Флобер написал "Госпожу Бовари". Так что оба они, со своим исключительным вкусом, заставили его написать шедевр. Они убили его возможность писать от души. Он умер знаменитым, но этого как раз он и не хотел. Его произведения невыносимо читать. Они гораздо лучше, чем следовало бы. В них читается пустота, пустота, пустота. Они терзают мою душу. Я боюсь говорить тебе сегодня ночью, дорогой Бадди, всё, кроме банальности. Следи за своей душой, побеждай или проигрывай. Ты так обезумел от меня, когда мы записывались. [Неделю назад он, я и множество других молодых американцев пошли в ближайшую школу и записались в армию. Я заметил, что он смеется над тем, что я написал в своей анкете. Он всю дорогу домой отказывался говорить мне, что его так рассмешило. Как утверждает вся наша семья, он мог быть непреклонным отказчиком, если у него выпадал благоприятный случай для этого (примечание автора)] Знаешь, что рассмешило меня? Ты написал, что твоя профессия - писатель. А для меня это самый лучший эвфемизм, какой я только слышал. Разве писатель - профессия? Это ведь нечто подобное религии. И больше ничего. Я сейчас слегка волнуюсь. А если это религия, знаешь, о чем у тебя спросят на смертном одре? Лучше я тебе скажу, о чем не спросят. У тебя не спросят, работал ли ты над прекрасным трогательным произведением до последних дней. У тебя не спросят, было оно длинным, коротким, грустным, веселым, изданным или неизданным. У тебя не спросят, был ты в хорошей или плохой форме, когда работал над ним. У тебя даже не спросят, продолжал бы ты работать над этим произведением, если бы ты знал, что твое время должно истечь по его окончании - думаю, только бедного Кьеркегора спрашивали об этом. Я уверен, что тебе зададут всего 2 вопроса. Взошла ли твоя звезда? Писал ли ты, работая от души? Если бы ты только знал, как легко было бы тебе ответить утвердительно на оба вопроса. Если бы ты только помнил перед тем, как сесть и писать, что ты стал читателем гораздо раньше, чем писателем. Ты просто всё время думай об этом, а потом сиди спокойно и спрашивай себя, как читатель, какое произведение мировой литературы Бадди Гласс больше всего хотел бы прочитать, если бы у его души был выбор. А следующий шаг ужасный, но такой простой, что я с трудом верю в это, пока пишу. Ты просто сядь и без всяких угрызений совести пиши сам. Я даже не буду подчеркивать. Это слишком важно, чтобы быть подчеркнутым. Смелее работай, Бадди! Верь в свою душу. Ты же заслуженный мастер. Она никогда тебя не предаст. А теперь - спокойной ночи. Я сейчас очень сильно волнуюсь, и довольно драматически, но, думаю, я почти всё отдам, чтобы увидеть, что ты пишешь какой-нибудь рассказ, поэму или дерево, которые действительно и правдиво идут от твоей собственной души. Банковский сыщик в гостях у Талии. Давай возьмем всю эту кучу завтра ночью.

С любовью,
СЕЙМУР"

На последней странице упоминается Бадди Гласс (это, конечно, мое настоящее имя, но пишу я только под псевдонимом Майор Джордж Филдинг Антиклиналь). Я и сам очень сильно волнуюсь, и довольно драматически, а каждый мой жаркий порыв в этот момент вызывает буквально звездные обещания нашего с читателем rendezvous [рандеву (перевод с французского)] завтра ночью. Но если у меня хватит ума, я просто почищу зубы и бегом спать. А так как длинная записка моего брата довольно утомительна для чтения и практически истощает, то я не могу удержаться, чтобы не добавить, не распечатать кое-что для друзей. В данный момент я держу этот прекрасный подарок, который он прислал мне для быстрого выздоровления от воспаления печени и от малодушия, у себя на коленях.
Но будет ли опрометчиво с моей стороны говорить читателю, что я собираюсь делать завтра ночью? Уже больше 10 лет я мечтаю, чтобы кто-нибудь задал мне вопрос: "Как выглядел твой брат?" - без особенного предпочтения кратких и четких ответов на очень прямые вопросы. Короче говоря, это "какое-нибудь" произведение мировой литературы, о котором рекомендованная мне авторитетная организация говорит, что оно мне больше всего понравится - это полное физическое описание Сеймура, написанное тем человеком, который не торопится признаваться в этом и облегчать свою душу - говоря по совести, мной. Завтра ночью я буду сидеть здесь, нечего и говорить, что полностью одетый.
Его волосы летели в парикмахерской. И это моя первая строка? Будет ли эта комната наполняться, медленно-медленно, кукурузными блинами и яблочными пирогами? Возможно. Я не верю в это, но, возможно, что будет. Если я потребую разборчивости в описании, мне придется снова уйти, пока я не начал. Я не могу ничего выяснить, не могу служить с этим человеком. Надеюсь, что некоторые факты должны быть приведены здесь с проходящей чувствительностью, но мне лучше не прятать каждое предложение раз в жизни, а то я снова закончу. Его волосы летели в парикмахерской - это практически первый факт, который приходит в голову. Мы обычно ходили стричься каждый 2 день эфира, то есть раз в 2 недели, после окончания школьных занятий. Парикмахерская находилась на 108 улице и Бродвее, тесно зажатая (а впрочем, хватит об этом) между китайским рестораном и постной кухней. Если мы забывали пообедать или, как это часто бывало, теряли свой обед, иногда мы там покупали примерно за 15 центов нарезанную колбасу и пару пряных огурцов, а потом съедали их на креслах, по крайней мере, пока волосы не начинали падать. Парикмахеров звали Марио и Виктор. Возможно, они уже умерли от передозировки чеснока за эти много лет, как иногда бывает с некоторыми нью-йоркскими парикмахерами (ну, ладно, хватит об этом. Надо просто подсечь эту ерунду под корень). Наши кресла находились рядом и, когда Марио заканчивал со мной и готовился снять и вытряхнуть мою тряпку, никогда не было такого случая, чтобы на мне было больше собственных волос, чем Сеймура. И раньше, и позже мало что в жизни так сердило меня. Всего один раз я начал жаловаться на это - и допустил большую ошибку. Я сказал сердитым, довольно крысоподобным тоном, что его "противные волосы" всегда летят на меня. Сказав это, я сразу пожалел, но было уже поздно. Он ничего не ответил, но явно начал беспокоиться из-за этого. Когда мы шли домой, молча переходя улицы, всё стало еще хуже: очевидно, он старался придумать способ, как запретить своим волосам в парикмахерской лететь на его брата. Наша общая финишная прямая - длинный квартал от Бродвея до нашего дома на углу Риверсайда - была хуже всего. Никто в нашей семье не мог так беспокоиться, идя вниз по этому кварталу, как Сеймур, если у него было соответствующее настроение.
И этого хватит на одну ночь. Я устал.
Еще одна простая вещь. Чего мне хочется (подчеркиваю) от его физического описания? Мало того - что я хочу с ним делать? Да, я хочу отправить его в какой-нибудь журнал, хочу его издать. Но это не совсем так - я всегда хочу издавать. А это я тем более хочу предложить журналу. Фактически, с ним можно делать всё. Я так думаю, я так знаю. И я знаю очень хорошо. Я хочу, чтобы оно попало туда без использования мной марок и конверта из оберточной бумаги. Если это описание правдивое, то я вполне смогу оплатить поезд, а также, возможно, упаковать бутерброд и какой-нибудь маленький горячий термос - вот и всё. Остальные пассажиры в вагоне должны будут слегка отодвинуться от него, как будто оно выше всех. Какие прекрасные мечты! Пусть он выйдет из этого выше всех. Но насколько выше? Я считаю, что так высоко, как тебе нравится кто-то поднимающийся на веранду, широко улыбаясь после 3 тяжелых игр в теннис, в которых он победил, и спрашивая, видел ли ты его последний удар. Да. Oui. [Да (перевод с французского)]

[Сапфо]

Явление 7

А вот и следующая ночь. Запомни, что это нужно прочитать. Скажи читателю, где ты. Будь другом. Конечно, ты ничего не знаешь. Я в консерватории. Я только что позвонил в порт, и это в любой момент может принести старый семейный слуга, исключительно умный, толстый и гладкий, как мышь, которая ест в доме всё, кроме экзаменационных работ.
Возвращаюсь к волосам Сеймура, уже описанным на этой странице. Пока его волосы не начали выпадать в 19 лет, они были как проволока. Почти вьющиеся, но не совсем: я думаю, что был бы готов использовать это слово, если бы было так. За эти волосы очень хотелось тянуть, и, конечно, за них тянули: малыши всегда непроизвольно протягивали к ним руки, чуть ли не до самого его носа, тоже не менее выдающегося. Но не всё сразу. Взрослый молодой человек, очень волосатый. Остальным детям в семье, в основном, но не исключительно, мальчикам, очень желающим стать взрослыми, нам всегда казалось, что все в доме были буквально очарованы его кистями и запястьями. Например, мой брат Уолт в 11 лет постоянно наблюдал за руками Сеймура и требовал от него снять свитер.

Уолт: Давай, Сеймур, снимай свитер. Я жду. А то здесь жарко.

А Сеймур всё смотрел на него своим сияющим взглядом. Он очень любил эти розыгрыши с каждым из детей. Я тоже любил, но далеко не всегда. А он - неизменно. Он также рос, укреплялся и процветал от всех этих неловких и бездумных замечаний в его адрес со стороны малышей. Фактически в 1959, когда я случайно слышу довольно-таки раздражающие новости о поведении своих младших братьев или сестер, то всегда вспоминаю множество радостей, которые они приносили Сеймуру. Я помню, что Франни в 4 года сидела у него на коленях, рассматривала его лицо и говорила с огромным уважением.

Франни: Сеймур, у тебя такие красивые желтые зубы!

Он шатаясь подошел ко мне, чтобы спросить, услышал ли я, что она говорит.
Одно замечание в этом отрывке останавливает меня. Отчего я любил розыгрыши с детьми далеко не всегда? Несомненно, дело в том, что они были немного зловредные по отношению ко мне. Вряд ли возможно, чтобы я вообще их к себе не подпускал. Но что, думаю, читатель знает о больших семьях? А еще важнее - сколько он может выдержать, слушая эту тему от меня? По крайней мере, мне надо сказать довольно много - если ты старший брат в большой семье (особенно там, где, как у Сеймура и Франни, разница примерно в 18 лет), и ты или добровольно берешь на себя, или просто не очень внимательно получаешь, роль местного наставника или руководителя, почти невозможно не превратиться также и в надзирателя. Но даже надзиратели могут иметь свою форму, размер и цвет. Например, когда Сеймур говорил близнецам, Зуи, Франни или даже мадам Бубу (которая всего на 2 года моложе меня, но уже тогда она была самой настоящей леди) снимать галоши, заходя в квартиру, то каждый из них понимал: он чаще всего хотел сказать, что, если они не сделают этого, то наследят на полу, а Бетси вынуждена будет взяться за тряпку или щетку. А когда я говорил им снимать галоши, то они понимали: я чаще всего хотел сказать, чтобы люди не были грязными. Следовало бы не делать ни малейшей разницы в том, что они смешили или дразнили нас отдельно. Эта исповедь - я жалуюсь, что ее подслушают - не может не звучать подозрительно честной и доверительной. И что же я могу с этим поделать? Следует ли мне прекращать работу каждый раз, когда в моем голосе чувствуется честный тон? Не могу ли я рассчитывать на знание читателем того, что я не буду преуменьшать себя - в данный момент подчеркивая свое слабое руководство - если не почувствую, что меня в этом доме не просто равнодушно терпят? Поможет ли тебе, если я повторю свой возраст? Пока я пишу это в свои 40 лет, будучи седым и дряхлым, с умеренными средствами и, соответственно, умеренными возможностями, я надеюсь не бросить на пол серебряную штангу, поскольку не собираюсь в этом году делать баскетбольную команду, и поскольку салют из лилий недостаточно гремит, чтобы отправить меня в школу кандидатов в офицеры. Кроме того, исповедальный отрывок, возможно, никогда не был написан так, чтобы не отдавал слегка писательской гордостью, от которой он отказался. А надо выслушивать каждый раз у публичного исповедника то, в чем он не исповедуется. В определенный период жизни (обычно, тяжело говорить, удачный период), человек вдруг может почувствовать себя в силах исповедоваться в том, что он обманным путем сдавал школьные экзамены, а также он может раскрыть, что в 22 или 24 года он был неспособен иметь детей, но эти прекрасные исповеди сами по себе не гарантируют, что мы выясним, что он однажды делал со своим домашним хомяком - колол или топтал. Жаль, что я продолжаю рассказывать об этом, но мне кажется, что я имею полное право беспокоиться. Я здесь пишу о единственном человеке, с которым я был знаком лично, и которого я всегда считал великим, о единственном человеке внушительных размеров, о котором я знал, что он никогда не давал мне ни малейшего подозрения в том, что у него в хитром секрете хранились нехорошие, утомительные маленькие грешки. Я считаю ужасным - фактически, даже зловредным - думать, нельзя ли мне случайно сделать его знаменитым на этой странице. Извини меня за то, что я это говорю, но, возможно, не все читатели являются опытными читателями (когда Сеймур в 21 год был уже почти профессором и 2 года преподавал английский, я спросил у него, смогло ли что-нибудь заставить его бросить преподавание. Он ответил, что вряд ли что-нибудь действительно могло бы заставить его бросить, но он думал, что одна вещь пугала его - это чтение записок карандашом на полях книг в школьной библиотеке). Ну, вот, на этом можно и кончить. Я повторяю, что не все читатели являются опытными читателями, и мне говорят - критики говорят нам обо всем, но прежде всего о плохом - что у меня, как у писателя, большое поверхностное очарование. Я искренне боюсь, что есть читатели такого типа, которые могут считать привлекательным, что я дожил до 40 лет, в отличие от другого человека на этой странице, и что я не такой "эгоист", чтобы покончить с собой и бросить любимую семью на произвол судьбы (я сказал, что на этом можно и кончить, но я не собираюсь это делать. И не из-за того, что я не железный человек, а из-за того, что для подходящего окончания мне придется вспомнить подробности его самоубийства, а я не буду готов к этому, по крайней мере, еще несколько лет).
Но я тебе еще кое-что скажу, прежде чем идти спать - это кажется мне очень подходящим. И я буду благодарен, если кто-нибудь потрудится не считать это категорическим раздумьем. То есть я могу дать тебе одну вполне исследуемую причину, которая делает то, что я пишу это в 40 лет, ужасно удобным и неудобным. Сеймур умер в 31 год. Даже для того, чтобы довести его до этого сравнительно молодого возраста, потребуется несколько месяцев, по моим расчетам, а может, и лет. Поскольку сейчас ты видишь его почти исключительно ребенком и мальчиком (а совсем не взрослым человеком). Пока я работаю с ним на этой странице, я тоже буду ребенком и мальчиком. Но я всегда буду понимать и верить, что читатель тоже поймет, причем, возможно, менее пристрастно, что это представление устраивает довольно пухлый человек средних лет. Я считаю, что эта мысль не более меланхолична, чем многие другие факторы жизни и смерти, но также и не менее. Я должен дать тебе свое твердое слово, что я знаю, да и все остальные тоже знают, что, если бы мы поменялись и на моем месте был бы Сеймур, он бы находился под сильным влиянием - фактически, так поражен своим огромным старшинством рассказчика и официального руководителя, что, возможно, бросил бы это дело. Я больше ничего не скажу на эту тему, но я рад, что она возникла - и это правда. Тебе нужно не только увидеть, но и почувствовать это.
Кроме того, я спать не собираюсь. А кто-то поблизости спит, как убитый. Ну, и пусть.

Резкий, неприятный голос: (не принадлежащий моим читателям) Ты сказал, что собираешься описать, как твой брат выглядел. Нам не нужна вся эта липкая грязь анализа.

Но мне-то она нужна! Мне нужна каждая мелочь этой липкой грязи. Несомненно, я бы мог использовать гораздо меньше анализа, но мне нужна эта липкая грязь. И если бы мне хотелось оставаться честным в этом деле, именно липкая грязь и будет лучшим средством.
Конечно, я могу описать его лицо, фигуру, поведение, работу в любой момент его жизни (кроме тех лет, когда он был в отъезде) - и получу хорошее сходство. Я не обманываю - прекрасный образ (где и когда, если я буду это продолжать, мне следует сказать читателю, какие воспоминания и отзывы о Сеймуре сохранились в нашей семье - скажем, у меня или у Зуи? Я не могу откладывать на неопределенный срок, но в печати это будет выглядеть некрасиво). Мне бы так помогла добрая душа, которая прислала бы телеграмму, точно указывающую, как мне описывать Сеймура. Если бы у меня попросили описать Сеймура вообще, передо мной стоит хорошая, живая картина, но он, так сказать, появляется одновременно и в 8, и в 18, и в 28 лет, и лохматый, и почти лысый, и в летних туристических шортах в красную полоску, и в смятой рубашке с сержантскими погонами, наброшенной от загара, и сидящий в позе лотоса, и на балконе в киностудии РКО на 86 улице. Я боюсь, что представляю себе только такую картину, и она мне не нравится. Дело в том, что она могла бы отпугнуть Сеймура. Это грубо, если главный предмет обсуждения одновременно является и cher maitre. [дорогой учитель (перевод с французского)] Возможно, это не очень сильно отпугнуло бы его, если бы, посоветовавшись со своими инстинктами, я использовал литературный кубизм, изображая его лицо. Его бы также не отпугнуло, если бы я написал всё это исключительно маленькими буквами - как подсказывают мои инстинкты. Я здесь не против некоторого кубизма, но последний из моих инстинктов говорит, что мне надо устроить хорошую борьбу среднего класса против этого. Но я лучше отложу ее до утра. Спокойной ночи, голова. Спокойной ночи, описание.

[Сапфо]

Явление 8

Так как у меня есть небольшая проблема при разговоре о себе, я решил утром в классе (боюсь, поглядывая тем временем на невероятно удобные брюки мисс Вальдемар), что было бы вежливо, если бы здесь первое слово взял кто-нибудь из моих родителей - и лучше всего, конечно, начать с матери. Но с этим связан огромный риск. Если чувство, в конце концов, не превращает некоторых людей в выдумщиков, то их ужасные естественные воспоминания, вполне возможно, и будут. Например, для Бетси одной из главных особенностей Сеймура был его рост. Она помнит его удивительно стройным, техасского типа, как он постоянно наклонял голову, когда заходил в комнату. Фактически, его рост был 5 футов и 10 с половиной дюймов [в переводе на метрические единицы это примерно 1 м 79 см] - чуть выше среднего по современным мультивитаминным стандартам. И это было его предохранителем. Он не любил рослых. Я одно время думал, сочувствовал ли он близнецам, когда их рост перевалил за 6 футов. [в переводе на метрические единицы это примерно 1 м 83 см] Я думаю, если бы он остался в живых, то был бы рад, что актер Зуи так и остался маленьким - Сеймур был твердо уверен, что у настоящих актеров центр тяжести расположен низко.
"Был бы рад" - это ошибка. Я сейчас не могу прекратить его радость. Я был бы доволен, если бы здесь вместо меня сидел какой-нибудь серьезный писатель. Когда я занялся этим делом, моей первой клятвой было подавлять смех и улыбку моих персонажей на печатной странице. Жаклин смеялась. Большой ленивый Брюс Браунинг криво улыбался. Детская усмешка освещала грубые черты капитана Ланча. Еще и здесь она чертовски давит на меня. В первую очередь надо покончить с худшим: я думаю, что у него была очень хорошая улыбка - и это притом, что его зубы были довольно-таки плохими. А писать об этой механике совершенно не кажется трудным. Его домашние тапки часто ходили взад-вперед, когда весь остальной личный транспорт в комнате или вообще не двигался, или двигался в обратном направлении. Его распределение было нестандартным даже в семье. Он выглядел мрачным или даже печальным, когда маленькие дети в свой день рождения задували свечи на торте. И наоборот - он выглядел искренне довольным, когда кто-нибудь из детей показывал ему свои царапины на плечах после того, как они плавали под бакеном. Фактически, я думаю, у него не было никакой компанейской улыбки, но все-таки похож на правду (возможно, слегка экстравагантную) тот факт, что на его лице, в основном, ничего не терялось. Например, если у тебя были поцарапанные плечи, его улыбка часто доводила до безумия, но она также отвлекала внимание - именно на это он и рассчитывал. А его мрачность на праздниках, которая так удивляла именинников, не била их мокрым полотенцем - ну, примерно так же, как, скажем, его насмешливость в гостях на первом причащении или совершеннолетии. Я не думаю, что это простой разговор необъективного брата. Люди, которые вообще не знали его, или же знали только как звезду детского радио, действующую или бывшую, иногда были смущены особым выражением - или отсутствием выражения - его лица, но я думаю, что это продолжалось недолго. И в этих случаях часто бывало, что жертвы чувствовали какое-то приятное любопытство - но я никогда не помню, чтобы это действительно было личное возмущение или раздражение. По какой-то причине - явно менее сложной - любое его выражение было бесхитростным. В то время как он возмужал не по летам (наверно, это во мне опять говорит необъективный брат), думаю, у него было последнее совершенно беззащитное взрослое лицо во всей нью-йоркской агломерации. Единственно, когда я помню его лицо каким-то хитроумным и искусственным - это когда он намеренно развлекал близких родственников в квартире. Но даже это происходило не каждый день. А вообще, следует сказать, он принимал участие в юморе с умеренностью, которая остальным домашним была недоступна. И это, подчеркиваю, не подразумевает того, что в его диете полностью отсутствовал элемент юмора, а говорит о том, что обычно он получал или брал для себя меньший кусок. Шутка о семье Стендингов почти постоянно нападала на него, если отца в этот момент не было поблизости, и он обычно избавлялся от нее с доброй вежливостью. Вот, думаю, один ясный пример. Я хочу сказать, что, когда я вслух читал ему свои новые рассказы, у него была неизменная привычка каждый раз прерывать меня посреди строки диалога и спрашивать, знаю ли я, что у меня хороший слух на ритмы и каденции разговорной речи. Он получал удовольствие, придавая себе очень мудрый вид и заставляя меня терпеть это.
Перехожу к ушам. Фактически, у меня о них есть маленький, на 1 кассету, пестрый видеофильм - когда моей сестре Бубу было примерно 11, она решительно вышла из-за стола и через минуту вернулась в комнату с парой колец отрывного блокнота, чтобы прикрепить их к ушам Сеймура. Она была очень довольна своим результатом, и Сеймур носил их весь вечер - возможно, пока у него не пошла кровь. А вообще-то, это было не для него. Боюсь, его уши были не как у пирата, а, скорее, как у старого мистика или у Будды. Довольно-таки длинные и пухлые. Я помню, что отец Уокер, будучи здесь проездом несколько лет назад, одетый в жгуче-черный костюм, спросил у меня, когда я решал кроссворд в газете "Таймс", не принадлежат ли уши Сеймура к китайской династии Тан. Да я и сам раньше думал об этом.
Я иду спать. Возможно, сначала выпью в библиотеке с полковником Анструтером, а потом в кровать. Зачем это меня так мучает? Руки потеют, кишки марш играют. У компанейского парня просто не все дома.
Кроме глаз и, возможно, носа, я собираюсь, в основном, пропустить остальную часть лица. И пусть меня не обвиняют в том, что я не оставляю читателям никакого воображения.