Сага о Глассах и им подобных ("девятка")

[Сапфо]

Действующие лица:

Жан Домье Смит - художник
Бобби Агданьян - его отчим
Миссис Икс - подруга Бобби
Пассажир в автобусе
Яшото - директор художественной школы
Яшота - его жена
Бамби Крамер - домохозяйка, ученица художественной школы
Говард Ричфилд - фотограф, ученик художественной школы
Сестра Ирма - монашка, ученица художественной школы

[Сапфо]

Явление 1

Если бы в этом деле был какой-то смысл и я бы никогда его не начал, то, возможно, посвятил бы этот отчет - чего бы мне это ни стоило, особенно если он отчасти грубый - памяти своего отчима Роберта Агданьяна младшего. Дядя Бобби, как все, в том числе и я, называли его, умер в 1947, с небольшими жалобами, но совершенно без боли, от закупорки вен. Это был человек активный, очень привлекательный и щедрый. Проведя много лет в зависти к этим его живописным эпитетам, я чувствую, что вставить их сюда - вопрос жизни и смерти.
Мои родители развелись зимой 1928, когда мне было 8 лет, а весной мать вышла замуж за Бобби Агданьяна. Через год банк на Уолл-стрит разорился, и дядя Бобби с матерью потеряли всё, что у них было - кроме разве что только волшебной палочки. Поэтому буквально за 1 день дядя Бобби превратился из полного банкрота и выведенного из строя бонвивана [бонвиван - человек, который радуется жизни (здесь и далее перевод с французского)] в жизнерадостного, хотя и не очень опытного, оценщика в обществе независимых американских картинных галерей и музеев изобразительного искусства. Через несколько недель, в начале 1930, наша смешанная тройка переехала из Нью-Йорка в Париж, где новая работа дяди Бобби шла лучше. А так как в 10 лет я был холодный, как лед, то перенес этот большой переезд, насколько я помню, без единой травмы. Но обратный переезд в Нью-Йорк через 9 лет привел меня в ужасное состояние, так как за 3 месяца до этого мать умерла.
Я помню 1 интересный случай, который произошел через пару дней после нашего с дядей Бобби возвращения в Нью-Йорк. Я стоял в переполненном автобусе на Лексингтон-авеню, держась за эмалевый столб рядом с водителем и прижавшись спиной к спине другого человека. Через каждые несколько кварталов водитель повторял тем, которые толпились у передней двери, короткую просьбу пройти назад. Некоторые слушались его, а некоторые не могли. Короче говоря, когда зажегся красный свет, этот беспокойный человек повернулся на своем сидении и посмотрел на меня, так как я был сзади него. В 19 лет я был без шапки, с черными волосами, не очень аккуратно уложенными в стиле "континентальный помпадур", и с прыщавым лбом высотой в дюйм.

Пассажир: (тихим, скромным голосом) Давай, парень, отодвинь свою спину.

И я думаю, что "парень" сделал это. Даже не наклоняясь, чтобы поддерживать личную беседу, как этого требовал bon gout [хороший вкус] и как делал он - я сказал по-французски, что он грубый, глупый, самоуверенный идиот и что я его ненавижу. И только тогда я с удовольствием прошел назад.
Дела шли всё хуже. Примерно через неделю, когда я вышел из гостиницы "Риш", где мы с дядей Бобби остановились на неопределенный срок, мне показалось, что все сидения нью-йоркских автобусов откручены и вытащены на улицу, где в самом разгаре была огромная игра в танцы со стульями. Может быть, я бы и присоединился к этой игре, если бы получил специальное разрешение от манхэттенской церкви, гарантирующее, чтобы все игроки с уважением стояли, пока я буду сидеть. Но когда стало ясно, что ничего подобного не предвидится, я принял более решительные меры - стал молиться, чтобы город освободился от людей и подарил мне гордое одиночество. Это единственная нью-йоркская молитва, которая редко теряется или задерживается в каналах связи - поэтому практически мгновенно всё вокруг меня превратилось в пустоту. Утром я сам посещал художественную школу между 48 улицей и Лексингтон-авеню, которая мне не нравилась. За неделю до нашего с дядей Бобби отъезда из Парижа я получил 3 первых премии на государственной молодежной выставке во Фрейбургской галерее. Когда мы ехали в Америку, в каюте висело зеркало, и я заметил, что очень похож на Эль Греко. 3 дня в неделю я проводил у зубного врача, который за несколько месяцев вырвал у меня 8 зубов, в том числе 3 передних. Еще 2 дня я обычно ходил по картинным галереям, большинство которых расположены на 57 улице, где ничего не делал - только освистывал американские холлы. Вечером я читал. Я купил полный набор гарвардской классики - хотя дядя Бобби сказал, что для этого в нашей комнате не хватит места - и прочитал все 50 томов в искаженном виде. А ночью я почти постоянно ставил мольберт между спаренными кроватями в нашей с дядей Бобби комнате и рисовал. Всего за 1 месяц, если верить дневнику 1939, я закончил 18 картин маслом. Надо заметить, что 17 из них были автопортретами. Но иногда моя муза становилась капризной - поэтому я откладывал картины и рисовал карикатуры. На одной из них, которая до сих пор хранится у меня, изображен человек на приеме у зубного врача - его рот похож на пещеру с высунутым языком в виде банковского билета в 100 американских долларов, а зубной врач грустно говорит по-французски: "Коренной зуб можно оставить, но я боюсь, что язык придется убрать". Это моя самая любимая работа.
Живя в одной комнате, мы с дядей Бобби более-менее напоминали гарвардского старшекурсника, привыкшего жить в свое удовольствие, и неприятного кембриджского газетчика. А когда через несколько недель мы постепенно открыли, что любим ту же самую женщину, которая уже умерла, ждать помощи было неоткуда. Из этого открытия выросли наши странные отношения типа "ты иди первый, а я за тобой". Мы обменивались оживленными улыбками, когда сталкивались у входа в ванную.

[Сапфо]

Явление 2

Однажды в мае 1939, примерно через 10 месяцев после того, как мы с дядей Бобби поселились в гостинице "Риш", я нашел квебекскую газету - это была одна из 16 французских газет, которые я выписывал. Там было объявление в четверть колонки, помещенное виртуальной художественной школой в Монреале. В нем говорилось, чтобы все опытные учителя - чем больше, тем лучше, но только не fortement [насильно] - срочно принимаются на работу в самую новую и прогрессивную виртуальную художественную школу Канады. Главное условие для кандидатов в учителя - свободное знание английского и французского, скромные привычки и бесспорный характер. Летняя сессия в Les Amis Des Vieux Maitres, [друзья старых мастеров] как называлась эта школа, начиналась 10 июня. Примерные работы должны представлять и академическое, и коммерческое искусство, а принимает их некий Яшото, бывший директор Токийской академии изобразительного искусства.
Чувствуя себя достаточно опытным, я сразу же вытащил из-под кровати дяди Бобби печатную машинку и написал по-французски длинное письмо мистеру Яшото - для этого мне пришлось пропустить несколько утренних занятий в художественной школе на Лексингтон-авеню. Первый абзац занимал 3 страницы. Я сказал, что мне 29 лет и я внучатый племянник французского художника Оноре Домье. Я сказал, что недавно покинул свое небольшое поместье на юге Франции из-за смерти жены и временно приехал в Америку с больным родственником. Я сказал, что рисую с самого раннего детства, но Пабло Пикассо, который был самым старым и лучшим другом моих родителей, запретил мне устраивать выставки. Тем не менее, некоторые из моих картин маслом и акварелью можно найти в самых изысканных парижских домах (но не у нуворишей [нувориши - новые богачи]), где они уже gagne [заслужили] большое внимание известных критиков нашего времени. Я сказал, что после того, как моя жена рано и трагически умерла от раковой язвы, я в течение долгого времени не мог взяться за кисть и холст. И только недавние финансовые потери заставили меня изменить свое серьезное решение. Я сказал, что для меня это большая честь - представить свои примерные работы в Les Amis Des Vieux Maitres, когда мне пришлет их мой агент из Парижа, которого я попрошу, чтобы он tres presse. [поторопился]
Я назвал себя Жаном Домье Смитом. Этот псевдоним я придумывал почти так же долго, как писал письмо.
Письмо было написано на тонкой папиросной бумаге и запечатано в конверт гостиницы "Риш". Потом, наклеив специальную марку срочной почты, которую я нашел в верхнем ящике дяди Бобби, я бросил письмо в почтовый ящик в коридоре. Я остановился и потревожил почтового служащего, который явно меня недолюбливал, ради будущей входящей почты на имя Домье Смита. После этого, примерно в 2-30 я пришел в 145 анатомический класс своей художественной школы на 48 улице. Одноклассники впервые показались мне довольно красивой и скромной компанией.
В следующие 4 дня, используя всё свободное время и даже часть времени, которое мне не принадлежало, я нарисовал больше дюжины типичных примеров американского коммерческого искусства, как я его понимал. Я в основном рисовал по-мокрому, но иногда, чтобы похвастаться, и по-сухому. Я изображал людей в вечерней одежде, приезжающих в лимузинах на премьеры - это были худощавые, стройные, шикарные пары, которые, очевидно, никогда в жизни не страдали от небрежных подмышек - а возможно, у них и подмышек не было. Я изображал смуглых молодых великанов в белых смокингах, сидящих за белыми столами у бирюзовых прудов, читающих друг другу взволнованные тосты и пьющих дешевое, но явно модное ржаное вИски с содой. Я изображал румяных детей, как на рекламных щитах, веселых и здоровых, держащих пустые тарелки и добродушно требующих добавки. Я изображал смеющихся крепкогрудых девушек на акваплане без поддержки - результат достаточной защищенности от такого всеобщего зла, как кровоточивость десен, пятна на лице, некрасивые волосы и неправильное или недостаточное страхование жизни. Я изображал домохозяек, которые, чтобы получить подходящие мыльные хлопья, показывали свои всклокоченные волосы, невзрачные фигуры, неуправляемых детей, неверных мужей, грубые, но тонкие руки, беспорядочные, но огромные кухни.
Когда примеры были готовы, я отправил их мистеру Яшото вместе с полудюжиной своих некоммерческих картин, которые я привез еще из Франции. Я еще добавил случайную записку, в которой было начало маленькой, вполне человечной истории о том, как я в полном одиночестве, чтобы не сойти с ума, в чисто романтических традициях достиг холодных белых пустынных вершин своей профессии.
Следующие несколько дней были неопределенными, но до конца недели пришло письмо от Яшото, который принял меня учителем в Les Amis Des Vieux Maitres. Хоть я писал по-французски, ответ мне пришел по-английски. Я потом узнал, что Яшото говорил только по-французски, а это письмо написала Яшота, которая прекрасно знала английский. Яшото сказал, что летняя сессия - это самое напряженное время, и начнется она в этом году 24 июня. Он сказал, что это дает мне почти 5 недель, чтобы уладить все дела. Он неограниченно посочувствовал моим недавним эмоциональным и финансовым неприятностям и надеялся, что я приведу свои дела в порядок, чтобы сообщить в Les Amis Des Vieux Maitres в воскресенье, 23 июня, а также выучить свои обязанности и получить "крепкую дружбу" с другими учителями, которых, как оказалось, было всего двое - Яшото и Яшота. Он пожалел, что в школьной политике не предусмотрена оплата поездки для новых учителей. Начальная зарплата была 28 долларов в неделю. Яшото понимал, что это не очень большие средства, но так как они включали в себя постель и еду, и так как он чувствовал во мне истинный профессиональный дух, он надеялся, что моя энергия не будет подавлена этим. Он ждал мою телеграмму официального принятия с нетерпением, а моего приезда - с искренним удовольствием. Вот так у меня появился новый друг и хозяин - Яшото из Токийской академии изобразительного искусства.
Телеграмма официального принятия была отправлена через 5 минут. Это странно, но в своем волнении, а возможно, от чувства вины, что я воспользовался телефоном дяди Бобби, чтобы отправить телеграмму, я спокойно разобрался со своей прозой и сократил свое сообщение до 10 слов.

[Сапфо]

Явление 3

В тот вечер, когда я, как обычно, встречал дядю Бобби в 7 часов в овальной комнате, я рассердился, когда он пришел не один. Я ни словом, ни намеком не выдал своих недавних виртуальных дел, и я просто умирал от желания окончательно поразить его этой новостью, когда мы останемся одни. Но к нам в гости пришла красивая молодая женщина, разведенная несколько месяцев назад, с которой дядя Бобби был давно знаком, и я тоже встречал ее несколько раз. Она была очаровательной личностью, а любую попытку быть дружественной ко мне и нежно уговорить меня снять броню или хотя бы шлем я трактовал как скрытое приглашение лечь с ней в постель при первой возможности - так как дядя Бобби был слишком старый для нее и ничего не мог с этим поделать. В течение всего обеда я был сердитым и неразговорчивым. Короче говоря, когда мы пили кофе, я сжато описал свои новые планы на лето. Когда я кончил, дядя Бобби задал мне пару умных вопросов. Я ответил на них равнодушно, поверхностно и кратко, чувствуя себя безукоризненным королем положения.

Миссис Икс: Это очень увлекательно.

И гостья дяди Бобби бурно ждала, чтобы я передал ей под столом свой адрес в Монреале.

Бобби: А я-то думал, что ты поедешь со мной в Род-Айленд.
Миссис Икс: Дорогой, не бей меня мокрым полотенцем.
Бобби: Я и так не бью, но мне бы не помешало больше узнать об этом.

А я подумал, по его поведению, что в мыслях он уже обменивает свое забронированное место в купе поезда в Род-Айленд на нижнюю полку.

Миссис Икс: Это самый приятный комплимент, какой я только слышала в своей жизни.

В ее взгляде чувствовались нехорошие манеры.

[Сапфо]

Явление 4

В воскресенье я вышел на платформу станции Виндзор в Монреале. На мне был двубортный бежевый суконный костюм, о котором у меня самое высокое мнение, фланелевая рубашка цвета морской волны, твердый желтый хлопчатобумажный галстук, бело-коричневые туфли, шапка дяди Бобби, которая была мне слегка маловата, и коричневато-рыжие усы, которые я отрастил за 3 недели. Меня встречал сам Яшото - маленький человек, ростом не больше 5 футов, в запачканном льняном костюме, черных туфлях и черной фетровой шляпе с полями, загнутыми по кругу вверх. Я помню, что он не улыбнулся мне и не сказал ни слова - мы только пожали руки. Его выражение - я цитирую французское издание книги английского писателя Сакса Ромера о докторе Фу Манчу - было непроницаемым. А я, по неизвестным причинам, улыбался до ушей. Я даже не мог убрать эту свою улыбку и успокоиться.
От станции Виндзор до школы надо было ехать автобусом несколько миль. Я не сомневаюсь, что за всю дорогу Яшото не сказал и 5 слов. Так что, несмотря на его молчание или благодаря этому, я трещал без умолку, скрестив ноги в коленях и постоянно вытирая потные ладони специальной тряпкой. Мне показалось необходимым не только повторить всю свою сказку - о родстве с Домье, о покойной жене, о маленьком поместье на юге Франции - но и обработать ее до малейших подробностей. Короче говоря, чтобы отвлечься от населяющих меня болезненных воспоминаний (а они действительно уже начали казаться болезненными), я переменил тему и стал рассказывать про самого старого и лучшего друга моих родителей - Пабло Пикассо, le pauvre Picasso, [бедный Пикассо] как я его называл. А надо сказать, что я считал Пикассо французским художником, хорошо известным в Америке, а Канаду - частью Америки. К счастью для Яшото, я вспомнил, с огромным естественным сочувствием к падшему гиганту, как много раз я говорил ему: "Mr Picasso, ou alles vous?" [Мистер Пикассо, куда вы идете?] - и как в ответ на этот всепроницающий вопрос мастер всегда медленно и тяжело шел по студии, чтобы посмотреть на маленькую репродукцию своих "Комедиантов", давно лишившись своей былой славы. Я объяснил Яшото, когда мы вышли из автобуса, что у Пикассо была проблема - он никогда никого не слушал, даже самых близких друзей.
В 1939 Les Amis Des Vieux Maitres занимала 2 этаж маленького необеспеченного трехэтажного здания - на самом деле, арендованного - в Вердене, малопривлекательной части Монреаля. Школа Les Amis Des Vieux Maitres была над магазином протезов. Она состояла всего лишь из большой комнаты и маленькой уборной без задвижки. Но когда я вошел, она показалась мне довольно приличной - и для этого была причина. На стенах комнаты для учителей висели акварельные картины в рамках, сделанные Яшото. Я иногда вспоминаю белого лебедя, летящего в бледно-голубом небе - и, как самый смелый и совершенный подвиг искусства, какой я только видел, голубизна неба или какой-то оттенок голубизны отражался на птичьих перьях. Эта картина висела над столом Яшоты. Она, вместе с парой-тройкой других картин подобного качества, украшала комнату.
Яшота, одетая в красивое черное шелковое кимоно с вишенками, подметала короткой метлой, когда мы с Яшото вошли в комнату для учителей. Это была женщина не то малайского, не то японского типа, на целую голову выше мужа и седая. Она закончила подметать и вышла вперед, чтобы Яшото мог познакомить нас. Ее взгляд был такой же, если не больше, непроницаемый, как и у Яшото.

Яшото: (по-французски) Сейчас я покажу тебе комнату, в которой раньше жил наш сын, но он недавно уехал в Британскую Колумбию, чтобы работать на ферме, и теперь комната свободна.

После долгого молчания в автобусе я был рад услышать, что он, наконец, заговорил связно, и слушал его с большим удовольствием.

Яшото: Извини, что в комнате сына нет ни одного стула, только диванные подушки.
Домье Смит: (быстро) А мне это как раз подходит. Я вообще не люблю сидеть на стуле.

Я так нервничал, что, если бы он сказал мне, что в комнате сына наводнение - постоянно целый фут воды, я бы буквально закричал от радости и сказал бы, что у меня болят ноги, поэтому мне приходится каждый день держать их в воде по 8 часов. Потом мы поднялись по скрипучей деревянной лестнице в мою комнату. Пока мы шли, я довольно остроумно заметил, что увлекаюсь буддизмом. И только потом я понял, что Яшоты были пресвитерианами.
Поздно ночью я лежал и не спал, так как японско-малайский обед Яшоты en masse [всей своей массой] спускался мне в нутро, а кто-то из Яшотов стонал во сне по другую сторону от моей стены. Это был высокий, тонкий, прерывистый стон, характерный не для взрослых, а скорее для несчастных ненормальных детей или маленьких бесформенных животных. Это было постоянное ночное представление. Я так никогда и не узнал, кто из Яшотов издавал этот стон, да и не пытался узнать. Когда стало трудно слушать это, лежа на спине, я встал с постели, надел тапки, пошел в темноту и сел на одну из подушек. Я пару часов сидел со скрещенными ногами и курил, разминая сигареты подошвами и складывая окурки в нагрудный карман пижамы. Яшоты не курили, поэтому пепельниц в окрестностях не было. Я лег спать примерно в 5 часов утра.
В 6-30 Яшото постучался в мою дверь, но в комнату не вошел.

Яшото: Завтрак будет готов в 6-45. А ты хорошо спал?
Домье Смит: Oui! [Да!]

Я надел синий костюм, наиболее подходящий для учителя в день открытия школы, и красный шелковый галстук, который когда-то подарила мать, и, не умываясь, быстро спустился по коридору в кухню Яшотов.
Яшота стояла у печи и готовила на завтрак рыбу. Яшото, одетый в нижнюю рубашку и брюки, сидел за кухонным столом и читал японскую газету. Он неопределенно кивнул мне. Оба они выглядели еще более непроницаемыми. Рыба была приготовлена в тарелке с небольшими, но заметными следами густого кетчупа по краям.

Яшота: (по-английски, с приятным акцентом) А может быть, тебе дать яйцо?
Домье Смит: Non, madame - merci! [Нет, мадам - благодарю!] Я не ем яиц.

Яшото прижал газету к стакану с водой, и все трое ели и молчали - то есть они ели, а я глотал и молчал.
После завтрака, не выходя из кухни, Яшото надел рубашку без воротника, а Яшота сняла передник - и все трое выстроились в ряд, чтобы спуститься в комнату для учителей. Там на широком столе Яшото неаккуратной кучей лежало больше дюжины огромных пухлых неоткрытых конвертов из манильской бумаги. Для меня они имели свежеокрашенный опрятный вид, как новые ученики.

Яшото: Вот этот стол в дальнем, уединенном углу комнаты - твой. Садись и работай.

Он сел рядом с Яшотой и открыл несколько конвертов. Казалось, что Яшоты изучали разнообразное содержимое каким-то особым методом, время от времени советуясь друг с другом по-японски, а я сидел в другом конце комнаты в синем костюме с шелковым галстуком и старался одновременно выглядеть осторожным, терпеливым и важным для этой организации. Из внутреннего кармана пиджака я вытащил пригоршню мягких карандашей, привезенных мной из Нью-Йорка, и как можно бесшумнее положил их на стол. Яшото 1 раз, по неизвестным причинам, посмотрел на меня - а я ответил чересчур сияющей улыбкой. Потом вдруг, не обращаясь ко мне ни словом, ни взглядом, оба сели за свои столы и начали работу. Уже было примерно 7-30.
В 9 часов Яшото снял очки, встал и положил мне на стол пачку бумаг. Я ведь целых полтора часа ничего не делал - только старался сдержать громкое бурчание в животе. Когда он подошел поближе, я быстро встал и слегка согнулся, чтобы не показаться невежливым - я ведь был гораздо выше его.

Яшото: Возьми вот эти бумаги и переведи их с французского на английский. Хорошо?
Домье Смит: Oui, monsieur! [Да, месье!]

Он слегка поклонился и вернулся за свой стол. Я отодвинул пригоршню мягких карандашей в сторону, взял авторучку и почти с разбитым сердцем принялся за работу.
Яшото был прекрасным художником, но, как это часто бывает, учил рисовать ничуть не лучше, чем посредственный художник, имеющий талант к обучению. Он делал практическую работу со схемой - то есть прикладывал свой прозрачный рисунок к рисунку ученика и писал комментарии с обратной стороны. Он свободно мог показать талантливому ученику, как нарисовать распознаваемый хлев и распознаваемую свинью, или даже живописный хлев и живописную свинью. Но всей его жизни не хватило бы, чтобы показать, как нарисовать красивый хлев и красивую свинью - а ведь именно эту маленькую техническую часть и хотели больше всего получить по почте хорошие ученики. Я могу добавить, что это не было для него сознательной или бессознательной экономией таланта или обдуманным отсутствием расточительства - он просто не хотел его раздавать. Для меня не было ничего по-настоящему удивительного в этой жестокой правде, и поймать меня этим было невозможно. Но в этом был определенный эффект накопления, учитывая, где я сидел - и пока не наступило время обеда, мне приходилось быть осторожным, чтобы не размазать свои переводы мокрыми руками. А еще хуже было то, что Яшото писал практически неразборчиво. По крайней мере, когда пришло время обедать, я отказался присоединиться к Яшотам.

Домье Смит: Мне надо зайти на почту.

И я побежал вниз на улицу, а потом начал расхаживать куда придется по лабиринту странных улиц бедного вида. Подойдя к кафе, я вошел туда и проглотил 4 кроличьих котлеты - с пылу, с жару - и 3 чашки мутного кофе.
Возвращаясь в Les Amis Des Vieux Maitres, я начал думать - сначала привычным трусливым образом, с которым я более-менее знал по опыту, как обращаться, а потом в абсолютной панике - было ли что-нибудь личное в том, что Яшото всё утро использовал меня только как переводчика? Или старый Фу Манчу знал с самого начала, что все эти крепления и эффекты обманчивые, а усы у меня, как у 19-летнего? Эту возможность трудно было обсуждать. Она как будто медленно съедала мое чувство справедливости. Я ведь получил 3 первых премии, я ведь близкий друг Пикассо, во что я и сам уже начал верить - а меня используют только как переводчика. Наказание к преступлению совсем не подходило. Прежде всего, усы у меня были редкие, но все-таки свои, а не приклеенные. Я еще раз проверил их, пощупав пальцами, и поспешил обратно в школу. И чем больше я думал об этом деле, тем быстрее шел, а потом почти бежал, как будто боялся, что меня в любую минуту могут забросать камнями со всех сторон. И хотя обед занял у меня примерно 40 минут, не больше - когда я вернулся, Яшоты уже сидели за столами и работали. Они не только не оглянулись, но даже и не подали никакого знака, что услышали, как я вернулся. Весь мокрый и задыхаясь, я перешел в другой конец комнаты и сел за стол. Я неподвижно и спокойно сидел 15 или 20 минут, перебирая в уме всевозможные новые анекдоты про Пикассо - просто на тот случай, если Яшото вдруг встанет и подойдет ко мне с разоблачением. И действительно, вдруг он встал и подошел ко мне. Я тоже встал, чтобы встретить его - если нужно, то с гордо поднятой головой - новой историей про Пикассо, но когда он подошел, я так испугался, что забыл сюжет. Тогда я выразил восхищение картиной с летящим лебедем, которая висела над столом Яшоты. Короче говоря, я щедро расхваливал эту картину.

Домье Смит: Я знаю одного человека в Париже - это богатый паралитик, который может заплатить за картину любую цену. Если вам это интересно, я немедленно свяжусь с ним.

Но мне повезло.

Яшото: Это картина не моя, а моего кузена, который сейчас в Японии, у родственников.

Я даже не успел выразить жалость.

Яшото: А ты, Домье Смит, можешь проверить несколько уроков?

Он отошел от моего стола и вернулся с 3 огромными пухлыми конвертами. Пока я стоял неподвижно, всё время кивая и щупая пиджак, в кармане которого лежали карандаши, Яшото объяснил мне школьную методику обучения - точнее говоря, отсутствие всякой методики. После того, как он вернулся за свой стол, мне понадобилось несколько минут, чтобы взять себя в руки.
Все 3 моих ученика были англичанами. Первая - 23-летняя домохозяйка из Торонто, которую звали Бамби Крамер, поэтому она просила, чтобы в школе к ней обращались только так. Все новые ученики Les Amis Des Vieux Maitres, должны были заполнить анкеты и приложить свои фотографии. Мисс Крамер прислала 8 или 10 блестящих автопортретов с браслетами на ногах, в купальнике без бретелей и белой фуражке с козырьком в виде утиного клюва. В анкете она написала, что ее любимые художники - Рембрандт и Уолт Дисней. Она сказала, что надеется когда-нибудь подражать им. А ее примерные работы были прикреплены к фотографиям, как второстепенные. Они все привлекали внимание. 1 из них вообще была незабываемая. Она была сделана цветисто и витиевато, по-мокрому, а в заголовке написано: "Простите им все грехи". Там были изображены 3 маленьких мальчика, которые ловили рыбу в мутной воде, а их куртки висели на знаке "Ловить рыбу запрещается". Мальчик на первом плане был выше всех. Казалось, что у него на одной ноге рахит, а на другой слоновость. Этот очевидный эффект мисс Крамер обдуманно использовала для того, чтобы показать, что мальчик стоит с расставленными ногами.
Второй - 56-летний фотограф из Виндзора, Онтарио, которого звали Говард Ричфилд. Он сказал, что жена уже годами следовала за ним в этом трудном занятии рисованием. Он любил Рембрандта, американского художника Джона Сингера Сарджента и Тициана, но добавил, что сам не собирается рисовать в этом стиле. Он сказал, что больше интересуется сатирическим, а не классическим художеством. И чтобы доказать это свое кредо, он прислал множество рисунков и картин маслом. Одна из его картин - по-моему, самая лучшая у него - запоминается на годы, как, скажем, песенки "Прекрасная Сью" или "Я назову тебя милой". Это знакомая всем ежедневная трагедия молодой полногрудой блондинки с волосами ниже плеч, на которую в церкви, прямо в тени алтаря, бросается преступный священник. Одежда у обоих субъектов была в явном беспорядке. По правде говоря, я был поражен не столько сатиричностью этой картины, сколько качеством искусства, вложенного в нее. Если бы они не жили за сотни миль друг от друга, я бы мог подумать, что Ричфилд получил техническую помощь от Бамби Крамер.
В довольно редких кризисных обстоятельствах мой 19-летний скелет неизменно отличался тем, что это первая часть тела, которая могла получить частичный или полный паралич. Ричфилд и мисс Крамер могли делать всё что угодно, но только не развлекать меня. Я просмотрел их конверты 3-4 раза - и всё время хотел встать и выразить свой протест мистеру Яшото. Но я не имел ни малейшего понятия, в какой форме этот протест выражать. Я боялся, что, подойдя к его столу, могу просто громко сообщить, что у меня мать умерла, что я живу с ее очаровательным мужем, что в Нью-Йорке не говорят по-французски, что в комнате сына нет стульев, и что я никак не смогу научить этих 2 придурков рисовать. Кончилось тем, что, научив себя долго сидеть в отчаянии, я все-таки легко удержался на месте и открыл третий конверт.
Третья - монашка ордена сестер святого Иосифа, которую звали сестра Ирма. Она учила готовить и рисовать в монастырской начальной школе недалеко от Торонто. А я не имею понятия, с чего начинать описание содержимого ее конверта. Прежде всего, я могу вспомнить, что вместо своего портрета, ничего не объясняя, сестра Ирма прислала изображение монастыря. Кажется, на вопрос о возрасте она тоже не ответила. Но в остальном ее анкета была заполнена так, как ни 1 анкета в мире. Она родилась и воспитывалась в Детройте, штат Мичиган, где ее отец работал инженером на автозаводе Форда. Она закончила всего 1 класс средней школы. Рисовать ее никто не учил, и единственная причина, по которой она преподавала - это то, что другая сестра умерла, и отец Циммерман (я запомнил это имя - так же звали и врача, который вырвал мне 8 зубов, а впоследствии оказалось, что это еще и настоящая фамилия Боба Дилана) предложил ей занять это место. Она сказала, что у нее в классе 34 ребенка учатся готовить, а 18 - рисовать. Ее увлечения - бог, слово божье и собирать листья, которые только что упали на землю. Ее любимый художник - Дуглас Бентинг (а я могу сказать, что через несколько лет погоня за этим именем завела меня в тупик). Она сказала, что дети любят рисовать бегающих людей, и это единственное, что у нее получается ужасно. Она сказала, что ей придется работать изо всех сил, чтобы научиться лучше рисовать, и надеялась, что мы не будем нетерпимы к ней.
В конверте было всего 6 ее примерных работ, и все неподписанные - это, конечно, мелочь, но непропорционально освежающая. Все картины Бамби Крамер и Ричфилда были подписаны или полным именем, или инициалами, что еще больше раздражало меня. Даже через 13 лет я не только помню все 6 работ сестры Ирмы, но 4 из них помню так отчетливо, что это беспокоит меня. Ее лучшей картиной была акварель на оберточной бумаге. А ведь оберточная бумага, особенно коричневая, очень удобна и приятна для рисования. Многие опытные художники используют ее, когда под рукой нет ничего лучшего. Несмотря на ограниченный размер - примерно 10 на 12 дюймов, там было подробно изображено, как несут Христа в гробу в сад Иосифа Аримафейского. Справа на переднем плане 2 человека - слуги Иосифа - неловко несли. Прямо за ними шел сам Иосиф Аримафейский - в таких обстоятельствах он держал себя слишком ровно. На почтительном расстоянии от Иосифа шли галилейские женщины, смешавшись с пестрой толпой незваных гостей - плакальщиков, наблюдателей, детей и не менее 3 игривых нечистокровных дворняжек. Главной фигурой на картине была женщина слева на переднем плане, лицом к зрителям. Она подняла правую руку над головой, подавая знак детям или мужу, а возможно, и зрителям - бросить всё и спешить. 2 женщины в первом ряду толпы были с нимбами. Так как у меня под рукой не было библии, я с трудом определил, кто они такие. Но Марию Магдалину я заметил сразу - по крайней мере, я был уверен, что заметил. Она была в середине на переднем плане, очевидно, самоустраненная от толпы, и шла, держа руки по швам. Она практически ничем не выдавала своего горя - даже не было ни одного внешнего признака ее прошлой связи с покойником. Ее лицо, как и все остальные, было нормального телесного цвета. Ясно, что сама сестра Ирма считала этот цвет неподходящим и старалась благородно смягчить его. Никаких других серьезных дефектов в картине не оказалось. По крайней мере, придирчиво упоминать их не стоило. Это была, в конечном итоге, картина профессионального художника, выполненная высокоорганизованным талантом и неизвестным количеством часов тяжелой работы.
Конечно, моей первой реакцией было бы пойти с конвертом сестры Ирмы к Яшото, но я снова удержался на месте. Я не хотел рисковать, чтобы сестру Ирму забрали от меня. Короче говоря, я осторожно закрыл ее конверт и отложил его в сторону, обдумывая план, как работать с ним вечером, когда у меня будет свободное время. А потом, с бОльшим терпением, чем могло быть во мне, почти по доброй воле, я провел остаток дня, исправляя по схеме обнаженные мужские и женские тела sans sex organs, [без половых органов] которые Говард Ричфилд рисовал неприлично, но благопристойно.

[Сапфо]

Явление 5

Когда пришло время обеда, я расстегнул 3 пуговицы рубашки и спрятал конверт сестры Ирмы, чтобы ни воры, ни, наверняка, Яшоты не могли прорваться туда.
Молчаливая, но железная процедура охватывала все вечерние приемы пищи в Les Amis Des Vieux Maitres. Ровно в 5-30 Яшота вставала из-за стола и поднималась готовить обед, а Яшото и я шли за ней, выстроившись в ряд, точно в 6 часов. Отклонений - основных или для вида - не было. Но в тот вечер, с конвертом сестры Ирмы на груди, я чувствовал себя более спокойным. Фактически, в течение всего обеда я был более общительным. Я выдал прекрасный рассказ о Пикассо, который пришел мне в голову и который можно было бы отложить на черный день. Яшото редко опускал японскую газету, чтобы слушать его, но Яшота казалась более отзывчивой, или точнее, менее неотзывчивой. Во всяком случае, когда я закончил, она впервые заговорила со мной - с тех пор, как однажды утром предложила мне яйцо.

Яшота: Это правда, что тебе не нужны стулья в комнате?
Домье Смит: (быстро) Non - merci, madame. [Нет - благодарю, мадам] Подушки стоят, прижатые к стене, и мне удобно выравнивать на них спину.

И я встал, чтобы показать ей небольшую сутулость.
После обеда, когда Яшоты обсуждали по-японски какую-то дерзкую тему, я извинился и ушел из-за стола. Яшото посмотрел на меня так, как будто не был уверен в том, что я попал в его кухню не впервые, но кивнул, и я быстро спустился по коридору в свою комнату. Я включил верхний свет и закрыл за собой дверь, а потом вытащил из кармана карандаши, снял пиджак, расстегнул рубашку и сел на подушку, держа в руках конверт сестры Ирмы. До 4 часов утра, пока все нужные вещи лежали передо мной на полу, я обращал внимание на непосредственные художественные желания сестры Ирмы.
Прежде всего, я сделал 10-12 карандашных эскизов. Вместо того, чтобы подняться в комнату для учителей за рисовальной бумагой, я рисовал эскизы в блокноте, на обеих сторонах листа. Когда они были готовы, я написал длинное, почти бесконечное письмо.
Я всю жизнь был запасливый, как нервная сорока, и у меня до сих пор хранится предпоследний набросок письма, которое я написал сестре Ирме июньской ночью 1939. Я могу привести его дословно, но это не обязательно. В основной части письма - она действительно была очень большая - я предположил, где и как в своей главной картине она могла иметь небольшие проблемы, особенно с цветом. Я перечислил некоторые художественные принадлежности, без которых она не могла обойтись, включая их примерную цену. Я спросил у нее, кто такой Дуглас Бентинг и где я могу видеть его работы. Я спросил ее, имея в виду планы на будущее, видела ли она репродукции картин итальянского художника Антонелло Мессины. Короче говоря, я попросил ее сказать, сколько ей лет, и убедил ее, что эта информация останется между нами. Я сказал, что единственная причина моего вопроса - то, что эта информация поможет мне учить ее эффективнее. И сразу же я спросил, разрешается ли ей принимать посетителей в монастыре.
Вот последние несколько строк или кубических футов моего письма, приведенные здесь с точностью до синтаксиса, пунктуации и так далее:

"...Кстати, если вы владеете французским, дайте мне знать об этом, так как я бОльшую часть жизни провел в Париже и свободно выражаюсь на этом языке.
Так как вы, очевидно, беспокоитесь о рисовании бегающих фигур, чтобы передать эту технику монастырским ученикам, я посылаю несколько полезных эскизов, которые нарисовал сам. Вы увидите, что я рисовал их так быстро, что они не могут быть совершенными или даже похвальными, но я верю, что они дадут вам начальные понятия о том, что вас интересует. Боюсь только, что директор школы не имеет систематизированной методики обучения. Я рад, что у вас уже есть достаточный опыт, но я не знаю, что делать с другими учениками, довольно отсталыми и, как мне кажется, глупыми.
Хоть я и агностик, но святого Франциска Ассизского уважаю - нечего и говорить об этом. Может быть, вы знаете, что он (то есть святой Франциск Ассизский) сказал, когда его глаза хотели выжечь раскаленным докрасна железом? Он сказал: "Братец огонь, бог сделал тебя красивым, сильным и полезным. Я молюсь за то, чтобы ты ко мне отнесся учтиво". Мне кажется, что вы рисуете так же приятно, как он говорил. Кстати, эта молодая женщина в синем на переднем плане - Мария Магдалина? Конечно, я имею в виду картину, которую мы обсуждали. А если это не она, я буду горько обманут. Но это всё мелочи.
Считайте, что я полностью в вашем распоряжении, пока вы учитесь в Les Amis Des Vieux Maitres. Откровенно говоря, я знаю, что вы способны, и не удивлюсь, если через много лет у вас разовьется талант. Но я не собираюсь вас подгонять в этом деле. Причина, по которой я спросил, действительно ли молодая женщина в синем на переднем плане - Мария Магдалина, в том, что, если да, то вы использовали свой зарождающийся талант больше, чем религиозные склонности. Но я считаю, что бояться здесь нечего.

Искренне желаю вам крепкого здоровья,
ваш покорный слуга,
подпись: ЖАН ДОМЬЕ СМИТ,
штатный учитель Les Amis Des Vieux Maitres

Постскриптум. Я чуть не забыл, что ученики должны присылать в школу конверты каждый 2 понедельник. В качестве первого задания сделайте мне несколько эскизов на улице. Делайте их свободно, без напряжения. Конечно, я не знаю, сколько времени вам дают в монастыре на личное рисование, и надеюсь, что вы сообщите мне об этом. Кроме того, купите все необходимые принадлежности, которые я вам посоветовал, и постарайтесь как можно раньше начать рисовать маслом. Извините, если я так говорю, но вы слишком страстны, чтобы рисовать только акварелью, а не маслом, в течение неопределенного времени. Я говорю это беспристрастно и не собираюсь вас обижать - на самом деле, это скорее похвала. И не забудьте прислать мне свои прежние работы, если у вас они есть, так как мне хочется их увидеть. Я буду целыми днями страдать, пока не придет ваш следующий конверт - нечего и говорить об этом.
Не переходя границ, я могу оценить, если вы скажете, что быть монашкой хорошо - конечно, в духовном смысле. Откровенно говоря, я увлекаюсь изучением разных религий и уже прочитал 36, 44 и 45 тома гарвардской классики - возможно, и вы с ними знакомы. Конечно, мне нравится, что Мартин Лютер протестант. Но не обижайтесь - не в моей натуре навязывать другим свое мнение. И последнее - не забудьте сказать, когда у вас время для посещений, так как у меня выходные свободны, и я могу в субботу находиться недалеко от вас. И не забудьте сообщить мне, владеете ли вы французским, поскольку английский я знаю гораздо хуже - так уж меня воспитали".

Я отправил письмо и рисунки сестре Ирме, выйдя на улицу примерно в 3-30 ночи. Потом, вне себя от радости, я разделся толстыми пальцами и лег спать.
Перед тем, как я лег, из-за стены в спальне Яшотов опять послышался стон. Я представил себе, что Яшоты придут ко мне утром и попросят, а может, и потребуют, выслушать их тайную проблему до мельчайших подробностей. Я точно видел, как это должно быть. Я сяду между ними за кухонным столом и выслушаю обоих. Я буду слушать и слушать, держа голову руками, до тех пор, пока мне не надоест. Тогда я пролезу в горло Яшоты и схвачу в руки ее сердце, как птицу. А потом, когда все дела будут улажены, я покажу Яшотам работы сестры Ирмы, и они разделят мою радость.

[Сапфо]

Явление 6

Факты становятся очевидными гораздо позже, но единственное различие между счастьем и радостью - это то, что счастье твердое, а радость мягкая. Радость начала выходить из своего вместилища рано утром, когда Яшото положил мне на стол конверты 2 новых учеников. Я в это время работал с рисунками Бамби Крамер, и без всякой обиды, так как мое письмо, отправленное сестре Ирме, было в безопасности. Но я был совершенно не готов встретиться с таким необычным фактом, что, по крайней мере, 2 человека в мире рисуют еще хуже, чем Бамби и Говард Ричфилд. Чувствуя, что сила уходит от меня, я зажег сигарету в комнате для учителей - впервые после того, как стал штатным. Это как будто помогло, и я вернулся к работам Бамби. Но я успел затянуться всего 3-4 раза и почувствовал, даже не оглядываясь, что Яшото смотрит на меня. А потом я услышал, что мой стул тянут назад.

Яшото: (тихо, но сердито) Я сам не возражаю против курения, но школьная политика запрещает курить в комнате для учителей.

Он прервал мои обильные извинения, великодушно помахав рукой, и ушел в свою с Яшотой часть комнаты. Я в панике думал, удастся ли мне нормально провести следующие 13 дней, пока в понедельник не придет очередной конверт от сестры Ирмы.
Это было утром во вторник. Я провел остаток рабочего дня и следующие 2 дня в беспокойной работе. Я как следует разобрался со всеми рисунками Бамби Крамер и Говарда Ричфилда и добавил к ним новые части. Я придумал для обоих буквально дюжины обидных, ненормальных, но довольно дельных упражнений по рисованию. Я написал им длинные письма. Я требовал, чтобы Говард Ричфилд временно прекратил свою сатиру. Я осторожно просил Бамби, чтобы в течение некоторого времени не присылала мне рисунков типа "Простите им все грехи". В четверг, в середине дня, чувствуя себя неспокойно, я начал работу с 1 из 2 новых учеников - американцем из Бангора, штат Мэн. Он написал в анкете, многословно, честно и прямо, что его любимый художник - это он сам. Он называл себя реалистом-абстракционистом. Во вторник вечером, после занятий я поехал автобусом в Монреаль и просидел на еженедельном фестивале карикатур в каком-то дешевом кинотеатре - как будто я стал свидетелем того, что банды мышей бомбили ряды кошек пробками от шампанского. В среду вечером я поставил в комнате все 3 подушки в ряд и попробовал нарисовать по памяти картину похорон Христа, сделанную сестрой Ирмой.
Я мог бы сказать, что вечер четверга был особенный или, наверно, страшный, но дело в том, что для вечера четверга я не нахожу подходящих эпитетов. После обеда я ушел из Les Amis Des Vieux Maitres куда глаза глядят - не то в кино, не то просто на прогулку. Мало того, что я не помню, но и в дневнике за 1939 нужная страница пустует.
Но я знаю, отчего страница пустует. Когда я возвращался оттуда, где провел вечер - а я помню, что было уже темно - я остановился на тротуаре вне школы и смотрел на освещенное окно витрины магазина протезов. А потом произошло что-то страшное. Мысли подействовали на меня так, что, независимо от того, как я буду жить - спокойно, чувственно или привлекательно - мне всё равно придется, в лучшем случае, посетить сад из эмалевых унитазов и горшков со слепым и глупым деревянным идолом, стоящим возле уцененного бандажа для разрывов. Конечно, эти мысли не могли продолжаться больше, чем несколько секунд. Я помню, что быстро поднялся в свою комнату, разделся и лег, не открывая дневника и тем более не записывая в него.
Я часами не мог спать и дрожал. Я слышал стон в соседней комнате и заставил себя думать о своей звездной ученице. Я представлял себе день, когда я приду к ней в монастырь. Я видел, как она выходит меня встречать у большой проволочной изгороди - красивая застенчивая девушка 18 лет, которая еще не дала окончательный обет и пока свободно выходит в мир с мужчиной, которого выберет - как Элоиза и Пьер Абеляр. Я видел, как мы медленно и молча идем в дальнюю зеленую часть монастырских угодий, где я могу внезапно и без греха обнять ее за талию. Этот образ был слишком восторженный, чтобы его удержать, и я, наконец, отбросил его и пошел спать.
В пятницу я провел всё утро и часть дня за работой, стараясь с помощью схемы превратить лес символов, нарисованных жителем Бангора, штат Мэн, на дорогой льняной бумаге, в распознаваемые деревья. Я чувствовал себя вялым и умственно, и духовно, и физически - пока в 4-30 дня Яшото не подошел ко мне. Я едва встал, когда он дал мне что-то - так же равнодушно, как официант распределяет меню. Это было письмо мистеру Яшото от настоятельницы монастыря сестры Ирмы, в котором было написано, что отец Циммерман, по не зависящим от него причинам, не разрешает сестре Ирме учиться в Les Amis Des Vieux Maitres. Она жалеет о неудобствах и путанице, к которым это изменение планов может привести школу, и искренне надеется, что первая плата за обучение - 14 долларов - будет возвращена епархии.

[Сапфо]

Явление 7

Я многие годы был уверен, что мышь хромает домой от огненного колеса с новым секретным планом убить кошку. После того, как я долго читал, перечитывал и просматривал письмо от настоятельницы, я вдруг оторвался от него и написал письма остальным 4 ученикам, советуя им больше не рисовать, так как художниками они всё равно не станут. Я объяснил им по отдельности, что у них нет таланта, который следовало бы развивать, и они просто тратят драгоценное время - как свое, так и школьное. Все эти письма я написал по-французски, а потом вышел и сразу же их отправил. Удовольствие от этого было небольшое, но очень приятное.
Когда пришло время идти парадом в кухню обедать, я извинился, что плохо себя чувствую. В 1939 я врал с большей уверенностью, чем говорил правду - поэтому я считал, что Яшото посмотрит на меня с подозрением, когда я скажу, что мне плохо. Потом я поднялся в свою комнату и сел на подушку. Я сидел там почти целый час, глядя на освещенное отверстие в занавеске, не курил, не снимал пальто и не развязывал галстук. А потом я отрывисто встал, принес свой блокнот и написал второе письмо сестре Ирме - причем вместо стола я писал на полу.
Это письмо я так и не отправил, поэтому привожу здесь полный оригинал:

"Монреаль, Канада
28 июня 1939

ДОРОГАЯ СЕСТРА ИРМА!

Неужели я случайно в прошлом письме сказал вам что-то неприятное или неуважительное, что привлекло внимание отца Циммермана и привело вас в неловкое положение? Если причина в этом, дайте мне, по крайней мере, разумную возможность отказаться от слов, которые я невольно произнес в своем усердии, чтобы остаться друзьями, а не только учителем и ученицей. Или это слишком много? Но я не верю в такое.
А вот это истинная правда: если у вас больше не будет начальных понятий о профессии, вы останетесь на всю жизнь просто очень интересной художницей, но не великой. И я считаю, что это ужасно. Вы понимаете, какая это тяжелая ситуация?
Но возможно, что отец Циммерман выгнал вас из школы, так как он думает, что это может мешать вам быть настоящей монашкой. Если причина в этом, то я считаю, что это слишком опрометчиво с его стороны. Вряд ли это мешает вам быть монашкой. Я и сам живу, как зловредный монах. И хуже всего то, что быть художницей - это для вас небольшое, но постоянное несчастье. Но я считаю, что ситуация не трагическая. В моей жизни однажды был счастливый день. Это произошло много лет назад, когда мне было 17. Я шел обедать и встретил мать, которая впервые вышла на улицу после болезни. Я чувствовал восторг, когда шел по улице Виктора Гюго в Париже - и вдруг столкнулся с человеком без носа. Я не просто прошу обдумать этот факт, а требую. Он имеет очень важный смысл.
Возможно также, что отец Циммерман заставил вас прекратить учиться из-за того, что в монастыре не хватает средств оплаты за обучение. Я уверен, что причина именно в этом, так как это успокаивает меня, и в практическом смысле. Если действительно причина в этом, то скажите хотя бы 1 слово - и я предложу вам бесплатное обучение на неопределенный срок. Давайте обсудим это дело в дальнейшем. И скажите, когда у вас в монастыре дни для посещений. Может быть, я буду свободен, чтобы приехать к вам в монастырь в субботу 6 июля, в 3 или 5 часов дня - в зависимости от расписания поездов между Монреалем и Торонто. Я с волнением жду вашего ответа.

С уважением и восхищением,
искренне ваш,
подпись: ЖАН ДОМЬЕ СМИТ,
штатный учитель Les Amis Des Vieux Maitres

Постскриптум. В прошлом письме я случайно спросил - правда, что молодая женщина в синем на переднем плане вашей религиозной картины - грешница Мария Магдалина? Если вы еще не ответили на мое письмо, то я повторяю вопрос. Возможно, что я ошибся и не собираюсь намеренно разочаровываться в этот момент жизни. Я хочу оставаться в счастливом неведении".

Даже сегодня, хотя уже поздно, я вздрагиваю, когда вспоминаю, что взял с собой в Les Amis Des Vieux Maitres смокинг. Но раз так, то, окончив письмо к сестре Ирме, мне пришлось его надеть. После этого дела я решил выпить, а так как я раньше никогда в жизни не пил, чтобы руки не дрожали, а то можно было испортить картины и потерять 3 первые премии, я решил одеться так по трагическому случаю.
Пока Яшоты были еще в кухне, я спустился и позвонил в гостиницу "Виндзор", которую мне посоветовала миссис Икс, подруга дяди Бобби, перед отъездом из Нью-Йорка. Я заказал стол для 1 человека на 8 часов.
Примерно в 7-30, одетый и причесанный, я выглянул за дверь, чтобы посмотреть, не прячется ли там кто-нибудь из Яшотов - я не хотел, чтобы они видели меня в смокинге. А так как их не было видно, я быстро спустился на улицу и стал ждать такси. Мое письмо к сестре Ирме было во внутреннем кармане смокинга. Я собирался перечитать его за обедом - возможно, при свечах.
Я шел квартал за кварталом, не видя ни одного такси - в смысле пустого. Это была грубая прогулка. Верден не был модным районом Монреаля, и мне казалось, что каждый прохожий смотрит на меня строго и придирчиво. Когда, наконец, я пришел в кафе, где в понедельник глотал кроличьи котлеты - с пылу, с жару - то решил, что забронированное место в гостинице "Виндзор" и так от меня никуда не убежит. Я зашел в кафе, сел на крайнее место, держа левой рукой черный галстук, и заказал суп, булки и черный кофе. Я надеялся, что другие клиенты примут меня за официанта, который идет на работу.
Когда мне принесли еще чашку кофе, я вытащил неотправленное письмо к сестре Ирме и перечитал его. Содержание показалось мне слабоватым, и я решил побыстрее вернуться в Les Amis Des Vieux Maitres и немного подправить его. Я также обдумывал свой план прийти к сестре Ирме - чем плохо в тот же вечер использовать забронированное место в поезде? С этими 2 мыслями в голове - причем обе казались нереальными - я вышел из кафе и быстро вернулся в школу.
Минут через 15 произошло что-то необычное. Возможно, это имеет неприятные особенности, связанные с преувеличением, но на самом деле это истинная правда. Я практически коснулся необычного опыта, который еще и до сих пор удивляет меня своей трансцендентальностью, возможно, даже граничащей с мистикой. Я чувствую, что иначе это было бы равносильно предположению или утверждению, что разница spiritual sorties [духовных чувств] между святым Франциском и обычным нервным человеком, который ухаживает за больными по воскресеньям, только вертикальная.
Было 9 часов. В сумерках, когда я пересек улицу и подошел к зданию школы, в магазине протезов было светло. Я удивился, увидев у витрины живого человека. Это была крупная женщина лет 30 в зелено-желто-лавандовом шифоновом платье. Она меняла бандаж у деревянного идола. Когда я подошел к витрине, она, очевидно, уже сняла старый бандаж и теперь держала его в левой руке (я видел ее правый профиль) и привязывала к идолу новый. Я стоял и очарованно смотрел на нее, пока она вдруг не почувствовала и не увидела, что на нее смотрят. Я быстро улыбнулся, чтобы показать ей, что человек в смокинге, идущий в сумерках с другой стороны окна - не враг. Но это не помогло. Женщина еще больше смутилась, покраснела, уронила снятый бандаж, отошла назад, наступила на кучу мисок и потеряла равновесие. Я сразу же бросился к ней, стуча пальцами по стеклу. Она тяжело опустилась, как конькобежец. Потом она встала, не глядя на меня. Она опять покраснела, отодвинула волосы рукой назад и привязала бандаж к идолу. Вот такой у меня был первый опыт. И вдруг (я могу сказать, что действительно верю в это) вышло солнце и бросилось прямо на меня со скоростью 93000000 миль в секунду. Ослепленный и испуганный, я держался рукой за стекло, чтобы сохранить равновесие. Это продолжалось всего несколько секунд. Когда зрение вернулось ко мне, женщина уже отошла от окна, оставив за собой светящееся поле изысканных, благословенных эмалевых цветов.
Я отодвинулся назад от окна и дважды прошел вокруг квартала, пока ноги не перестали гнуться. Потом, не рискуя больше заглядывать в окно магазина, я поднялся в свою комнату и лег на кровать. Через несколько минут или часов я сделал краткую запись в дневнике: "Я даю сестре Ирме свободу выбора судьбы. Каждый человек - монах". И добавил по-французски: "Tout le monde est une nonne". [Весь мир - монахи]
Перед сном я написал письма 4 исключенным студентам, чтобы вернуть их обратно. Я сказал, что административный отдел ошибся. По правде говоря, мне показалось, что эти письма сами себя написали. Можно также сказать, что перед тем, как начать их писать, я принес снизу стул.
Для разрядки напряжения следует добавить, что меньше, чем через неделю, Les Amis Des Vieux Maitres закрылась из-за неправильной лицензии (а может, вообще из-за отсутствия лицензии). Я собрал вещи и вернулся к дяде Бобби в Род-Айленд, где провел 6 или 8 недель, исследуя самое интересное летнее животное - американку в шортах, пока школа снова не открылась.
Не знаю, правильно я сделал или нет, но с сестрой Ирмой я больше не общался.
Зато с Бамби Крамер я поддерживаю связь до сих пор. Теперь она специализируется на праздничных открытках. И пока она еще не потеряла свой стиль, там есть, на что смотреть.

[Сапфо]

Действующие лица:

Тедди Мак-Ардль
Миссис Мак-Ардль - его мать
Мистер Мак-Ардль - его отец
Вуппи - его сестра
Мирон - ее друг
Боб Николсон - учитель Тедди
Блондинка
Женщина-лейтенант
Бортпроводник
Бортпроводница

[Сапфо]

Явление 1

Мистер Мак-Ардль: Я тебе покажу "прекрасный день", негодник, если ты сию минуту не сойдешь с этого чемодана!

Он находился на средней спаренной кровати, далеко от иллюминатора. Скорее плача, чем вздыхая, он злобно оттолкнул простыню ногами, как будто любое покрывало вдруг стало слишком неподходящим для его ослабленного попеченного тела. Он лежал на спине в одних пижамных брюках и держал в правой руке зажженную сигарету. Он неудобно, но достаточно терпимо облокотил голову на нижнюю часть спинки кровати. Подушка и пепельница лежали на полу, между кроватями его и миссис Мак-Ардль. Не поднимая всё тело, он вытянул голую правую руку, воспаленную докрасна, и стряхнул пепел в направлении ночного стола.

Мистер Мак-Ардль: Ну, и октябрь! Если в октябре такая погода, какая она может быть в августе?

Он снова повернул голову вправо и обратился к Тедди, ища проблемы.

Мистер Мак-Ардль: Давай! Ты хоть думаешь, о чем я говорю? О своем здоровье. Сойди оттуда!

Тедди стоял на крышке нового кожаного чемодана, чтобы выглядывать в иллюминатор, открытый родителями. На нем были грязные белые башмаки на босу ногу, полосатые льняные шорты, слишком длинные и широкие в сидении, перестиранная теннисная рубашка с дыркой размером в 10 центов на правом плече и совершенно не подходящий к этому наряду черный крокодиловый пояс. Его волосы давно уже надо было подрезать, особенно на затылке - так как это был маленький мальчик с довольно большой головой и тонкой, как тростинка, шеей.

Мистер Мак-Ардль: Тедди, ты слышишь меня?

Тедди не высовывался из иллюминатора слишком далеко и ненадежно, как это часто делают маленькие дети - фактически, обе его ноги прочно стояли на поверхности чемодана - но прочно приваренным он тоже не был: его лицо было снаружи каюты, а не внутри. Но, тем не менее, он хорошо слышал все голоса, а особенно голос отца. Живя в Нью-Йорке, мистер Мак-Ардль играл минимум в 3 радиосериалах, и у него был удовлетворительный голос главного героя: самовлюбленный, звучный, постоянно готовый, при малейшей возможности, перекричать кого угодно в той же комнате, а если надо - то даже маленького мальчика. Как правило, когда он отдыхал от профессиональной работы, то любил чередовать полную громкость и по-театральному устойчивое спокойствие. В данный момент преобладала громкость.

Мистер Мак-Ардль: Ну, послушай же меня, Тедди!

Тедди повернулся до пояса, не меняя надежного положения ног на чемодане, и посмотрел на отца чистым, вопрошающим взглядом. Его небольшие светло-карие глаза немного косили - левый больше, правый меньше. Это не уродовало его и даже не было заметно на первый взгляд, но долго и серьезно думать об этом следовало бы только в том контексте, что всем хотелось, чтобы они были ровнее, глубже, темнее и шире расставлены. И все-таки его лицо имело какой-то скрытый и малозаметный оттенок настоящей красоты.

Мистер Мак-Ардль: Я хочу, чтобы ты сейчас же сошел с чемодана. Мне уже надоело это повторять.
Миссис Мак-Ардль: Оставайся на своем месте, дорогой, и не сдвигайся ни на дюйм.

Рано утром у нее, очевидно, была небольшая проблема с синусами. Ее глаза были слегка приоткрыты. Она лежала справа, спиной к мужу, повернув лицо на подушке влево, к Тедди у иллюминатора. Простыня скрывала ее голое тело, включая руки, до самого подбородка.

Миссис Мак-Ардль: Попрыгай на отцовском чемодане и разбей его.

Она закрыла глаза и долго не открывала их.

Мистер Мак-Ардль: (с устойчивым спокойствием) Очень мило с твоей стороны. Я заплатил за этот чемодан 22 фунта и прошу мальчика не стоять на нем - а ты просишь попрыгать? Это уже не смешно.
Миссис Мак-Ардль: Если этот чемодан не выдержит 10-летнего мальчика, который весит на 13 фунтов меньше, чем положено по возрасту, я выброшу его из каюты.
Мистер Мак-Ардль: Знаешь, что я тебе сделаю за это? Голову разобью!
Миссис Мак-Ардль: Разбивай.

Мистер Мак-Ардль отрывисто оперся на локоть и смял окурок на стеклянной поверхности ночного стола.

Мистер Мак-Ардль: (мрачно) Когда-нибудь...
Миссис Мак-Ардль: (вяло) Когда-нибудь у тебя случится сердечный приступ. Это будет трагедия.

Не поднимая рук, она подоткнула простыню под свое тело.

Миссис Мак-Ардль: Похороны будут небольшие, но со вкусом. Все будут спрашивать, кто эта красивая женщина в красном, сидящая в 1 ряду и флиртующая с органистом...
Мистер Мак-Ардль: Твои шутки уже не смешные.

И он лениво лег на спину.

[Сапфо]

Явление 2

Пока шел обмен любезностями, Тедди повернулся и снова выглянул в иллюминатор.

Тедди: (медленно) Если это кого-нибудь интересует, в чем я сомневаюсь, то в 3-32 утра мы проехали мимо корабля "Королева Мария", идущего обратно.

Его голос был грубоватый, но приятный, как часто бывает у мальчиков. Каждая его фраза напоминала маленький старинный остров, затопленный в миниатюрном море вИски.

Тедди: Это у бортпроводника, которого Вуппи не любит, на доске написано.

Отец повернул голову к Тедди.

Мистер Мак-Ардль: Я тебе такую "Королеву Марию" покажу, если сию минуту не сойдешь с чемодана! Сойди оттуда и подрежь себе волосы.

Он опять повернулся к жене.

Мистер Мак-Ардль: Он развит не по годам.
Тедди: У меня нет денег.

Он еще увереннее положил руки на подоконник иллюминатора, а подбородок - на пальцы рук.

Тедди: Мама, кто сидит рядом с нами в столовой? Я имею в виду не худого человека, а другого за тем же столом. Там, где официант ставит свой поднос.
Миссис Мак-Ардль: Дорогой Тедди, дай маме поспать еще 5 минут, если ты хороший мальчик.

Тедди не поднимал подбородка с места отдыха, продолжая смотреть на океан.

Тедди: Подожди секунду. Это очень интересно. Он недавно был в гимназии, когда Свен меня взвешивал. Он подошел и заговорил со мной. Он слышал мою последнюю звукозапись. Только не в апреле, а в мае. Он был на празднике в Бостоне, а потом уехал в Европу, а кто-то на празднике знал кого-то в экзаменационной группе Лидеккера - он не сказал, кого. Они взяли эту мою звукозапись и крутили на празднике. Кажется, он заинтересовался ею. Это друг профессора Бэдкока. Наверно, он и сам учитель. Он сказал, что летом был в Дублинском колледже троицы.
Миссис Мак-Ардль: Они крутили ее на празднике?

Она лежала и сонно разглядывала ноги Тедди.

Тедди: Я так думаю. Он рассказал Свену обо мне, пока я там стоял. И это было довольно неприятно.
Миссис Мак-Ардль: А что в этом было неприятно?

Тедди колебался.

Тедди: Я сказал "довольно неприятно". Я дал оценку.
Мистер Мак-Ардль: Я тебе покажу, негодник, как давать оценку, если ты не сойдешь с чемодана! Считаю до 3. 1... 2...

Он зажег новую сигарету.

Миссис Мак-Ардль: А кстати, сколько времени? Разве у тебя и Вуппи нет урока плавания в 10-30?
Тедди: У нас еще есть время.

Он полностью высунул голову из иллюминатора, подержал ее там несколько секунд, а потом всунул обратно.

Тедди: Кто-то выбросил из окна полную корзину апельсиновой кожуры.
Мистер Мак-Ардль: (с насмешкой) Да не из окна, негодник, а из иллюминатора!

Он стряхнул пепел и посмотрел на жену.

Мистер Мак-Ардль: Вызови Бостон, да побыстрее. Позвони в экзаменационную группу Лидеккера.
Миссис Мак-Ардль: Ты такой милый остроумец. Чего ты добиваешься?

Тедди всунул голову, не оглядываясь.

Тедди: Они так красиво плывут. Это интересно.
Мистер Мак-Ардль: Последний раз, Тедди! Считаю до 3, а потом...
Тедди: Я не говорю, что они интересно плывут. Мне интересно знать, что они там. Если бы я их не видел, то не знал бы, что они там. А если бы я не знал, что они там, то не мог бы даже сказать, существуют они или нет. Это прекрасный пример...

Миссис Мак-Ардль не двигалась под простыней.

Миссис Мак-Ардль: Иди, позови Вуппи. Где она? Я не хочу, чтобы сегодня она опять болталась на солнце с каким-нибудь лентяем.
Тедди: Она хорошо прикрыта. Я заставляю ее носить комбинезон. Некоторые из них погружаются. А через несколько минут они останутся плавать только у меня в уме. Интересно, что если я смотрю на них особым образом, именно там они прежде всего и начинают плавать. А если бы я здесь не стоял, или если бы кто-нибудь подошел и оторвал мне голову...
Миссис Мак-Ардль: А где она? Тедди, посмотри на маму хотя бы в течение минуты.

Тедди повернулся и посмотрел на мать.

Тедди: Что ты хочешь?
Миссис Мак-Ардль: Где сейчас Вуппи? Я не хочу, чтобы она снова бродила по шезлонгам и мешала людям. Если какой-нибудь ужасный человек...
Тедди: Она в порядке. Я дал ей камеру.

Мистер Мак-Ардль приподнялся на руке.

Мистер Мак-Ардль: Ты дал ей камеру? Какая дурацкая мысль! Моя камера изготовлена фирмой "Лейка". И я не хочу, чтобы 6-летний ребенок шлялся где попало...
Тедди: Я показал ей, как пользоваться. Она не уронит. Да и пленку я тоже, конечно, вытащил.
Мистер Мак-Ардль: Верни мне камеру, Тедди. Ты слышишь меня? Сию минуту сойди с чемодана, и через 5 минут возвращайся с камерой - а то еще 1 маленьким талантом будет меньше. Ясно?

Тедди развернул ноги и сошел с чемодана. Он наклонился и стал подвязывать башмаки, пока отец, поднявшись на локте, наблюдал за ним, как на экране.

Миссис Мак-Ардль: Скажи Вуппи, что я ее жду, и поцелуй маму.

Подвязав башмаки, Тедди небрежно поцеловал мать в щеку. Она, в свою очередь, вытащила левую руку из-под простыни и наклонилась, чтобы обнять Тедди за талию, но пока она вытаскивала вторую руку, Тедди ушел. Он уже находился с другой стороны - в промежутке между кроватями. Он наклонился, держа в левой руке отцовскую подушку, а в правой - стеклянную пепельницу, которая стояла на ночном столе. Потом он переложил пепельницу в левую руку, подошел к ночному столу и сбросил правой рукой все окурки и пепел в пепельницу. Потом, перед тем, как поставить пепельницу на место, он обратной стороной предплечья стер тонкий слой пепла со стеклянной поверхности стола. Он вытер предплечье об полосатые льняные шорты. А потом он осторожно поставил пепельницу на стеклянную поверхность, так как пепельница должна была стоять в мертвой точке ночного стола или не стоять вообще. В это время отец, который следил за ним, вдруг перестал следить.

Тедди: Тебе нужна подушка?
Мистер Мак-Ардль: Молодой человек, мне нужна камера.
Тедди: Тебе в этом положении неудобно. Я оставлю ее здесь.

Он положил подушку на свободный край кровати, возле ног отца, и вышел из каюты. Мать даже не оглянулась.

Миссис Мак-Ардль: Тедди, скажи Вуппи, что я жду ее перед уроком плавания.
Мистер Мак-Ардль: Оставь ребенка в покое. Кажется, ты сердишься, что у нее есть несколько свободных минут. Ты знаешь, как ты относишься к ней? Я могу тебе сказать точно. Ты относишься к ней, как к проклятой преступнице.
Миссис Мак-Ардль: Проклятой? Очень мило. Вот, оказывается, как ты говоришь по-английски, дорогой!

Тедди постоял у двери, задумчиво экспериментируя с ручкой, медленно вращая ее влево и вправо.

Тедди: Когда я выйду из этой двери, я останусь в уме всех своих знакомых. Это значит, что между мной и кожурой нет никакой разницы.
Миссис Мак-Ардль: Что случилось, дорогой?

Она всё еще продолжала лежать.

Мистер Мак-Ардль: А теперь уходи, негодник. И без "Лейки" не возвращайся.
Миссис Мак-Ардль: Иди и поцелуй маму. Крепко и красиво.
Тедди: (рассеянно) Не сейчас. Я устал.

И он закрыл за собой дверь. У порога лежала ежедневная корабельная газета - сплошной блестящий лист бумаги, напечатанный с одной стороны. Тедди читал ее и медленно спускался назад по длинному коридору. Навстречу шла крупная блондинка в крахмально-белой форме, держа в руках вазу с красными розами на длинных стеблях. Подойдя к Тедди, она протянула левую руку и коснулась его головы.

Блондинка: Чьи-то волосы надо подрезать.

Тедди пассивно отвел взгляд от газеты, но блондинка уже ушла, и он продолжал читать, не оглядываясь. В конце коридора, где над лестничной площадкой висела огромная картина со святым Георгием и драконом, он сложил корабельную газету вчетверо и сунул в левый карман. Потом он поднялся по широкой плоской лестнице, покрытой ковром, на верхнюю палубу, пройдя 1 пролет. Он переступал через 2 ступеньки, но медленно, держась за перила и двигаясь всем телом, как будто подъем по лестнице на 1 пролет имел для него, как и для многих детей, свой собственный приятный конец. На площадке верхней палубы он подошел прямо к казначейскому столу, где сидела красивая женщина в морской форме и скрепляла трафареты.

Тедди: Скажите, когда сегодня начинается игра?
Женщина-лейтенант: Извини, что ты спросил?
Тедди: Я спросил, когда сегодня начинается игра.

Женщина улыбнулась накрашенными губами.

Женщина-лейтенант: Какая игра, милый?
Тедди: Вы знаете. Позавчера и вчера была игра в пропущенные слова, которые надо вставлять. А что вставлять - это в основном зависит от контекста.

Женщина вставила 3 листа между концами скобы.

Женщина-лейтенант: Я думаю, что не раньше вечера. Примерно в 4 часа. А не слишком ли это много для твоей головы, дорогой?
Тедди: Нет, благодарю.

И он ушел.

Женщина-лейтенант: Подожди, милый. Как тебя зовут?
Тедди: Теодор Мак-Ардль, а вас?
Женщина-лейтенант: (улыбаясь) Меня зовут лейтенант Мэтисон.

Тедди увидел, как она сжала скобу.

Тедди: Я знаю, что вы лейтенант, но мне кажется, что, когда у вас спрашивают имя, надо называть полное имя - Джейн Мэтисон, Филлис Мэтисон и так далее.
Женщина-лейтенант: Это правда?
Тедди: По крайней мере, мне так кажется, но я не уверен. Может быть, в форме надо по-другому. Всё равно благодарю за информацию. До свидания.

Он развернулся и поднялся по лестнице на прогулочную палубу, снова переступая через 2 ступеньки, но теперь как будто быстрее.
После долгих поисков он нашел Вуппи на спортивной палубе. Она находилась в просвете - то есть на пустом месте между 2 теннисными кортами, которые не использовались. Она сидела спиной к солнцу, и легкий ветер шевелил ее светлые волосы. Она складывала 12 или 14 шашек в ровные стопки - черные отдельно, белые отдельно. Маленький мальчик в хлопчатобумажном костюме для загара стоял справа от нее и наблюдал.
Когда Тедди подошел, Вуппи заговорила с братом.

Вуппи: Посмотри сюда.

Она вытянулась вперед и окружила руками 2 стопки шашек, чтобы похвастаться своей работой и отделить ее от всего остального на борту корабля.

Вуппи: (раздраженно) Мирон, не заслоняй, а то мой брат ничего не видит. Подвинься.

Она закрыла глаза и ждала, неся свой крест, пока Мирон не отодвинулся. Тедди стоял возле 2 стопок и с удовольствием смотрел на них.

Тедди: Это очень красивая симметричная фигура.
Вуппи: (показывая на Мирона) Этот мальчик никогда даже не слышал про шашки. У него их вообще нет.

Тедди быстро и равнодушно посмотрел на Мирона.

Тедди: Послушай, Вуппи. Где камера? Она нужна отцу немедленно.
Вуппи: Он не живет в Нью-Йорке. А его отец погиб в Корее. Правда, Мирон?

Ответа она так и не дождалась.

Вуппи: А если у него еще и мать умрет, он останется сиротой, даже не подозревая об этом. Правда, Мирон?

Мирон уклончиво сложил руки.

Вуппи: Ты дурачок, Мирон. Я такого дурачка на всем протяжении океана еще не встречала. Ты знаешь это?
Тедди: А вот и неправда. Мирон совсем не дурачок. Посмотри на меня, Вуппи. Где камера? Мне она нужна сейчас. Где она?
Вуппи: Вон там.

И Вуппи показала. Потом она придвинула 2 стопки шашек поближе к себе.

Вуппи: (со знанием дела) А сейчас мне нужны 2 великана. Они будут играть в шашки, пока не устанут, а потом влезут на дымовую трубу и сбросят ее на всех. И твои родители, Мирон, тоже могут погибнуть. А если они не погибнут - тогда ты сам подмешай отраву в мармелад и накорми их.

"Лейка" находилась в 10 футах - возле белой ограды, которая окружала спортивную палубу. Она лежала в желобе для спуска воды. Тедди подошел, взял ее за ремень и повесил себе на шею, а потом сразу же снял и отдал Вуппи.

Тедди: Сделай милость, Вуппи. Возьми ее и спустись. Сейчас 10 часов, а мне еще надо заполнять дневник.
Вуппи: А я занята.
Тедди: Но мать хочет видеть тебя сейчас.
Вуппи: Это неправда.
Тедди: Нет, это правда. Она действительно хочет. Возьми это с собой и спустись. Давай, Вуппи!
Вуппи: А зачем ей видеть меня, если я не хочу видеть ее?

Вдруг она ударила Мирона по руке, которой он собирался взять верхнюю шашку из белой стопки.

Вуппи: Убери руку!

Тедди повесил ремень "Лейки" на ее шею.

Тедди: Я говорю серьезно. Возьми ее и спустись к отцу, а потом мы встретимся в бассейне. В 10-30 я буду ждать тебя в бассейне или рядом с твоей раздевалкой. Приходи скорее. И не забудь, что он находится на 5 палубе. Так что у тебя еще остается много времени.

Он повернулся и ушел.

Вуппи: А я тебя не люблю. И вообще я никого в океане не люблю.

[Сапфо]

Явление 3

Под спортивной палубой, на широком заднем конце солнечной палубы, постоянно под открытым небом находились примерно 75 шезлонгов, расставленных в 7 или 8 рядов, с такими широкими проходами, что бортпроводник мог пользоваться ими, практически не спотыкаясь о принадлежности освещенных солнцем пассажиров - сумки с вязанием, пыльные романы, банки с лосьоном от загара и камеры. Когда Тедди пришел, на площадке уже была толпа. Он начал от заднего ряда и методично шел по рядам, останавливаясь у каждого места, свободного или занятого, чтобы прочитать имя на ручке. Только 1 или 2 лежащих пассажира разговаривали с ним - то есть отпускали обычные шутки, как это часто любят делать взрослые по отношению к 10-летнему мальчику, который только того и делает, что ищет свое место. Его молодость и целеустремленность были довольно очевидны, но возможно, что в его поведении было недостаточно, если она вообще была, красивой торжественности, о которой многие взрослые готовы говорить как хорошее, так и плохое. С его одеждой тоже надо было что-то делать. Например, дырка на плече теннисной рубашки - это некрасиво. Лишний материал в сидении полосатых льняных шортов и их лишняя длина - это тоже некрасиво.
4 шезлонга Мак-Ардлей с подушками, которые ждали, чтобы их заняли, находились в середине 2 ряда спереди. Тедди сел на 1 из них так, чтобы - вольно или невольно - рядом с ним никто не сидел. Он вытянул голые бледные ноги на подставке пятками вместе и вытащил из правого кармана маленький 10-центовый блокнот. Потом, глядя только в одну точку - как будто, кроме него и блокнота, не было ни солнца, ни пассажиров, ни корабля - он начал листать.
Кроме нескольких карандашных заметок, все записи в дневнике были сделаны шариковой ручкой. Почерк был рукописный, какой в наше время изучают в американских школах, а не по старой пальмирской методике. Он был некрасивый, но достаточно разборчивый. Было заметно, что этот почерк плавный. По крайней мере, в механическом смысле, ни слова, ни предложения не выглядели так, как будто их писал ребенок.
Тедди особенно внимательно прочитал свою последнюю запись. Она занимала больше 3 страниц:

"27 октября 1952
Дневник Теодора Мак-Ардля
412 каюта, 1 палуба
Кто найдет и сразу вернет Теодору Мак-Ардлю лично - получит соответствующую приятную награду.
Посмотрим, сможешь ли ты найти отцовский регистрационный номер и носить его когда угодно. Тебя это не убьет, а он будет доволен.
Ответь на письмо профессора Манделя, когда у тебя будет возможность и терпение. Попроси его больше не присылать мне стихов. Мне и так уже хватит на год. Тем более что я от них устал. Человек идет по берегу, и вдруг кокосовый орех бьет его по голове. Голова моментально разбивается пополам. Потом его жена приходит на берег и поет песню. Она узнает эти 2 половины и подбирает их. Конечно, ей грустно, и она плачет от горя. Вот от какой поэзии я устал. Предположим, что женщина просто подбирает 2 половины и сердито кричит: "Хватит!" Но не вспоминай об этом, когда ты будешь отвечать на письмо. Это спорно, а миссис Мандель, кроме того, и сама поэтесса.
Найди адрес Свена в Элизабет, штат Нью-Джерси. Будет интересно встретить его жену и собаку. Но я не хочу иметь свою собаку.
Напиши сочувственное письмо доктору Вуковаре, у которого нефрит. Найди его новый адрес у матери.
Попробуй завтра утром перед завтраком заняться медитацией на спортивной палубе, но не теряй сознания. Также не теряй сознания в столовой, если официант опять уронит большую ложку - а то отец обидится.
Вот слова и выражения, которые надо посмотреть завтра в библиотеке, когда ты вернешь книги:

• нефрит
• мириада
• дареный конь
• коварный
• триумвират

Веди себя прилично с библиотекарем. Обсуждай с ним общие понятия, когда он становится игривым, как котенок".

Тедди отрывисто вынул из кармана шортов маленькую шариковую ручку в форме пули, открыл ее и начал писать. В качестве стола он использовал не ручку кресла, а свои колени:

"28 октября 1952
Адрес и награда - те же, что и 26-27 октября.
Сегодня утром после медитации я написал письма:

• доктору Вуковаре
• профессору Манделю
• профессору Питту
• Бюргесу Хэйку младшему
• Роберте Хэйк
• Сэнфорду Хэйку
• бабушке Хэйк
• мистеру Грэхему
• профессору Уолтону

Я бы мог спросить у матери, где отцовский регистрационный номер, но она бы ответила, что мне он не нужен. Я знаю, что он у него с собой, так как я видел, что он взял его.
Я считаю, что жизнь - это дареный конь.
Профессор Уолтон поступил бестактно, критикуя моих родителей. Он хочет, чтобы люди вели себя определенным образом.
Со мной что-нибудь произойдет или сегодня, или 14 февраля 1955, когда мне будет 16 лет. Смешно даже представить себе это".

[Сапфо]

Явление 4

Сделав последнюю запись, Тедди продолжал смотреть на страницу и находящуюся в равновесии шариковую ручку, как будто ждал еще чего-то.
Скорее всего, он не понимал, что за ним кто-то наблюдает с интересом. Примерно в 15 футах впереди 1 ряда шезлонгов и 18 или 20 свисающих ног на него пристально смотрел молодой человек у ограды спортивной палубы. Это продолжалось уже минут 10. Было очевидно, что молодой человек уже принял какое-то решение, так как он отрывисто убрал ноги с ограды. Некоторое время он стоял, глядя в направлении Тедди, а потом исчез из поля зрения. Но не прошло и минуты, как он поднялся, выделяясь своей вертикальностью, по рядам шезлонгов. Это был человек лет 30, не больше. Он спустился по проходу прямо к сидению Тедди, бросая небольшую отвлекающую тень на страницы романов и свободно шагая (если учитывать, что он был единственной стоЯщей и движущейся фигурой в поле зрения) по сумкам с вязанием и другим вещам.
Тедди как будто не обращал внимания на то, что кто-то стоит рядом с ним и бросает тень на его блокнот. Но некоторые люди в задних рядах отвлеклись больше. Они смотрели на молодого человека так, как, наверно, могут смотреть только люди в шезлонгах. Но молодой человек был такой уравновешенный, как будто это могло продолжаться неопределенно долго, но с небольшим условием - чтобы он держал хотя бы одну руку в кармане.

Николсон: Привет!

Тедди оглянулся и частично закрыл блокнот, а частично он закрылся сам.

Тедди: Привет!
Николсон: (с неограниченным гостеприимством) Можно мне посидеть минутку? Чье это место?
Тедди: Эти 4 места принадлежат моей семье, но родители еще не встали.
Николсон: Не встали? В такой день? Это нехорошо. А может, и совсем плохо.

Он сел справа от Тедди. Кресла стояли так близко, что касались ручками. Он вытянул ноги, которые в бедрах оказались почти такими же тяжелыми, как целые человеческие тела. В основном он был одет в форму восточных приморских полков: сверху коротко остриженные волосы, внизу грубые поношенные башмаки, а в середине смешанная форма - шерстяные брюки цвета бурого угля, рубашка с пристегивающимся воротником без галстука и пиджак в елочку, который явно состарился на знаменитых семинарах в Иельской, Гарвардской или Принстонской аспирантуре.

Николсон: (оценивая) Ну, и день сегодня! Я самая настоящая пешка, когда речь идет о погоде. Фактически, черный день для меня равносилен личному оскорблению. А это - как манна небесная.

Он покосился на солнце и скрестил свои тяжелые ноги. Хотя в его голосе явно чувствовалось хорошее воспитание, его было более чем достаточно, как будто он сам понимал, что все его слова должны звучать прекрасно - умно, литературно, даже развлекая или поощряя - с точки зрения Тедди или других людей с заднего ряда, если только они его слушали. Он исподтишка смотрел на Тедди и улыбался.

Николсон: А ты как относишься к погоде? Я имею в виду - до какой степени погода тебе мешает?

Его улыбка не была некрасивой, а скорее компанейской или общительной, и косвенно относилась к его собственной персоне.

Тедди: Лично я - никак.

Молодой человек рассмеялся, откинув голову назад.

Николсон: Прекрасно. Меня зовут Боб Николсон. Я не помню, встречались ли мы с тобой в гимназии. Но твое имя, конечно, я знаю.

Тедди перенес свой вес на бедро и спрятал блокнот в карман шортов.

Николсон: Я еще оттуда заметил, как ты пишешь. Ты работаешь, как маленький троянец.

Тедди посмотрел на него. Николсон кивнул и улыбнулся.

Тедди: Я записывал кое-что в свой блокнот.
Николсон: Ну, как тебе Европа - понравилась?
Тедди: Да, очень.
Николсон: А где ты был?

Тедди наклонился вперед и почесал ногу, а потом опять сел.

Тедди: Долго перечислять, так как мы проезжали большие расстояния на своей машине. Но мы с матерью чаще всего были в Эдинбурге, Шотландия, и Оксфорде, Англия. В гимназии я, кажется, рассказывал вам, что у меня в обоих местах брали интервью - в основном, в Эдинбургском университете.

Николсон: А я не верю. Я думал, что они там с тобой делали, и как это происходило. Они тебя допрашивали?
Тедди: Извините, я не понял.
Николсон: Как это происходило? Интересно?
Тедди: Иногда да, а иногда нет. Мы немного задержались. Отец хотел вернуться в Нью-Йорк раньше, чем корабль. Но приехали люди из Стокгольма, Швеция, и Инсбрука, Австрия. Они хотели встретиться со мной, и нам пришлось ждать.
Николсон: Это всегда так бывает.

Тедди первый раз посмотрел на него прямо.

Тедди: А вы поэт?
Николсон: Нет, я не поэт. А зачем ты спрашиваешь?
Тедди: Не знаю. Поэты воспринимают погоду лично. Они всегда приписывают эмоции тем предметам, у которых нет эмоций.

Николсон улыбнулся и достал из кармана пиджака сигареты и спички.

Николсон: Я думаю, что это их обычный прием. Разве поэты прежде всего не связаны с эмоциями?

Тедди не слышал - или, точнее, не слушал его. Он отвлеченно смотрел на спаренные дымовые трубы над спортивной палубой.

Николсон с трудом зажег сигарету, так как с севера дул легкий ветер. Потом он снова сел.

Николсон: Я понимаю, что у тебя осталась взволнованная компания...
Тедди:

Ничто в голосе цикады
Не напоминает
О скорой смерти.

По этой дороге
В канун осени
Никто не ходит.

Николсон: (улыбаясь) Что это такое? Повтори.

Тедди: Это японские стихи. В них мало эмоций. А у меня со вчерашнего урока плавания осталась вода в ушах.

Он наклонил голову и стал хлопать руками по ушам. Потом опять сел и положил руки на ручки кресла. Конечно, это был самый обыкновенный взрослый шезлонг, и он выглядел слишком маленьким - но в то же время казался спокойным и даже расслабленным. Николсон посмотрел на него.
Николсон: Я понимаю, что у тебя осталась взволнованная компания педантов в Бостоне после этой маленькой атаки. Это практически вся экзаменационная группа Лидеккера. Кажется, я рассказывал тебе, что в июне со мной долго разговаривал Эль Бэдкок. Это было в тот же вечер, огда я слышал, как они крутили твою звукозапись.
Тедди: Да, вы это мне говорили.
Николсон: Я понимаю, что это взволнованная компания. Эль сказал мне, что поздно ночью вы все затеяли какую-то пустую болтовню о смерти - я думаю, что в ту ночь ты и сделал эту звукозапись.

Он затянулся сигаретой.

Николсон: Я пришел к выводу, что ты делал небольшие предсказания, которые сильно беспокоили парней. Это правда?

Тедди: Хотелось бы мне знать, зачем люди думают, что важно быть эмоциональными. Мои родители не считают человека личностью, если этот человек не думает о вещах грустных, надоедливых, несправедливых и так далее. Мой отец очень эмоциональный - даже когда читает газету. Он не считает меня личностью.

Николсон стряхнул пепел в сторону.

Николсон: Так у тебя нет эмоций?

Тедди задумался.

Тедди: Я не помню, когда они у меня были. Да и пользы от них я не вижу.
Николсон: (спокойно) А ты любишь бога? И не может ли это быть твоя сильная сторона? Я слушал эту звукозапись, и Эль Бэдкок говорил...
Тедди: Я его люблю, но не чувственно. Ведь он никогда не говорил, что его надо любить чувственно. Если бы я был на месте бога, то и я бы не хотел, чтобы меня любили чувственно - так как это ненадежно.
Николсон: А родителей ты любишь?
Тедди: Да, очень. Но вы хотите, чтобы я использовал это слово так, как вам этого хочется, не так ли?
Николсон: Хорошо. А в каком смысле тебе хочется его использовать?
Тедди: (задумчиво) А вы знаете, что такое родственность?
Николсон: (сухо) Имею некоторое представление.
Тедди: Так у меня с ними сильная родственность - они же мои родители. Поэтому мы неотъемлемая часть друг друга и всеобщей гармонии. Я хочу, чтобы им жилось хорошо - им это очень нравится... Но они не любят ни меня, ни мою сестру Вуппи. Я имею в виду, что они не могут любить нас так, как мы любим их. Кажется, они вообще не способны любить нас, пока мы хотя бы чуть-чуть не изменимся. Они любят не столько нас самих, сколько те причины, по которым они нас любят - и чаще всего это действительно так. Но вряд ли это хорошо.

Он снова повернулся к Николсону и слегка подвинулся вперед.

Тедди: Сколько времени? У меня в 10-30 урок плавания.

Николсон отодвинул рукав и посмотрел на часы.

Николсон: А сейчас только 10-10, так что время у тебя есть.
Тедди: Значит, мы можем весело болтать еще 10 минут.

Тедди снова сел. Николсон опустил ногу с шезлонга, наклонился вперед и растоптал окурок, а потом тоже сел.

Николсон: Я так понимаю, что ты веришь в ведическую теорию перевоплощения?
Тедди: Это не теория, а часть...

Николсон улыбнулся и поднял пальцы в знак иронического благословения. Он снова вытянул и скрестил тяжелые ноги.

Николсон: Хорошо, не будем спорить по этому поводу. Я пришел к выводу, что в результате медитации ты убедился, что в прошлой жизни был святым человеком в Индии, но за тобой водились кое-какие грешки...
Тедди: Я не был святым человеком - у меня просто было хорошее духовное развитие.
Николсон: В любом случае, это хорошо. Но дело в том, что ты чувствуешь, что в прошлом воплощении до окончательного просветления у тебя водились кое-какие грешки. Это правда или я ошибаюсь?

Тедди убрал руки с ручек кресла и положил их в карманы.

Тедди: Да, правда. Я встретил женщину, которая не разрешила мне заниматься медитацией. Но я все-таки получил другое тело и снова вернулся на землю. Я имею в виду, что у меня было такое духовное развитие, что я мог спокойно умереть, если бы не встретил женщину - а то бы я попал прямо к Брахме и не смог бы вернуться на землю. Я бы никогда не воплотился в американское тело, если бы не встретил женщину. Ведь в Америке трудно заниматься медитацией и жить духовно. Все люди думают, что я чудак, когда я это делаю. Даже отец иногда считает меня чудаком. И мать думает, что нехорошо постоянно думать о боге. Это вредит здоровью.

Николсон смотрел на него изучающим взглядом.

Николсон: В этой звукозаписи сказано, что ты впервые проводил мистические опыты в 6 лет. Это правда?
Тедди: Да, мне было 6, когда я представил себе, что весь мир - это бог. У меня даже волосы встали дыбом. Я помню, что это было в воскресенье. Моя сестра была еще совсем маленьким ребенком и питалась только молоком. Тогда я представил себе, что она бог и молоко тоже бог. То есть я имею в виду, что она просто вливала бога в бога.

Николсон молчал, и Тедди тоже задумался.

Тедди: А из конечных размеров я выходил уже в 4 года. Разумеется, не постоянно, но довольно часто.

Николсон кивнул.

Николсон: Это правда, что ты умеешь?
Тедди: Да. Это было в той звукозаписи, которую я сделал... кажется, в апреле. Я точно не уверен.

Николсон вытащил сигареты, не отводя взгляда от Тедди, и рассмеялся.

Николсон: Ну, и как ты можешь выходить из конечных размеров? Если начинать с самых основ, то, например, бревно - это бревно. У него есть длина и ширина.
Тедди: А может, и нет. Все действительно думают, что предметы где-нибудь кончаются, но это не так. Я хотел рассказать об этом профессору Питту.

Он поднялся на сидении, вытащил смятый платок некрасивого вида и высморкался.

Тедди: Причина того, что предметы где-нибудь кончаются, в том, что люди так на них смотрят. Но это еще не значит, что они действительно такие. Поднимите руку.

Он отложил платок и посмотрел на Николсона.

Николсон: А зачем?
Тедди: Просто поднимите, и всё.
Николсон: Вот.

Он поднял предплечье на 1-2 дюйма выше уровня ручки кресла. Тедди кивнул.

Тедди: Как это называется?
Николсон: Что ты имеешь в виду? Это моя рука.
Тедди: Откуда вы это знаете? Вы называете ее рукой, но откуда вы знаете, что это действительно рука? Где доказательства?

Николсон вытащил из пачки сигарету, зажег ее и выдохнул дым.

Николсон: Откровенно говоря, это напоминает софистику. Рука - она и есть рука, вот и всё. Прежде всего, надо же как-то ее назвать, чтобы отличать от других предметов. А ты просто не можешь...
Тедди: (невозмутимо) Это логично.
Николсон: (вежливо) То есть как это?
Тедди: Логично. Вы просто даете мне обычный интеллектуальный ответ. А я старался вам помогать. Вы спросили меня, как я выходил из конечных размеров, когда хотел. А я для этого логику не использую. Логика - это первое, от чего надо избавиться.

Николсон стер пальцами табак с языка.

Тедди: Вы Адама знаете?
Николсон: Какого Адама?
Тедди: Библейского.
Николсон: (улыбаясь) Нет, лично не знаком.

Тедди начал колебаться.

Тедди: Не сердитесь на меня. Вы задали вопрос, а я...
Николсон: Да не сержусь же я!
Тедди: Это хорошо.

Он снова сел в кресло, но повернул голову к Николсону.

Тедди: Судя по библии, Адам съел яблоко в райском саду. А вы знаете, что было в этом яблоке? Логика и интеллект - больше ничего. Так что, с моей точки зрения, если вы хотите видеть вещи такими, как они есть на самом деле, просто выплюньте его. Я имею в виду - если вы его выплюнете, у вас больше не останется проблем со всякими бревнами. Вы не будете видеть, где всё кончается. И если вам это интересно, вы узнаете, что такое ваша рука на самом деле. Вы понимаете меня? Вы следите за моим ходом мыслей?
Николсон: (кратко) Слежу.
Тедди: А самая большая проблема в том, что люди не видят предметов такими, как они есть. Они не прекращают рождаться и умирать. Они только получают новые тела вместо того, чтобы остановиться и вернуться к богу.

Он задумался и покачал головой.

Тедди: Я никогда не видел такой компании пожирателей яблок.

[Сапфо]

Явление 5

В это время подошел бортпроводник, одетый в белое, который кружил по площадке, и остановился перед Тедди и Николсоном.

Бортпроводник: Хотите утреннего супа?

Николсон ничего не ответил.

Тедди: Нет, не хочу.

И бортпроводник прошел мимо. Николсон стряхнул пепел с сигареты.

Николсон: (отрывисто и резко) Если бы ты не обсуждал это, тебе бы и не пришлось. Но правда или нет, что ты сообщил всей экзаменационной компании Лидеккера - Уолтону, Питту, Ларсену, Самуэльсу и так далее - когда, где и как они умрут? И незачем обсуждать это, если тебе не хочется - а то по Бостону пройдет слух...
Тедди: (выразительно) Это неправда. Я сказал время и место, когда они должны быть осторожными, и что было бы хорошо им делать... Но ни о чем неизбежном я не говорил.

Он опять вытащил носовой платок, и Николсону пришлось подождать, наблюдая за ним.

Тедди: Профессору Питту я ничего такого не говорил. Прежде всего, он не из тех, кто насмехается и задает кучу вопросов. Я только сказал, что профессор Питт после января уже не сможет быть учителем - вот и всё.

Тедди сел и немного помолчал.

Тедди: А вот другие профессора заставляли меня говорить ерунду. Это было после того, как мы закончили интервью и сделали звукозапись. Было уже поздно, и они все сидели вокруг, курили и были игривыми, как котята.
Николсон: (настойчиво) А ты не говорил, например, Уолтону или Ларсену, когда, где и как они умрут?
Тедди: (твердо) Нет. Да мне и не следовало говорить им ерунду, но они сами настаивали на этом. А начал профессор Уолтон. Он сказал, что действительно хочет знать, когда он умрет, какую работу можно делать, а какую нельзя, как использовать время с наибольшей пользой и так далее. А потом уже и все заговорили об этом... Вот я и рассказал им кое-что.

Николсон ничего не ответил.

Тедди: Но я не говорил им, когда они умрут. Этот слух ложный. Я бы мог сказать, но я считаю, что в душе они не хотят этого знать. Даже если они изучают философию, религию и так далее - они всё равно боятся умирать.

Он целую минуту сидел или лежал молча.

Тедди: Это глупо. Смерть - это выход из собственного тела. Все уходят тысячи тысяч раз. Они просто не помнят - но это еще не значит, что они этого не делали. И это глупо.
Николсон: Может быть. Но остается логический факт - независимо от интеллекта...
Тедди: Это глупо. Например, у меня через 5 минут урок плавания. Если я спущусь в бассейн, и там не будет воды - может быть, они в этот день как раз меняют воду - что тогда произойдет? Я подойду к краю, чтобы посмотреть на дно, а моя сестра подойдет и столкнет меня. Тогда я разобью голову и сразу же умру.

Тедди посмотрел на Николсона.

Тедди: Всякое может быть. Моей сестре 6 лет, она еще не прожила много жизней, она не любит меня. Поэтому всякое может случиться. А что в этом трагического? Я имею в виду - чего следует бояться? Со мной произойдет то, что произойдет - вот и всё. Не так ли?

Николсон фыркнул.

Николсон: С твоей точки зрения, это не трагедия, но это несчастный случай для твоих родителей. Подумай об этом.
Тедди: Подумаю. Но у них просто есть названия и эмоции для всего, что может произойти.

Он вытащил руки из карманов и снова положил их на ручки кресла, глядя на Николсона.

Тедди: Вы знаете Свена, который смотрит за гимназией?

Николсон кивнул.

Тедди: Если Свену приснится мертвая собака, это будет плохой сон - он очень любит собак. Но когда он проснется, и всё будет хорошо, он поймет, что это был только сон.
Николсон: А в чем же тогда дело?
Тедди: В том, что, если собака действительно мертвая - это то же самое, только он не узнает об этом и не проснется, пока сам не умрет.

Николсон с равнодушным видом медленно и чувствительно массировал правой рукой шею сзади. Его левая рука со свежей не зажженной сигаретой лежала неподвижно на ручке кресла и казалась белой и неживой при солнечном свете.
Вдруг Тедди встал.

Тедди: Боюсь, что мне пора идти.

Он символически сел на широкую подставку для ног лицом к Николсону и заправил теннисную рубашку.

Тедди: У меня еще есть полторы минуты до урока плавания. Это будет внизу, на 5 палубе.
Николсон: (тупо) А зачем ты сказал профессору Питту, что он не будет учителем после начала года? Я знаю Боба Питта, поэтому и спрашиваю.

Тедди поправил крокодиловый пояс.

Тедди: Он ведет духовную жизнь, а преподает всякую ерунду, которая будет мешать его дальнейшему духовному развитию. Оно очень пробуждает его. Пусть он уберет лишнюю информацию из головы вместо того, чтобы получать новую. Если он захочет, то сможет избавиться от этого большого яблока в течение всего 1 жизни. Лучше пусть занимается медитацией - полезнее будет.

Тедди встал.

Тедди: А вот теперь я пойду. Мне не хочется опаздывать.

Николсон посмотрел на него сдерживающим взглядом.

Николсон: (неопределенно) А что бы ты сделал, если бы тебе удалось изменить систему образования? Ты об этом подумал?
Тедди: Да, мне это придется.
Николсон: Тогда ответь на 1 вопрос, малыш. Образование - это то, что я преподаю, поэтому я и спрашиваю.
Тедди: Хорошо... Я не уверен, что бы я сделал. Но я бы не начинал с тех предметов, с которых обычно начинают в школе.

Он сложил руки и задумался.

Тедди: Я бы собрал всех детей и показал им, что такое медитация, как определить, кто они такие, а не только их имена... Я бы попросил их забыть то, что говорят им родители и другие люди. Даже если родители сказали им, что слон большой, я бы всё равно попросил их забыть это. Слон большой только по сравнению, например, с собакой или с женщиной.

Тедди задумался.

Тедди: Я бы даже не говорил им, что у слона есть хобот. Если бы у меня под рукой был слон, я бы им его показал и просто заставил бы подойти к слону, чтобы они знали о нем не больше, чем он знает о них. То же самое с травой и другими предметами. Я бы не говорил им, что трава зеленая, ведь цвета - это только названия. Если вы скажете им, что трава зеленая, они будут думать, что трава должна выглядеть именно так, а не этак - хотя, может быть, по-другому было бы еще лучше... Не знаю. Я бы попросил их выплюнуть то яблоко, которое дали им откусить родители и другие люди.
Николсон: А ты не боишься, что вырастет целое поколение маленьких невеж?
Тедди: Они будут такими же невежами, как слон, птица или дерево. Если кто-нибудь ведет себя так, а не этак - значит ли это, что он невежа?
Николсон: А что - нет?
Тедди: Конечно, нет. Если им хочется знать названия и цвета предметов - пусть учат, но позже, когда они уже вырастут. А я хочу, чтобы они начали с настоящего взгляда на предметы, а не так, как смотрят пожиратели яблок - вот что я имею в виду.

Он подошел к Николсону и протянул ему руку.

Тедди: Мне пора. Говоря по правде, я рад...
Николсон: Подожди минутку. Подумай, какие исследования ты можешь делать, когда вырастешь - например, медицинские. Мне кажется, что с твоим умом можно когда-нибудь...

Тедди ответил, не садясь.

Тедди: Я думал об этом пару лет назад. Я разговаривал с несколькими врачами.

Он покачал головой.

Тедди: Врачи остаются только на поверхности - они всегда говорят о клетках. А меня это не интересует.
Николсон: Ты не придаешь важности строению клеток?
Тедди: Конечно, придаю. Но врачи говорят о неограниченной важности самих клеток - как будто они не принадлежат конкретному человеку.

Он рукой отодвинул волосы со лба назад.

Тедди: Я выращиваю свое тело. Никто его не выращивает за меня. Поэтому я должен понимать, как его выращивать - хотя бы бессознательно. Может быть, я в последние 100000 лет потерял сознательное понимание того, как его выращивать, но это понимание есть, так как я, очевидно, использую его... Медитация помогает забыть всё лишнее и вернуться к полному сознательному пониманию, если только вам этого хочется. Я имею в виду - если вы раскрываете себя достаточно широко.

Вдруг он поднял правую руку Николсона с ручки кресла и искренне пожал ее.

Тедди: До свидания. Мне пора идти.

Он так быстро пошел по проходу, что Николсон не мог удержать его.
Николсон несколько минут сидел неподвижно, держа руки на ручках кресла и не зажигая сигарету, которую он держал пальцами левой руки. Потом он поднял правую руку и проверил, открыт ли его воротник. Он зажег сигарету и опять сел спокойно.
Он докурил сигарету до конца, потом опустил ногу с кресла, растоптал сигарету, встал и быстро пошел по проходу.
Он проворно спустился по носовой лестнице на прогулочную палубу. Не останавливаясь, он продолжал быстро идти вниз - на верхнюю палубу, на 1 палубу, на 2 палубу, на 3 палубу, на 4 палубу.
На 4 палубе носовая лестница кончилась, и Николсон стоял, потеряв направление. Но он заметил бортпроводницу, которая могла его провести. Она сидела посреди коридора на стуле, читала журнал и курила сигарету. Николсон подошел к ней, посоветовался, потом сделал еще несколько шагов вперед и открыл тяжелую металлическую дверь, на которой было написано "БАССЕЙН". Там была узкая лестница без ковра.
Он спустился больше чем на половину лестницы и услышал долгий пронзительный крик - скорее всего, детский или женский. Он звучал так громко, как будто отражался всеми 4 кафельными стенами.

[Сапфо]

Действующие лица:

Линн Кутелл - круглый отличник, но другого такого тупицы днем с огнем не сыщешь
Френсис Гласс (сокращенно Франни) - его подруга
Рей Соренсон - одноклассник Линна
Официант