Часть 8 - Обман старого джентльмена

Влюбленная пара вышла на оживленную торговую улицу к пункту своего назначения не шагом, не скоком, не рысью и даже не бегом, а короткими быстрыми порциями типа точка-тире, и Петер опять узнал кое-что про образ жизни бездомных городских кошек, которые, не имея друзей, должны сами о себе заботиться.
Ведь Дженни объяснила, да и он сам мог хорошо видеть, что в этом городе, каменном, недружелюбном и полном всяких движущихся машин, бегающих людей, велосипедов, ручных тележек для товара, телег, грузовиков, вагонов, вряд ли обращающих внимание друг на друга, мало кто может быть ближе к земле, чем кошки, поэтому им нельзя просто так легкомысленно ходить и даже бегать.
"Никогда не покидай место убежища", - так объяснила ему Дженни, - "пока впереди не появится кто-нибудь, чтобы вывести тебя, куда ты собираешься идти, в каком-нибудь неприятном случае. А потом самое лучшее - сделать тире между двумя точками и не задерживаться там. Конечно, в собственных окрестностях ты знаешь все места, куда можно добраться без промедления, и позволяешь себе немного расслабиться. Но, проходя через чужую территорию, всегда ищи безопасную дорогу".
Так они и делали всё время, от точки до точки покрывали и покрывали маленькими короткими перебежками, что Петер считал волнительным и бодрящим, пока не добрались до ворот корабельного завода, где было так, как сказала Дженни. Большие железные ворота во дворы стояли широко открытыми, товарный поезд уже прошел, последние грузовые вагоны и тормозной вагон действительно еще не были внутри ворот, хотя поезд уже остановился, такой он был длинный. И тут им больше не нужно было радовать себя короткими перебежками, так как товарные и багажные вагоны, цистерны и холодильники были хорошим укрытием, и они могли бежать под ними в достаточной безопасности, рысью и быстрым шагом.
Хижина была далеко внизу, в самом конце пристаней, но на сухопутной стороне гаражей, и выглядела как маленький деревянный домик, состоящий из одной комнаты с дверью, ведущей в нее, двумя окнами, с каждой стороны одно, стекла в которых были разбиты и заложены тряпками, а кривая печная труба выходила на жестяную крышу вместо чердака.
Несмотря на мрачные окрестности посреди скрученных веревок и проводов, ржавых стальных рельсов и остатков дерева, эта обветренная и свисающая хижина выглядела весело и даже уютно, так как с каждой стороны двери на земле стояли два больших зеленых ящика с землей, а в этих ящиках росли ярко-красные герани. Из открытой двери, к которой подошли Петер и Дженни, доносился аппетитный запах вареной печенки.
"Он здесь, варит себе чай", - сказала Дженни. - "Первое, что мы сделаем, это подадим ему знак". И тут же она издала жалобное горестное "мяу".
Через некоторое время в дверях появился старик [возможный прототип - Элвис Пресли], одетый в лохмотья, с грязными неопрятными усами и кастрюлей в руках.
"Привет!" - сказал он. - "Это пестрая кошечка еще раз пришла с визитом к старому Биллу Граймсу. И теперь привела с собой друга. Кошечки, идите сюда!"
Петер увидел, что у него белоснежные волосы, которые он давно уже не стриг, чтобы свисали до плеч, и жесткие густые белые брови, которые окаймляли пару добрых голубых глаз, в которых Петер увидел одновременно милосердие и какую-то мягкую грусть. Его щеки, покрытые белой щетинистой бородкой, раскраснелись в жаркой хижине, как яблоки, а руки были грубые, узловатые и немного грязные.
Петер подумал: "Это очень странно. Да, он довольно старый, но в основном выглядит как маленький мальчик. Вряд ли он намного старше меня, по крайней мере, мне это кажется. Думаю, что стану таким же, когда вырасту".
Выражение лица сторожа было таким дружелюбным, что он отставил кастрюлю, наклонился и сказал: "Какой ты красивый, приятель! Подойди сюда, и я посмотрю на тебя", - а Петер немедленно захотел подойти к нему, даже несмотря на его грязную одежду и руки, но Дженни его предупредила:
"Нет, Петер! Дай мне взять это дело в свои руки. Если ты немедленно поддашься, молока не получишь", - с этими словами она еще раз жалобно замяукала, причем таким тоном, который показался Петеру полным ложного пафоса.
Но, очевидно, он задел нужную и чувствительную струну в сердце старого мистера Граймса, который тут же сказал: "Посмотрим, что вы двое будете делать с молоком. Не уходите, и я немедленно вам его принесу", - и он вернулся обратно в хижину.
"Ага!" - сказала Дженни с торжествующим видом. - "Вот так! Я услышала слово "молоко", а больше ничего не поняла".
"А я понял", - сказал Петер. - "Он сказал, чтобы мы не уходили, тогда он немедленно принесет нам".
Джении посмотрела на Петера, как будто не верила своим ушам: "Петер! Ты хочешь сказать, что понимаешь все его слова?"
"Конечно. Что тут понимать? Он говорит по-английски. Если бы он говорил по-французски или по-немецки, я бы ни слова не понял, поэтому отец говорит, что через год начнет учить меня французскому".
"А я не смогу", - сказала Дженни, села и подмигнула несколько раз. - "Над этим надо подумать. Я бы никогда не поверила. Так ты действительно маленький мальчик?"
"Я уже говорил, что да", - настоял Петер.
"Конечно, говорил", - согласилась Дженни, - "но я тебе не поверила. А это окончательно всё доказывает. Я имею в виду, что, если бы ты был настоящим котом, то вряд ли понял бы его язык".
Но то, что Дженни хотела сказать, тут же исчезло, так как мистер Граймс вернулся к двери с большой плоской миской в одной руке и бутылкой молока в другой.
"А вот и мы", - сказал он и позвал их. - "Заходите, кошечки. Это хорошее свежее молоко". Он щедро налил его в миску и поставил.
У Петера пересохло горло, так что он с трудом удержался, чтобы не прыгнуть туда, а наклонился, вытянул шею и тоже издал жалобное "мяу".
Дженни сказала: "Посмотрим, убедишь ли ты его дать нам это на улице. Я не хочу заходить, но ничего не поделаешь".
Они оба ходили взад-вперед около двери, подняв хвосты прямо в воздух, потягиваясь и крича. Но мистер Граймс сказал: "Заходите, кошечки, если вам этого хочется. Я как раз собираюсь пить чай".
Петер объяснил Дженни: "Он говорит, чтобы мы зашли, если нам этого хочется".
Она вздохнула и поддалась: "Хорошо, тогда пошли". Осторожно переступая через порог и пару раз фыркнув, она пошла вперед, а Петер последовал за ней.
Мистер Граймс сразу же закрыл за ними дверь и поставил миску молока на пол, а Петер с небольшим радостным мурлыканьем бросился туда, опустил голову и попробовал сосать. Через некоторое время он начал чихать, кашлять и давиться, так как молоко попало ему в нос, в глаза и даже в легкие.
"Ох, ах!" - закричал мистер Граймс, когда Петер отошел от миски. - "Это легко делается".
Дженни сказала: "Ах, мой дорогой!" - и старалась сдерживать смех. - "Я ничего не хотела говорить, но боялась, что может произойти нечто подобное. Бедный Петер, конечно, ты не можешь так пить молоко. Это лошади сосут, а мы должны лакать".
"Тьфу, ах, чих!" - Петер кашлял и чихал, чтобы убрать остатки молока из легких и носа, а потом, всё еще со слезами, текущими из глаз от напряжения, попросил: "Покажи мне, как это делается, Дженни! Я никогда не пробовал".
Дженни присела рядом с миской, подняла голову, а потом опустилась до уровня молока. Ее маленький розовый язык появлялся и исчезал с невероятной быстротой. Уровень молока в миске начал уменьшаться.
Мистер Граймс, конечно, не совсем понял, что происходит, и засмеялся: "Ха-ха-ха! Получаешь урок хороших манер от своей подруги, не так ли, белый? Как хорошо получается. А теперь твоя очередь".
Но, когда Петер попробовал пить молоко из миски, получилось не лучше. На этот раз всё пролилось на пол рядом с миской, и ни капли не попало в пересохший рот Петера. Он был почти в отчаянии, когда Дженни, которая внимательно следила и наблюдала за ним, сказала:
"Да! Я знаю, в чем дело! Ты должен опустить язык, когда лакаешь. Мы складываем его по кругу не вверх, а вниз".
"Но это не имеет никакого смысла", - возразил Петер. - "Если сложить вверх, получается ложка, но из нее всё уходит на пол. А если сложить вниз, тем более ничего там не удержится. Кроме того, я не уверен, что смогу сделать это или научиться. Наши языки так не работают".
"Ваши нет, а кошачьи да", - ответила Дженни, - "и, кем бы ты ни был раньше, теперь ты самый настоящий кот, так что попробуй. Опусти язык и посмотри, что получится".
Петер опять принялся за дело и подумал, что опускать язык трудно, но, к большому удивлению, язык почти сразу же согнулся вниз, как будто он всю жизнь только и делал, что пил молоко таким образом, и холодные сладкие капли потекли в его рот и горло. Он пил и пил, как будто знал, что этого ему будет недостаточно, а потом, посреди питья, вдруг вспомнил, как Дженни говорила, что кошки не жадные, и всегда должны делиться с другими, немного почувствовал стыд, еще не утолив жажду до конца, вежливо отошел назад от миски и сказал Дженни: "Если ты хочешь еще, получай!"
Дженни наградила его привлекательной улыбкой, сказала: "Это очень мило с твоей стороны, Петер! Но мне всё равно", - а потом вернулась к миске и занялась ею, дав Петеру возможность оглянуться вокруг себя и посмотреть, где он находится.
В хижине была очень простая мебель - деревянная кровать, в дальнем углу которой лежало смятое одеяло, и несколько пустых полок для предметов первой необходимости. У стены находился некрашеный потертый стол, на котором стояли маленькое беспроводное радио и будильник с разбитым стеклом циферблата. Еще там был хрупкий деревянный стул с поломанными перекладинами на спинке. А в середине находилась пузатая толстая печь, которая была соединена со ржавой трубой, выходящей на крышу. Зубчатый чайник с кипящей водой пел на огне с одной стороны, а остальное пространство сверху мистер Граймс использовал, чтобы закончить варить кусок печенки, который он собирался есть вместе с чаем.
Петер заметил, что вся меблировка тут была бедная, потертая, изношенная, но комната выглядела весело и радостно, как дворец, поскольку везде, где было место на карнизе, полке или другой ровной поверхности, стоял горшок, в котором росли цветы - разнообразные герани всевозможных видов, от чистого белоснежного до блестящего темно-малинового, одни бело-розовые, как цвет яблони, другие разных оттенков розового, оранжевые, как лососина, красно-коричневые и других разновидностей красного, от кирпича до крови и заката. Их аромат наполнял хижину и даже был сильнее, чем запах вареной печенки.
Дождавшись, пока Дженни допьет свою часть молока, Петер подумал про мистера Граймса, кто он, какой образ жизни ведет, как получилось, что он вынужден работать сторожем, постоянно жить в маленькой старой хижине, и где его семья. Эта игра понравилась Петеру, так как он хотел узнать всё о людях, рассматривая их, но про мистера Граймса он ничего не мог придумать, кроме того, что он старый, одинокий, и у него, кажется, вообще никого нет, так как на стенах не было ни одной фотографии.
Петер также вспомнил, как Дженни говорила, что мистер Граймс предложил ей свой дом и хотел убедить ее, чтобы пришла и жила с ним целыми месяцами, и вдруг, по неизвестным причинам, у него на сердце стало тяжело и очень грустно. Он начал страстно мыть нижнюю часть спины, чтобы проверить, будет ли после этого лучше себя чувствовать, как сказала Дженни. И действительно ему стало лучше, но не совсем.
"Умываешься, да?" - сказал мистер Граймс дружелюбным голосом. - "А может, тебе немного подождать с этим?" Он подошел к полке, взял хлеб, разрезал на несколько кусков, налил чай и переложил печенку из кастрюли в одну из поломанных тарелок. - "Не часто я пью чай в компании. Могу поделиться с вами печенкой, приятели. Делиться и еще раз делиться - вот мой девиз". С этими словами он взял нож, разделил кусок печенки пополам и начал резать одну из половин на куски.
"Он собирается дать нам печенку", - объяснил Петер Дженни с явным волнением. Раньше, когда он жил дома, и няня заставляла его есть печенку, уверенная, что он получит достаточно витаминов, он не особенно это любил, но теперь запах, вид и особенно готовка вызвали у него сильную дрожь от ожидания удовольствия.
Дженни изобразила очень довольную улыбку на лице и тоже ходила взад-вперед около стола, где происходила резка, как будто говорила: "Посмотри сюда, я же сказала тебе, что всё будет хорошо".
Наконец, когда порции были готовы, мистер Граймс разделил их на две равные кучи с каждой стороны тарелки и поставил это блюдо на пол. Петер и Дженни сразу же удобно уселись с двух сторон и начали есть без всяких дальнейших церемоний.
В свою очередь, мистер Граймс налил себе чай, намазал кусок хлеба маслом, сел за стол и с помощью ножа и вилки начал есть свою часть печенки, сопровождая смакование непрерывной веселой болтовней, обращенной частично к себе, а частично к обоим посетителям.
Накалывая кусок печенки, чтобы положить себе в рот, он сказал: "Это не так уж много, но, что имею, на то вас и приглашаю. Не часто нам удается видеть такое свежее мясо, как это, и я клянусь, что вы думаете, как я его получил". Он кивнул головой и добавил: "Да, вам нужно знать, что у старого Билла Граймса до сих пор есть пара друзей.
Мясник мистер Тьюкс говорит мне: "Вот вам, мистер Граймс, хороший свежий кусок английской бараньей печенки, это я специально для вас отложил. Вы же сами говорите, что не так уж много мяса можете купить на свою продовольственную книжку".
А я говорю: "Да, именно так, и мне бы когда-нибудь хотелось сделать для вас что-нибудь хорошее".
А он говорит: "Если вы про это вспомнили, мистер Граймс, то у меня кое-что есть. Мой племянник очень волнуется, как бы попасть на пристань и поговорить с начальником насчет работы, и я говорю ему: "Сторож мистер Граймс поможет тебе". Ну, что, мистер Граймс?"
А я говорю: "Услуга за услугу, то есть одно хорошее дело требует другого. Очень вам благодарен, мистер Тьюкс". Вот так мы все и сидим за печенкой и чаем, как сам король в Букингемском дворце.
Здесь жить спокойно и уютно, кошечки, целыми неделями никто не приходит беспокоить тебя, если нет вызова на перевозку груза или чистку корабля. Нет такого, чтобы мне иногда не было одиноко, но, когда нас трое, я считаю, что мы можем сказать друг другу очень много.
Мы втроем будем тут веселиться, как кузнечики или сверчки, если, конечно, вы любите цветы. Но я никогда не видел кошку, которая бы не любила цветы, они всегда обнюхивают их, так приятно и осторожно ступают своими ногами, чтобы их не испортить".
Тут он встал и подошел к полке, с которой взял банку с вареньем. Он поцарапал ее дно ножом, но это царапанье, как он ни старался, ничего не дало, ни капли варенья на ноже не оказалось, и это обозначало, что банка совсем пустая.
"Хорошо", - сказал мистер Граймс, как всегда, пребывая в хорошем настроении, - "всё приходит и уходит. Но не бойтесь, что за вами двоими не будут хорошо ухаживать. Старый Билл Граймс за всем этим проследит. По утрам в рационе будет каша с молоком. А иногда, если придет корабль из Аргентины, может быть и мясо. Побегайте по пристаням и складам со мной, и какие узлы, корзины, мешки, пакеты вы заметите! Даже не знаю, откуда они не могли бы прийти. Индия, Китай, южная Африка, Австралия, Нью-Йорк..."
Он оценивающе осмотрел маленькую комнату и продолжал: "Теперь я отодвину кровать в угол, а вам будет куча чего-нибудь мягкого, тогда никто из нас не будет мешать остальным приходить и уходить, то есть, кошечки, это будет на случай, если вы решите остаться тут на время. Конечно, места мало, но это для всех нас будет родной дом, и я вас приглашаю. Это касается и тебя, белый, так как ты ее друг".
Наслаждаясь вкусной и питательной печенкой, достаточно наполненный молоком, Петер почувствовал, что нет ничего более удобного и приятного, чем остаться у мистера Граймса, который будет за ним ухаживать. Он не обращал внимания на то, что тут всё грязное, бедное, сломанное и поношенное, можно даже сказать, что ему это понравилось, так как не было опасности что-нибудь испортить. Дома он всегда должен был быть осторожным с мебелью или другими старинными вещами.
"Что он говорит?" - спросила у него Дженни, окончив еду, сначала облизывая лапы, а потом вытирая ими усы, рот и лицо.
Петер рассказал ей общий смысл болтовни мистера Граймса, так как он хорошо всё запомнил, и особенно подчеркнул, что их приглашают остаться здесь, чтобы жить с ним в одном доме. Дженни надолго прекратила умываться и заметила: "Вот увидишь. Я так тебе и говорила. Мне не нравится, что он закрыл за нами дверь".
"Но ведь он милый и добрый", - возразил Петер.
"Сначала они все такие", - ответила Дженни. - "Поверь мне, Петер, уж я знаю. Ты должен мне доверять. Мы будем искать возможность. А когда она появится, делай всё, что я скажу. Пока же продолжай умываться, как будто мы вполне согласны тут жить".
Петер и не думал не слушаться Дженни, так как он многим был обязан ее мудрости, доброте и щедрости, в том числе и своей жизнью, поэтому тоже стал вытирать лицо и усы, а мистер Граймс весело сказал: "Мне нравится смотреть, кошечки, как вы хорошо устраиваетесь в домашнем уюте и приводите себя в порядок".
Он собрал посуду, положил ее в ведро и вышел на улицу. "Вода и все удобства сюда не проведены", - объяснил он им, - "но кран недалеко, так что без проблем. Мы можем заняться мытьем". Он тщательно закрыл за собой дверь и на некоторое время ушел, а потом вернулся с ведром, полным воды, которое поставил у печи. Но в этот раз защелка двери уже не была полностью закрыта. Петер не заметил этого, а Дженни заметила. Она осторожно подошла к нему и сказала: "Готовься".
Петер прошептал: "А к чему надо готовиться?" - и тут что-то произошло. Ветер с улицы отодвинул дверь, она открылась на целый фут (примерно 30 сантиметров).
"А теперь", - сказала Дженни, - "иди за мной!" И выскочила, как стрела в трещину, вытянув хвост прямой линией и прижав уши назад.
Петер был так испуган, что, прежде чем понял, что он делает, встал и последовал за ней, прямо у нее на хвосте, через дверь и дальше, бежал, как будто спасал свою дорогую жизнь.
За собой он услышал, как мистер Граймс зовет: "Сюда! Нет, нет! Не уходите, кошечки! Вернитесь! Следующий раз вы получите всю печенку. Пестрая! Белый! Идите ко мне!"
Петер с трудом бежал, чтобы не отставать от Дженни, но все-таки повернул голову и посмотрел через плечо. Мистер Граймс стоял у двери своей хижины с ящиками красных гераней с каждой стороны, беспомощно махая руками - он выглядел очень согнутым, старым и одиноким со своими белыми волосами, повисшими усами и сутулыми плечами.
"Сюда, кошечки!" - крикнул он еще раз. - "Не уходите от меня!"
Потом Дженни нырнула в огромную кучу стальных контейнеров, а Петер за ней, и мистер Граймс исчез из виду; вскоре после этого они продолжали бежать, переходя от контейнеров к кучам зеленых бревен, потом к слиткам меди и олова, и, наконец, в дикое множество нагроможденных стальных рельсов, где никто бы никогда никого не мог найти, если кто-то хотел спрятаться, и они бы также никого не услышали. Только после этого Дженни остановилась отдохнуть и сказала: "Хорошо работаешь, Петер!"
Но Петер каким-то образом почувствовал, что они, или, точнее, он работает совсем не хорошо.

"Это не пойдет. Не надо здесь", - сказала Дженни решительно. - "Если появились люди, и ты это видел, самое умное будет уйти. Когда перевозчики мебели вынесут эти вещи на свет, они увидят, что мы здесь жили. Твоя и моя шерсть, мыши. Тогда будет шум, погоня, ловля, охота за нами отовсюду, включенный свет, кучи пыли, люди, тыкающие куда придется своими факелами и палками. Нет, поверь мне, Петер, я это знаю. Когда они кончат это дело, мы используем мой запасной выход. А дневного света вполне достаточно, чтобы найти новое место, где остаться на ночь. Держись подальше от посторонних взглядов, пока я тебе не скажу".
Петер сделал всё, что она просила, так как он хорошо понял, что Дженни более опытная, и должна знать, о чем она говорит.
А потом, из-за всей этой пыли вокруг, умывания, разговора и невозможности ничего пить после беготни по Лондону, Петер вдруг почувствовал ужасную жажду, и ему показалось, что он может пропАсть, если в его горле не окажется ничего холодного и мокрого.

Часть 7 - Останавливайся на пороге

"Я ужасно хочу пить, Дженни", - прошептал Петер.
Они крались вокруг изгиба коридора склада, ожидая лучших времен, когда люди окончат работу, вынося мебель из ящика.
Дженни сплющилась и выглянула из-за угла. "Скоро", - сказала она. - "Еще всего лишь несколько штук осталось".
"Как я хочу большую чашку холодного молока", - сказал Петер.
Дженни повернула голову и посмотрела на него. "Ты хочешь сказать - тарелку молока. Вряд ли ты сможешь пить из чашки. А что насчет молока - ты знаешь, как давно я его не видела и не пробовала? В нашей жизни, отрезанной от людей, никакого молока нет и быть не может. Если ты хочешь пить, ищи дождевую воду, или какую-нибудь влагу в канавах и помойных ведрах, или можешь спуститься по каменной лестнице к реке, когда ночью площадки пустые, если не обращать внимания, что эта вода невкусная и немного жирная".
Петер был совсем не доволен такой перспективой, и еще не привык, что он больше не мальчик с домом и семьей, а белый кот без дома и друзей, не считая еще одной тощей и костлявой бродяги.
Он так отчаянно хотел пить, а картина, нарисованная Дженни, была такая мрачная и неприятная, что он тут же залился слезами и крикнул: "Я привык к молоку! Няня каждый день любит давать мне его".
"Тише!" - предупредила Дженни. - "А то они нас услышат". Потом она добавила: "Никто сюда не приходит, чтобы дать тарелку молока бродягам. Окончательно привыкай, что его нет".
Но Петер так не думал и продолжал тихо плакать про себя, пока Дженни Боулдрен наблюдала за ним с растущим интересом и недоумением. Казалось, она пробовала собраться с мыслями о чем-то, что она, очевидно, не очень хотела делать. Но потом, когда оказалось, что она больше не может переносить его несчастье, прошептала ему: "Давай, пошли! Не волнуйся, я знаю место, где ты можешь получить тарелку молока. Мы пойдем туда".
Эта мысль заставила Петера прекратить плач и окончательно успокоиться. "Да?" - спросил он. - "И куда же это?"
"Один старый сторож живет в хижине ниже чайных пристаней", - сказала Дженни. - "Он одинокий, любит кошек и всегда дает хороший лакомый кусочек, особенно мне. Он всё хочет, чтобы я пришла и жила с ним целыми месяцами. Конечно, я даже не могу об этом и мечтать".
"Но", - ответил Петер, не желая отказываться от молока, а просто чтобы понять яснее, при каких условиях они его получат, - "это называется брать у людей, не так ли?"
"Так ведь брать, а не давать", - сказала Дженни с такой странной и печальной значительностью, какая находила на нее каждый раз, когда она обсуждала людей. - "Мы его получим, а потом уйдем".
"А будет честно?" - спросил Петер. Слова вырвались до того, как он это понял, так как хотел молока, но обижать Дженни тоже очень не хотел. Но дело в том, что он уже знал некоторые манеры поведения, или же интуитивно чувствовал их, и это казалось очень плохой оплатой за доброту. Очевидно, он чем-то расстроил Дженни, так как она немного сжалась и, впервые наградив его пристальным взглядом с тех пор, как они встретились, сказала: "Ты не сможешь получить его в любом случае, Петер. Если хочешь жить, как я, то не вижу, где в этот момент у тебя может быть достаточно большой выбор".
"Конечно!" - поторопился объяснить Петер. - "Дело в том, что я еще недостаточно знакОм с тем, что кошки чувствуют иначе, чем люди. Я буду делать всё, что ты скажешь, и хочу научиться".
Судя по ее выражению лица, Дженни казалась не очень довольна этой речью, но до того, как она смогла высказаться, послышался громкий крик перевозчиков мебели: "Там очень много", - а другой голос ответил: "Да, именно так". Дженни выглянула из-за угла и сказала: "Уже закончили. Мы будем ждать несколько минут, чтобы проверить, не вернулись ли они, а потом пойдем".
Когда они убедились, что проход опять совсем свободный, пустились в путь, Дженни впереди, мимо пустого ящика, вниз по коридору, в сторону, куда пошли и люди, но перед тем, как они ушли очень далеко, Дженни свернула в другой проход, пока не подошла к ящику недалеко от внешней стены, наполненному ужасной современной новой мебелью с хромированной кожей и пережиренным плисом. Она повела Петера назад, где в плинтусе была огромная дыра. Изнутри она выглядела темной и неприятной.
"Не бойся", - сказала Дженни. - "Просто иди за мной. Мы повернем туда-сюда, и скоро будет светлее".
Она проскользнула внутрь, а Петер за ней. Там было темно до черноты. Петер понял, что может нащупать усами, а не только увидеть, где Дженни, и без всякого труда следовал за ней, особенно после того, как стало светлее, и можно было увидеть, что они находятся в тоннеле, через который проходит большая железная труба диаметром в фут (примерно 30 сантиметров) или больше. Тогда Петер увидел, откуда идет свет. В трубе была ржавая дырка, как раз в нескольких футах от выхода на улицу.
Очевидно, эта труба использовалась для всасывания воздуха или каким-то образом вентилировала склад, так как раньше на ее конце была решетка, но ее крепления давно уже заржавели и отвалились, так что теперь ничего не мешало им выйти наружу.
Петер был так доволен и взволнован перспективой снова выйти на свежий воздух, что поторопился, перегнал Дженни и выбежал бы на улицу, если бы ее предупреждающий крик не удержал его раньше, чем он выбрался из отверстия.
"Петер! Подожди!" - кричала она. - "Не делай этого! Кошки никогда не бросаются с места. Ты разве не знаешь, что надо останавливаться на пороге или задерживаться у окна? А впрочем, конечно, нет. Мой дорогой, это не значит, что я всегда буду говорить тебе, что делать, а что не делать, но это действительно важно. Как второй урок. Никогда не спеши с места, тем более на улицу".
Петер видел, что Дженни вернула свое добродушие и, очевидно, совсем забыла, что когда-то была огорчена им. Он хотел узнать о причинах ее предупреждения. Он сказал: "Я ничего не понимаю, Дженни. Ты хочешь сказать, что не надо останавливаться, когда входишь, а надо, когда выходишь?"
"Конечно. А как же иначе?" - ответила Дженни, спокойно усаживаясь возле выхода и не показывая ни малейшего желания выходить на улицу. - "Ты знаешь, что делается внутри, так как ты пришел оттуда. Ты не знаешь, что делается снаружи, так как ты не был там. Надо думать, что это обычный общий смысл для всех".
"Да, но разве снаружи на самом деле есть то, чего следует бояться?" - спросил Петер. - "Я имею в виду, если ты знаешь, где живешь, и улицу, и домА, которые не меняются".
"Хорошо", - сказала Дженни. - "Я не могу тебе сказать обо всем. Начнем с собак, людей, едущих машин, переменчивой погоды, состояния улицы - мокрая или сухая, чистая или грязная, что там валяется, что находится на стоянке у бордюра, проходит ли кто-нибудь, по какой части улицы и с какой скоростью.
Но боишься ты на самом деле не этого. Ты просто хочешь это знать. И ты должен знать, что, если у тебя есть достаточно ума, глаза, уши, нос и усы всё тебе расскажут. Ты остановишься, увидишь, услышишь и почувствуешь. Говорят же: тот свет переполнен котятами, которые выбежали из дверей, не остановившись, чтобы получить хотя бы немного нужной информации.
Поблизости может быть другой кот, склонный к озорству или желающий драться. Ты обязательно должен это узнать до того, как выйти, куда ты еще не приготовился идти. Потом тебе хочется узнать о погоде, и не только в данный момент, но и что будет позже, например, через час. Скажем, в грозу тебе вряд ли захочется быть слишком далеко от дома. Твои усы и кожа всё тебе расскажут.
А еще", - добавила Дженни, - "есть общий хороший принцип никуда не бросаться без обдумывания. Когда ты выходишь, есть очень мало мест, где через пять минут всё не будет иначе, и вряд ли у тебя будет хорошая возможность попасть туда. Подойди ко мне, сядь рядом, и мы всё рассмотрим".
Петер сделал то, что она просила - лег прямо у отверстия, поджав под себя лапы, почувствовал, что это вполне естественное положение, и вдруг обрадовался, что Дженни остановила его, и он не бросился в атаку на неизвестно что.
Время от времени появлялись ноги. Наблюдая за размерами их обуви, он понял, что в основном это тяжелые ботинки рабочих, определил их скорость и расстояние, на которое они приближались к стене склада. Среди колесного транспорта были как огромные тяжелые телеги с лошадьми, так и грузовики, которые гремели угрожающе громко, а огромные лошадиные копыта, покрытые косматой грубой щетиной, тоже представляли опасность. Далеко на расстоянии Петер услышал, что часы Биг Бен пробили четыре раза. Возможно, человека бы этот звук не достиг, но, пройдя всё расстояние от здания парламента до кошачьих ушей, помог определить время.
Потом, используя нос, он почувствовал разные запахи и решил понять, о чем они говорят. Это был сильный запах чая и еще какой-то странный, который он не мог определить, но не очень приятный. Он узнал галантерейные товары, механизмы, мускус, пряности, лошадей, горелый бензин, выхлопные газы, смолу, битум и угольный дым, который идет из паровозов.
Теперь Дженни встала и стояла на краю отверстия головой наружу, вытянув вперед усы, немного дрожа и делая небольшие морщинистые движения носом. Потом, через некоторое время, она очень спокойно повернулась к Петеру и сказала: "Всё чисто. Мы сейчас можем идти. Кошек поблизости нет. Прошла только собака, но это всего лишь грязная дворняжка, которая, возможно, боится собственной тени. Чайный корабль только что подошел к пристани. Это хорошо. Сторож не имеет никаких обязанностей, пока всё не разгрузят. Дождь уже кончился и в ближайшие сорок восемь часов не повторится. В район пристани недавно спустился товарный поезд. Это тоже хорошо. Ворота будут открыты, и мы можем прятаться под вагонами".
"Да, это хорошо!" - обрадовался Петер. - "Но я не знаю, как ты всё это можешь определить только по запаху. Ты думаешь, я тоже смогу?"
"Конечно, сможешь", - засмеялась Дженни, добавив мурлыканье. - "Всё дело в привычке смотреть на вещи так, как делают кошки. Ничего сложного в этом нет". С этими словами она пару-тройку раз самоуверенно облизнулась, так как на самом деле была немного тщеславной, ничто не доставляло ей такого удовольствия, как выглядеть умной в глазах Петера, и это было вполне по-кошачьи.
"Всё равно я ничего не понимаю", - начал Петер, давая ей подходящую тему, которую она тут же начала развивать.
"Это действительно очень просто", - объяснила она. - "Например, ты чувствуешь запах чая. Прошлый раз, когда я была снаружи, его не было. Это значит, что чайный корабль только что пришел, и люки уже открыли. Кошек нет, по крайней мере, никаких вражеских сигналов на мои антенны не поступает. Собаку ты тоже можешь понюхать. Если бы у нее было чувство собственного достоинства, заставляющее гоняться за кошками, она была бы чистой, а чистая собака пахнет иначе. Эта грязная, так что бояться ее нечего. Она будет ползти вниз по задним аллеям и радоваться, что ее оставили одну. Что же касается товарного поезда, который прошел - когда ты узнаешь окрестности, это и тебе будет легко. Запах дыма идет снизу, оттуда, где пристани, так что, конечно, он пошел туда. А то, что этот поезд товарный, ты узнаешь, когда почувствуешь запах всего, что находится в вагонах. Теперь ты понимаешь, как это легко?"
Петер еще раз сказал то, что нужно, ведь он уже знал, как обрадовать Дженни: "Я думаю, что ты очень умная". Ее мурлыканье почти заглушило звук проходящей телеги с лошадью. Потом она весело крикнула: "Пошли, Петер! Мы свободны!" - и двое наших друзей вышли на каменную улицу.

Часть 6 - Дженни

"Меня зовут", - сказала кошка, - "как я уже тебе говорила, Дженни Боулдрен. Знай, что мы наполовину шотландцы", - добавила она с явной гордостью и удовольствием. - "Моя мать родилась в Глазго, и я тоже.
Я говорю, что наполовину шотландцы, так как на самом деле мы давным-давно прибыли с африканского континента через Испанию. Многие наши родственники были корабельными кошками на борту испанской армады. Предки моей матери были выброшены при крушении на берег Шотландии, вот так мы и поселились там. Интересно, не так ли?"
"Да", - ответил Петер. - "Я читал, как Дрейк победил испанскую армаду, а потом поднялся шторм и разбил все корабли. Но я не знал о том, что у них были кошки".
"Конечно, были", - сказала Дженни. - "Целые дюжины их. Но знай, что на самом деле мы восходим еще дальше, к кафрским кошкам из Африки. Нубия, Абиссиния - возможно, ты слышал об этих местах. Известно, что Юлий Цезарь привез некоторых из нас в Британию около 55-54 до нашей эры. Но это не были наши родственники. Мы жили в Египте за две тысячи лет до этого, и ты вполне мог читать, что там кошки были святыми. Многие люди действуют как святые, а мы были святыми по-настоящему, имели свои храмы, за нами ухаживали жрецы. Я думаю, ты уже заметил, какая у меня маленькая голова. Это египетский тип. И, конечно, вот что еще".
Тут Дженни перевернулась и подняла лапы, так что Петер мог внимательно рассмотреть их снизу. "Да, они совсем черные", - сказал Петер, имея в виду подушечки. Потом он посмотрел на свои и заметил: "А у меня они розовые".
"И это естественно", - ответила довольная Дженни. - "Где я ни встречаю черные подушечки - это опять египетский тип. А ты видел статую святой кошки с могилы Амон-Ра в Британском музее? Все говорят, что она очень похожа на меня".
"Я часто был в Британском музее с няней", - сказал Петер, - "но вряд ли..."
"Ничего страшного", - продолжала Дженни. - "Это не очень важно теперь, когда ты стал таким, хотя приятно знать, кто ты есть, особенно когда всё как будто становится в мертвую стойку против тебя. Если ты знаешь о своих предках, кто они были и что делали, тебе уже не так просто будет сдаться, ведь когда-то они действительно были святыми, и люди часто приходили к ним просить помощи". Тут Дженни Боулдрен остановилась и четыре раза быстро вымыла конец хвоста.
Петер испугался, что она не хочет продолжать, и попросил: "Да, а потом ты родилась".
"Ох", - сказала Дженни, прекращая мытье и продолжая свой рассказ, - "мы приехали в Лондон из Глазго поездом, в корзине, мать, братья, сестры и я. Мы путешествовали ночью. Я мало что увидела, поскольку всё время была в корзине, да и глаза у меня еще не полностью открылись, так как я тогда была совсем маленькая. И это мое первое воспоминание.
Нас было пятеро в семье, два кота и три кошки, мы поселились в подвале одной частной школы в Блумсбери. Моя мать принадлежала печатнику из типографии, который раньше работал в Глазго, а потом вернулся в Лондон. А его мать руководила этой частной школой в Блумсбери. Не знаю, хорошо я тебе объясняю или нет".
"Да", - сказал Петер, - "конечно!"
"Наша мать была умная и добрая. Она кормила, мыла, гладила и учила нас по мере возможности. Она гордилась нашей семьей и породой, и говорила, что, где бы мы ни были, наше достойное происхождение делает честь всем, кто будет за нами ухаживать. Она категорически не верила, что жить в частной школе или принадлежать печатнику из типографии ниже ее достоинства. А ты как думаешь?"
Петер был поражен этим неожиданным вопросом, но ответил, что это не важно - главное, чтобы человек был хороший.
"Точно", - ответила Дженни и, очевидно, успокоилась. - "Мать говорила, что некоторые из нас могут подняться не выше, чем кошки, принадлежащие торговцам или уборщицам, а другие могут поселиться в богатом доме в Мейфере или даже во дворце. Самое важное, что они все люди, а мы - это мы, и, если между нами есть любовь и уважение, ничего лучшего и не требуется.
Однажды, когда мне было семь месяцев, со мной это произошло. В наш дом пришли люди и взяли меня с собой. Я стала им принадлежать.
Я была такая счастливая, или, по крайней мере, мне это казалось в то время. Я поселилась в доме наверху улицы Кенсингтон, в семье из отца, матери и маленькой девочки. Там я выросла и оставалась в течение трех спокойных лет".
Петер спросил: "А какая была эта девочка?"
Дженни ждала, пока ее глаза были мокрыми от слез, но теперь она не пыталась скрыть это мытьем. "Она очень милая", - ответила Дженни. Ее голос стал звучать нежно при воспоминании о чем-то хорошем и красивом, а ее блестящие глаза смотрели назад, в прошлое. - "У нее длинные волнистые каштановые волосы и приятное лицо. Ее голос мягкий и совсем не грубый для моих ушей. Ее зовут Элизабет [возможный прототип - Киоко, дочь Йоко от первого мужа], но, когда ей было десять лет, все ее называли Буфф. Я так ее любила, что достаточно было только подумать о ней, и я уже начинала мурлыкать.
Мы не были богатыми, но жили довольно хорошо. У меня была своя корзина с подушкой, и я спала в комнате Буфф. Их фамилия была Пенни, они заботились о том, чтобы я через день получала то мясо, то рыбу с их стола и могла пить молоко, если мне этого хотелось. Каждый раз, когда Буфф приходила днем из школы, я ждала ее у двери, прыгала к ней на руки и терлась об нее щекой, а потом лежала у нее на плечах, и она так носила меня, как будто это меховой воротник".
Петеру стало грустно, когда он услышал ее историю, так как всё, что она рассказывала, он хотел иметь у себя дома, когда вернется - милую дружелюбную кошечку, которая прыгает на его плечо, трется об него и мурлыкает, когда он ее гладит как свою собственную.
Дженни вздыхала, когда рассказывала о лучших временах. По утрам, когда служанка приходила посмотреть в окно, маленькая кошечка прыгала на кровать, кричала и мурлыкала, чтобы поздороваться, и просила Буфф поиграть в коготки, эту игру обе они очень любили. Девочка шевелила пальцами рук под одеялом, а Дженни наблюдала за странными дразнящими переборами покрытия, потом отходила назад, разбегалась и прыгала в это место, внимательно следя, чтобы не выпускать когти, а Буфф визжала от смеха и волнения. Таким удивительным образом начинался каждый день.
"А по праздникам, таким, как Новый год", - продолжала Дженни, - "появлялись пакеты, завернутые в бумажные салфетки, а я заглядывала в пустые коробки, и на весь дом пахло вкусными вещами. В свой день рождения, который, если хочешь знать, отмечался в апреле, я всегда получала новые игрушки и подарки, а Буфф устраивала мне праздник. Конечно, меня испортили и избаловали, но мне это нравилось. А кому не нравится?
Это были три лучших года моей жизни. Я была с Буфф и ее родителями каждый раз, когда они были дома, и любила их всем сердцем. Я даже научилась понимать их язык, хотя он довольно трудный, грубый и не музыкальный. Теперь я уже много забыла, но тогда по их словам, которые я знала, и выражению голоса я всегда понимала, довольны они или недовольны, и что от меня хотят.
Однажды в начале мая, примерно два года назад, я заметила, что все как будто очень заняты, чем-то увлечены, думают только о себе, и вообще в доме происходит что-то странное".
"Да, моя дорогая", - сказал Петер, немного расстроенный, - "я боялся, что может произойти не то. Слишком уж хорошо всё было".
Дженни кивнула: "Да. Кажется, это всегда так. Я ходила вокруг да около, вглядываясь в их лица и стараясь понять, что может произойти. А потом однажды утром с чердака появились ящики, сумки, чемоданы, полотняные мешки, в дом принесли коробки, корзины и другую тару, наполненную соломой и опилками, а люди в грубой одежде, передниках и острых шапках пришли их упаковывать - вот тогда я, конечно, всё и поняла. Они собирались перезжать. Но был ли этот их новый дом в другой части города, в деревне или за границей, я никак не могла узнать или выяснить.
Если ты сам не кот, Петер, и не прошел через это, ты никогда не поймешь, что значит бездельничать изо дня в день, когда всё, что так знакомо и привычно - мебель, вещи на полках и столах - исчезает в корзинах и коробках для переезда, и неизвестно..."
"Что неизвестно?" - спросил Петер.
"Возьмут тебя с собой или нет".
"Ну, конечно же, возьмут!" - закричал Петер, думая, как бы он поступил в таких обстоятельствах, если бы у него была такая милая и добродушная кошка, как Дженни Боулдрен. - "Никто даже не подумает уйти и забыть про тебя".
Он замолчал, увидев, что Дженни резко отвернулась и начала сердито умываться. В ее движениях было такое отчаяние, что это тронуло сердце Петера и лучше, чем слова, рассказало, как она страдает. Он закричал: "Ой, ты, бедная Дженни Боулдрен! Мне жалко тебя. Это всё не так. Люди не могут быть жестокими. Расскажи, что произошло".
Дженни прекратила умываться. Ее глаза были мутные от слез, она казалась еще более худой и костлявой. "Прости меня, Петер", - сказала она. - "Я думаю, что лучше немного прекратить. Нелегко вспоминать и еще раз переживать эти хорошие дни. Пошли, погуляем со мной, давай немного посмотрим, чтобы ты познакомился с этим местом, знал все входы и выходы, углы да закоулки, а также секретный ход. Потом я тебе расскажу остальную историю того, что произошло со мной в тот неприятный май".
Петер был ужасно разочарован этим перерывом, но он не хотел, чтобы Дженни узнала об этом, так как сочувствовал трагедии в ее жизни, даже хоть и не мог себе вообразить, что Пенни, эти хорошие и добрые люди, будто бы могли так просто уехать и забыть про нее. Но он посоветовался сам с собой и, когда Дженни спрыгнула с кровати, последовал за ней. Теперь он чувствовал себя намного сильнее и без труда шел вместе с Дженни, когда она протиснулась через доски в конце ящика и повернула в коридор.
Они спустились в длинный темный коридор, с каждой стороны которого были ящики, похожие на тот, который они покинули. Они поворачивали в разные проходы, спустились по лестничному пролету и за углом добрались до места, где комната была освещена электрической лампой, висящей сверху на проводах. Это было огромное закрытое помещение с потолком в три раза выше их, снизу доверху как-то странно наполненное не только всевозможными вещами, но также и разными местами.
Там были блестящий дворец, рядом с ним дикое пространство шотландских гор с огромными скалами и камнями, странные деревья, тянущие черные лапы в небо. Потом вид на синее море с далекими горами, решетчатый сад, одноэтажный сельский дом с соломенной крышей, ряд палаток для арабских кочевников, мрачный кусок джунглей, увешанных ползучими лозами, железнодорожная станция и кусок греческого храма.
Петер сказал: "Я знаю, что это. Декорации театральной сцены, которые используют для праздничных представлений. Я думаю, что тут они хранятся".
"Это действительно они?" - спросила Дженни. - "Я не знала, но думала, что тебе будет интересно. Я часто прихожу сюда, когда хочу разнообразия. Давай пойдем, посидим на камне в шотландских горах, так как он напоминает мне, откуда мы родом, по крайней мере, мать его описывала".
Конечно, на самом деле они не могли сидеть на этом камне, так как он был всего лишь нарисован на полотне, но настолько реалистично, что, когда они присели, закрутив хвосты, рядом с этим камнем, Петер действительно как будто почувствовал себя в той части Шотландии, про которую также обычно рассказывала няня.
Когда они с Дженни уселись, Петер сказал: "Дорогая моя Дженни, подумай, может, ты продолжишь сейчас?"
Дженни временно закрыла глаза, чтобы помочь себе еще раз вернуть те воспоминания, которые были для нее болезненны. Потом она опять открыла глаза, вздохнула и продолжила свой рассказ.
"Знай, что это был большой дом", - сказала она, - "и понадобилось много времени, чтобы всё упаковать, запечатать и подготовить к переезду.
Я ходила вокруг да около всего, нюхала, терлась и пробовала почувствовать - ты же знаешь, что мы иногда получаем информацию и знания с помощью кончиков усов". Петер этого не знал, но не хотел прерывать ее, поэтому он не ответил, и Дженни продолжала: "Но всё было бесполезно. Я не могла понять ни малейшего намека на то, куда или даже когда всё переезжает, хотя и знала, что это, должно быть, уже скоро, так как несколько дней семья там не спала, ведь все кровати были спущены, разобраны и уложены в корзины. Миссис Пенни и Буфф часто приходили в течение дня, паковали и, конечно, кормили меня.
По вечерам они обычно поднимали мою корзину по лестнице на верхний этаж, в швейную комнату под крышей, и давали мне тарелку молока или воды на всю ночь. Швейная комната была пустая. У меня даже игрушек не оказалось. Но мне было бы всё равно, если бы я не была так взволнована и огорчена своим незнанием. Конечно, я представляла себе, что, скорее всего, Пенни остановились у друзей или в гостинице, куда, возможно, меня не пустят, пока новый дом не будет готов, где бы он ни находился. Но, с другой стороны, как я могла быть уверена, что они не собираются уезжать куда-нибудь далеко за море, где мне быть нельзя?"
Петер знал, что такое переезд. В военных кругах люди часто упаковывают свои вещи и путешествуют то в Индию, то в Австралию, то в Африку. И он тоже понимал волнение, которое должна была чувствовать Дженни. Ведь он и сам помнил длительные ночи ужаса и внезапной тревоги, когда из ниоткуда к нему приходила такая мысль: "А что, если мать никогда не вернется ко мне? Предположим, я просыпаюсь утром, а ее нет?" Тогда он лежал в ужасе и бессоннице, широко раскрыв глаза в темноте, навострив уши и все чувства, чтобы услышать звук ключа в передней двери и ее шаги в коридоре, проходящем мимо его комнаты. Только после этого, когда проходило время, и уже было чаще всего после полуночи, он мог заставить себя погрузиться в беспокойный и тревожный сон.
Голос Дженни отвлек его от этих воспоминаний. "Однажды утром", - сказала она грустно, - "они не вернулись. И вообще я больше никогда их не видела, ни моей дорогой любимой Буфф, ни миссис Пенни, ни мистера Пенни. Они сами уехали, а меня бросили".
Петер закричал с сочувствием: "Ох, ты, бедная моя Дженни Боулдрен!"
А потом он добавил: "Я не верю. Возможно, что-нибудь с ними произошло".
"Мне бы хотелось так думать", - ответила Дженни, - "но, когда ты вырастешь, точнее, после того, как станешь настоящим котом, сможешь понять, что есть люди, которые так делают. Когда мы нужны им, и не очень их тревожим, они держат нас, а если потом, без всякой нашей вины, мы становимся ненужными, они уходят и оставляют нас голодными".
"Ох, Дженни", - снова закричал Петер, напуганный этой жестокостью, - "я никогда не уйду и не оставлю тебя".
"Конечно, ты не оставишь", - сказала Дженни, - "а некоторые люди так делают, и они тоже сделали. Я помню то утро. Сначала я не верила, когда пришло время, а их там не было. Я смотрела в окно, слушала у двери. Время шло. Тогда я начала кричать, надеясь, что, возможно, они как-то незаметно вошли в дом, и я их не услышала.
Я кричала до хрипоты, бросалась на дверь, отчаянно пыталась открыть ее, но там была круглая скользкая дверная ручка вместо защелки, с которой я могла работать. Утро перешло в день, а день в вечер. Мне трудно было спать, и я всю ночь шагала по полу пустой швейной комнаты, надеясь без особой надежды, что на следующий день они придут.
Назавтра произошло гораздо более ужасное. Пришли не они, а грузчики. Из окна я видела, что их фургон остановился перед домом. Целый день они входили в дом и выходили из него, забирая мебель, корзины, коробки и другую тару. До позднего вечера всё было погружено и связано веревками. Потом они влезли на переднее сидение и уехали. А ночью никто не оставил ни воды, ни молока, и мне было нечего есть и пить, то же самое повторилось и в следующую ночь, и в последующую".
"Бедная, бедная Дженни!" - сказал Петер. - "Разве ты не была голодной?"
"У меня болел не живот, Петер", - ответила Дженни, - "а сердце. Я буквально умирала от ожидания, горя, одиночества и печали. Больше всего я хотела, чтобы Буфф держала меня на руках, прижимала к себе и обнимала, как раньше, ведь она любила меня.
Потом, к своему ужасу, вдруг я ее разлюбила. Мне хотелось кусать, царапать когтями, бить ее за то, что она бросила меня. Так я научилась ненавидеть, Петер, а это хуже, чем болезнь, голод, жажда или боль. Ненависть вытеснила всю любовь, которую я испытывала к Буфф. У меня не было никакой надежды выбраться из этой комнаты, но я поклялась, что, если я это сделаю, больше никогда не буду доверять людям, любить их и жить с ними.
И вот однажды утром, когда я уже почти умирала, пришло облегчение. Я услышала чьи-то шаги у передней двери. Я знала, что это не их шаги, но еще надеялась, что это моя ошибка, что они пришли, и я была готова встретить их, мурлыкать и даже забраться к Буфф на плечи, чтобы показать, что я ее простила. Да, я бы положила лапы ей на голову и всё целовала да целовала бы ее, если бы только она не забыла меня и вернулась".
Петер сказал: "Я хочу, чтобы это была она, Дженни".
"Конечно, ее там не было", - продолжала Дженни. - "Это были две женщины, которые пришли посмотреть дом. Одна из них сочувственно вздохнула и подняла меня. Но я была слаба от голода, чуть не сошла с ума от волнения и не понимала, что делаю. Я начала кусать ее. Она выпустила меня, и я так испугалась, что нашла в себе силы выбежать за дверь, а потом вниз по лестнице. Точнее говоря, я не бежала вниз, а падала и не останавливалась, пока не добралась до передней двери, а оттуда на улицу. С этого всё и началось".
"Что началось?" - спросил Петер.
"Независимость от людей, больше никогда не просить помощи, плеваться и реветь, когда ты протягиваешь руку, чтобы погладить или поднять меня, и больше никогда не заходить в дом, чтобы жить с ними".
Петер хотел показать ей, как жалко, что всё это обернулось плохо, но он не мог придумать, что сказать, так как, если бы эта семья действительно бессердечно покинула ее, он бы почувствовал стыд за то, что они тоже люди. Вместо этого он встал, подошел к ней и несколько раз облизал ее щеки.
Дженни наградила его привлекательной улыбкой и замурлыкала.
"Когда-то всё было хорошо", - сказала она, - "а теперь я действительно люблю жизнь бродяги. Это грубо, иногда нелегко, но, по крайней мере, никто меня больше не обижает. Только внутри, куда ты не можешь добраться, никогда не заживет. Не так уж много открыто для кошек, как я увидела и поняла в последние два года. А это место я нашла несколько месяцев назад. Оно удивительное, так как люди редко сюда ходят. Пошли, я тебе покажу свой секретный ход".
Они покинули дикие шотландские горы, прошли мимо пирамид и сфинкса, вокруг плоской крыши нью-йоркского небоскреба, ходили туда-сюда около гостиной в Мейфере и крепости на Рейне, а потом вернулись по своим следам в длинные темные заплесневелые коридоры.
Но перед тем, как они свернули за угол, чтобы войти в ту часть склада, где был дом Дженни, она остановилась, тихо заворчала, и Петер увидел, что ее хвост раздулся вдвое. Он остановился сзади, услышал голоса, шаги, царапанье, удары и уже собирался бежать за угол, чтобы посмотреть, что это такое, Дженни прошептала: "Спускайся, Петер! Если они увидят нас, мы здесь свои. Это наш дом! Они переезжают. Кажется, будто наш друг Наполеон пришел за своей кроватью".
Петер почувствовал, что может смутить ее, если скажет, что Наполеон уже сто лет, как умер, но это всё равно не имело большого значения, тем более что кровати там не было, да и всё остальное из ящика увезли, не то на продажу, не то на выставку.
"Жалко", - сказала Дженни. - "Это был хороший дом. Мне он очень понравился, особенно кровать нашего друга. Ну, ладно, ты можешь еще где-нибудь поискать".
"Есть дюжины ящиков, мимо которых мы прошли, может, там нам будет удобно?" - спросил Петер.

Часть 5 - Когда сомневаешься, умойся

"Когда сомневаешься, не важно, в чем, умойся. Это первый принцип", - сказала Дженни. Она сидела подтянуто и немного жестко, закрутив хвост вокруг ног и держа голову на большой кровати, как раз под инициалом Наполеона и короной, как школьная учительница. Но было очевидно, что роль учительницы и уважительное внимание, которым награждал ее Петер, не были нестерпимыми, так как ее лицо выражало удовольствие, а глаза опять ярко блестели.
В небе, которое находилось за пределами этого темного и грязного склада мебели, солнце достигло зенита и посылало через маленькое окно косые пыльные лучи, которые, как театральные фонари, падали на голову и плечи Дженни, когда она читала свою лекцию.
"Если ты допустил какую-нибудь ошибку, и все тебя ругают, умойся", - сказала она. - "Если ты скользишь, падаешь, и кто-то смеется над тобой, умойся. Если тебе стало плохо в споре, и ты хочешь прекратить враждебность, пока не успокоишься, начни умываться. И запомни, что каждая кошка уважает другую, которая приводит себя в порядок.
Это первый принцип нашего общественного поведения, и ты тоже его соблюдай.
В какой бы трудной ситуации ты ни был, тебе не будет плохо, если ты умоешься. Если ты придешь в комнату, полную людей, которых ты не знаешь, и которые смущают тебя, сядь посреди них и начинай умываться. Они прекратят все дела, успокоятся и будут за тобой наблюдать. Если какой-то шум пугает тебя и заставляет прыгать, а кто-то, кого ты знаешь, видит, что ты испугался, начни быстро умываться.
Если кто-то зовет тебя, а ты не хочешь ни приходить, ни сильно обижать, умывайся. Если ты собираешься куда-то идти, но вдруг забываешь, куда именно, сядь прямо тут и немного почешись. Вот всё и вспомнится. Что-то тебе мешает? Смой это. Устал играть с кем-нибудь, кто хорошо к тебе относится, тратит на тебя время и силы, а ты хочешь порвать с ним или с ней отношения, не задевая их чувства, начни умываться.
Да, есть еще дюжины всяких вещей. Дверь закрыта, и ты сердишься, что никто ее тебе не открывает, немного умойся и забудь про это. Если кто-нибудь в той же комнате играет с другой кошкой или собакой, и тебя это раздражает, не обращай внимания, а умойся. Если тебе грустно, смой свою печаль. Если тебя взял кто-то, кого ты не уважаешь, или же от него плохо пахнет, быстро смой его, чтобы он сразу же это заметил. Если одолевают эмоции, умывание поможет тебе снова взять себя в руки. Не важно, когда, каким образом, для чего, где и зачем, если хочешь разрядить атмосферу, отдохнуть или что-то обдумать, умывайся.
Дело в том", - закончила Дженни, вздыхая, - "что после каждого умывания ты будешь чистым".
"Это хорошо", - сказал немного взволнованный Петер, - "но вряд ли я всё запомню".
"На самом деле тебе не нужно ничего запоминать", - объяснила Дженни. - "Достаточно и первого принципа - когда сомневаешься, умойся".
Петер, который, как и все мальчики, не возражал против мытья, если оно не слишком частое, увидел, что эта проблема кажется большой и угрожающей занять всё его свободное время. "Да, я знаю, что ты часто умываешься", - возразил он, - "и не только ты, но все кошки, каких я только видел, а я не понимаю, для чего. Зачем кошки тратят на это так много времени?"
Дженни обдумала его вопрос и через некоторое время ответила: "Дело в том, что чистыми быть полезно".
"Во всяком случае, я не смогу это делать", - заметил Петер, - "так как теперь я кот, и мне неудобно работать руками. Кроме того, до некоторых мест я просто не достану. Даже когда я был мальчиком, няня мыла мне спину".
"Ничего подобного", - ответила Дженни. - "Прежде всего запомни, что при умывании кот или кошка не пропускает ни одного дюйма. Если бы они у тебя были, ты бы это знал. А теперь посмотри на меня. Мы всегда начинаем со спины. Сначала я это сделаю, а потом ты подойдешь ко мне и сделаешь то же самое, что я".
С этими словами, сидя прямо, она с удивительной легкостью и изяществом повернула голову через плечо и небольшими короткими ударами языка, опустив подбородок близко к туловищу, начала мыть вокруг лопатки, постепенно увеличивая количество оборотов и длину ударяющих движений головы, пока ее грубый розовый язык не стал гладко и твердо проходить по всей верхней части хребта.
"Я никогда так не смогу!" - закричал Петер. - "Моя голова не поворачивается так далеко, как твоя. И вообще, я не знаю, что происходит сзади, если не развернусь".
"Попробуй", - ответила Дженни.
Петер с удивлением заметил, что, когда он был мальчиком, то вряд ли мог повернуть голову больше, чем если нужно посмотреть через плечо, но теперь она вертелась на шее, как на шарнирах, так что он действительно мог видеть то, что происходит сзади. Потом он высунул язык, стал поворачивать голову мелкими кругами, глядя, как это делает Дженни, и тоже начал мыть вокруг плеча.
"Браво! Замечательно!" - аплодировала Дженни. - "Хорошо работаешь, Петер! А теперь повернись еще - для этого сначала надо быть немного жестким - и иди вниз по хребту!"
И Петер шел вниз по хребту, примерно полпути от шеи до середины спины. Он был так доволен, что попробовал одновременно умываться и мурлыкать, и у него это действительно получилось.
"А теперь", - учила Дженни, - "дальше вниз, помоги себе сам и упрости это. Искриви свое тело по кругу и немного опустись, чтобы ты мог полусидеть-полулежать. Вот так. Обними себя лапой, а другую придвинь поближе к себе, чтобы не мешала. Вот так. Смотри, как красиво ты изгибаешься по кругу, когда понимаешь, что нужно делать. А как закончишь всю эту сторону спины и задней части, развернись и переходи к другой стороне".
Петер так и сделал, он был удивлен, что потребовалось мало усилий, чтобы вся спина и задняя часть оказались в широких пределах его работящего языка. Он даже попробовал перейти к хвосту в таком положении, но хвост оказался большим упрямцем. Он всё время отворачивался.
Дженни улыбнулась: "Положи на него лапу, чтобы удержать. Вот так. Можешь продолжать обнимать себя. А потом перейдем к нижней части".
Петер был так доволен всем выученным, что продолжал бы умываться и вымыл бы обе половины спины со всех сторон, если бы Дженни не сказала: "Хватит. Там еще много осталось, и ты это знаешь. А теперь тебе нужно обработать грудь, живот и внутреннюю часть лап".
Конечно, передние лапы дались Петеру легко, так как они оказались в широких пределах, но, когда он попробовал взяться за грудь, это уже было совсем другое.
"Сначала попробуй лечь", - предложила Дженни. - "А когда ты будешь достаточно гибким, сможешь мыть грудь сидя, просто высунув язык больше и продвинув голову дальше. Но лежа это делать проще. Вот так", - она подтвердила слово делом, и Петер вскоре понял, что действительно может вымыть шерсть на груди прямо под самым подбородком.
"А до середины я не могу дойти", - пожаловался он, так как нижняя часть его живота не поддавалась его неловким попыткам достать, как бы он ни гнулся да вертелся.
Дженни улыбнулась. "Если не можешь, так и мышь не поймаешь", - сказала она. - "Это труднее. Посмотри на меня. Лежа ничего не сделаешь. Сядь на хвост и покачайся. Вот так, подбери хвост под себя. Можешь обнять себя одной передней лапой или обеими. Теперь ты увидишь, что, снова наклоняясь по кругу, можно добраться до живота. Попробуй на практике. Весь искривляйся. Для этого мы такими и созданы".
Для Петера это положение было более неудобным, чем остальные, и он несколько раз падал, но потом понял, что дела идут лучше, каждая часть его личности, таким образом, становится доступной для него с помощью знаний, опыта и обучения Дженни, и этот успех снова вызвал в нем чувство удовольствия и наслаждения. Конечно, одобрение Дженни тоже сделало его очень гордым.
Он так быстро продвигался вперед на своем уроке, что она решила посмотреть, сможет ли он идти дальше и учиться сам. "Ну, и как ты перейдешь к задней части изнутри?" - спросила она.
"Легко", - сказал Петер. Но это было совсем не так. Чем больше он пробовал вытягиваться, доставать и искривляться, тем как будто дальше уходили от него задние ноги. Сначала он попробовал одну, потом другую и, наконец, запутался в такую кучу из лап и хвоста, что упал, причем так забавно, что Дженни вынуждена была несколько раз хлопнуть себя, чтобы удержаться от смеха.
"Я не могу, то есть не знаю, как это делается", - выл Петер, - "не получается, и всё".
Дженни тут же извинилась, надеясь, что Петер не заметил, как ей смешно. "Прости меня", - сказала она, - "это нечестно с моей стороны. Тут как раз самое трудное, и ты должен это знать. Мне тоже понадобилось много времени, когда мать учила меня. Поэтому предлагаю тебе кое-что - баранью ногу. Возможно, ты дюжины раз видел ее", - и она приняла странное положение, задрав одну ногу прямо вверх в воздухе, поближе к голове, как это иногда делают гимнасты, которых Петер видел на олимпиаде - изгибаются и опускают голову, так что она почти касается ног. Он думал, что вряд ли сможет это сделать.
Петер хотел подражать Дженни, но только скрутился в еще более сложный узел. Дженни еще раз пришла его спасать. "Послушай", - сказала она, - "давай считать. И знай, что, если ты это сделаешь один раз, уже никогда не забудешь. Итак...
На счет раз, сядь на хвост". Петер сел.
"На счет два, обними себя передней лапой". Петер обнял.
"На счет три, полусидя, изогни спину". Петер попробовал и превратился в букву С.
"На счет четыре, вытяни ногу во всю длину. Это не даст тебе упасть и сохранит равновесие для другой лапы". Когда Дженни описала это, Петер тоже попробовал сделать, и у него получилось.
"На счет пять, поверни вторую ногу от бедра, чтобы она смотрела вверх, в воздух. Да, это у тебя получится, только снаружи передних лап, а не внутри". На этот раз пошло лучше, и Петер поднял ее.
"На счет шесть, сохраняй устойчивость, обняв себя другой передней лапой. Готово!"
Петер чуть не закричал от радости. Теперь он действительно сидел в виде бараньей ноги, подняв свою заднюю часть возле щеки, чтобы можно было достать всю ногу изнутри. Он чувствовал, что сложил спину вдвое, как настоящий гимнаст, и хотел, чтобы няня была здесь и видела его.
Достаточно было немного покрутиться, чтобы в нижней части не осталось ничего недосягаемого, и он сначала вымыл одну сторону, потом, без всяких дальнейших указаний от Дженни, развернулся и поднял другую ногу, чем вызвал восторг у Дженни: "Какой ты умный! Мне понадобилось много времени, чтобы научиться работать с другой стороны. Возможно, еще зависит от того, левша или правша [явный намек на Пола Мак-Картни, который познакомил Джона и Йоко], но ты освоил это дело быстро. А теперь осталось только одно. Шея, уши и лицо".
Чтобы еще раз заслужить похвалу, Петер быстро скосил глаза и высунул язык, стараясь достать назад и вверх, но, конечно, у него ничего не получилось. Он закричал: "Да, моя дорогая, наверно, это очень трудно".
"Наоборот", - улыбнулась Дженни, - "это совсем легко. Намочи передние лапы". Петер сделал это. "А теперь протри уши и шею сзади".
Теперь настала очередь Петера смеяться. "Какой я глупый!" - сказал он. - "Именно так я делаю дома. Только для этого использую мочалку, а няня стоит и смотрит, чтобы я обязательно провел за ушами".
"Да", - сказала Дженни, - "А теперь на тебя смотрю я".
Так Петер завершил умывание - намочил одну лапу в середине подушечки, потом другую, и вымыл сначала уши, обе стороны лица, заднюю часть шеи, усы, даже немного подбородок, а потом нос и глаза.
Теперь, когда он полностью был вымыт, с головы до ног, его охватило удивительное чувство уюта и расслабления. Это было не совсем то же самое чувство, как в тот раз, когда его мыла Дженни, и память вернула его в те дни, когда он был еще маленький, и мать ухаживала за ним.
Он чувствовал, что его кожа сияла, а мышцы стали здоровыми, будто бы каждую из них постоянно тренировали как следует. При свете последних лучей солнца, которые освещали склад через окно, он увидел, что его белая шерсть блестит после самостоятельного ухода, гладкая и мягкая, как шелк.
Петер приятно устал. Его глаза начали закрываться, и на расстоянии он услышал, как Дженни говорит: "Да, после мытья нужно хорошо выспаться. Я всегда так делаю. И ты это заслужил. Я присоединюсь к тебе, а после сна расскажу свою историю, как и обещала".
Сначала Петер почувствовал, что она свернулась рядом с ним, касаясь его спиной, а потом сладко уснул без сновидений.
Когда он проснулся, Дженни потягивалась и зевала рядом с ним, и он присоединился к ней, подражая ее движениям - сначала вытянул передние лапы как можно дальше, наклонился назад, а потом выгнул спину большой буквой П.
"Ну, что?" - спросила Дженни, когда всё сделала. - "Как ты себя чувствуешь?"
"Уже намного лучше", - ответил Петер, и он действительно чувствовал себя новым мальчиком, точнее, котом. И продолжал, так как он не забыл, что она обещала: "А теперь расскажи мне о себе. Давай, Дженни, мне так нравится тебя слушать".
Кошка слегка замурлыкала от такой искренности Петера, а потом опять стала серьезной. "Мой дорогой", - сказала она, - "не думаю, что я буду рассказывать это другим, пока живу. Но, если ты так хочешь - я тебе расскажу".
И она начала свою историю.

Часть 4 - История жизни

Короче говоря, Петер придумал самое плохое начало, какое только возможно, когда сказал:
"Я не настоящий кот, а маленький мальчик. То есть на самом деле уже не маленький, мне восемь лет".
"Ты кто?" - Дженни издала длинное громкое ворчание, а ее хвост раздулся вдвое.
Петер не думал, что его слова могут рассердить ее, и повторил с колебанием: "Я мальчик".
Кошкин хвост еще больше раздулся и нервно задергался. Ее глаза как будто метали искры, и она зашипела: "Я не люблю людей".
"Ох!" - сказал Петер, полный понимания и сочувствия к бедной худой маленькой кошечке, которая так хорошо с ним обошлась. - "Наверно, кто-то тебя сильно обидел. Но точно не я. Я люблю кошек!"
Дженни успокоилась, и ее хвост тут же уменьшился. "Конечно", - ответила она, - "это просто твое воображение. Я знаю такое. Мы всегда воображаем, например, что лист, раздуваемый ветром, похож на мышь, а если вообще нет листа, мы воображаем, что он есть, и потом оказывается, что это совсем не лист, а мышь, или, если нам так хочется, множество мышей, и мы тут же начинаем бросаться на них. А тебе просто нравится воображать, что ты маленький мальчик, хотя, какую игру ты ведешь, я до сих пор не могу понять".
"Ну, ладно", - прервал ее Петер. Он почувствовал, что кошка не очень хотела, чтобы он был мальчиком, но, даже рискуя обидеть ее, он знал, что должен рассказать ей всё, как есть на самом деле. "Извини меня, но это так. Ты должна мне поверить. Меня зовут Петер Браун, я живу в квартире с матерью, отцом и няней, в доме № 1а возле сквера Кавендиш-мяу. По крайней мере, жил там раньше".
"А вот и нет", - возразила Дженни, - "не будь глупым. Все видят, что ты выглядишь, чувствуешь, пахнешь, мурлыкаешь как настоящий кот, но..." - тут ее голос прервался, стало тихо, и ее глаза опять расширились. - "Да, мой дорогой", - сказала она. - "В этом-то всё и дело. Я давно уже почувствовала, что ты ведешь себя не как настоящий кот".
"И это естественно", - ответил Петер с облегчением, что его, наконец, поняли.
Но кошка, раскрывая глаза всё шире и шире, не слушала. Она вспоминала свое знакомство с Петером и перечисляла все странности, которые произошли с тех пор, как она нашла его истощенным, раненым и полумертвым на аллее и, по неизвестным ей самой причинам, перетащила к себе домой.
"Ты выругал Демпси на его участке, где он работает. Ни один разумный кот так не делает, даже самый смелый. Это противоречит нашим принципам", - казалось, что она отмечает его ошибки на концах когтей, хотя, конечно, она этого не делала. - "Ты не хотел есть мышь, когда умирал от голода, и сказал, что никогда их не пробовал, а потом съел ее всю, от начала до конца, и даже не подумал, что я тоже голодная. Про это и говорить нечего, поскольку настоящий кот никогда такого не сделает. И вот что еще, конечно, я собираюсь вспомнить! Ты ел мышь прямо на шелковом покрывале, где надо спать, а когда кончил, забыл помыться".
Петер сказал: "А зачем? Мы всегда моемся перед едой. Например, няня ведет меня в ванную и просит помыть руки и лицо перед тем, как садиться за стол".
"Кошки так не делают", - объяснила Дженни, - "и мне кажется, что это более разумно. После еды ты будешь жирным и липким, усы в молоке, а шерсть в подливе, особенно если ты куда-то сильно торопишься. Да, мой дорогой", - закончила она, - "это почти всё доказывает. Но могу сказать, что за всю свою жизнь я никогда о таком и не слышала!"
Петер подумал: "Она добрая, хорошо ко мне отнеслась, но уж очень любит болтать". А вслух он сказал: "Если хочешь, я тебе расскажу, как это произошло".
"С удовольствием", - сказала кошка и села поудобнее на кровати, поджав под себя передние лапы. - "Я хочу послушать".
И Петер с самого начала рассказал всю историю того, что с ним произошло.
Точнее говоря, он начал раньше, чем это произошло, и рассказал ей о своем доме недалеко от сквера Кавендиш-мяу; о маленьком садике с железным забором, куда няня водила его играть каждый день после школы; о том, что его отец гвардейский полковник, и бОльшую часть времени проводит вне дома - сначала он воевал в Египте и в Италии, потом во Франции и в Германии, так что вряд ли он вообще тогда его видел, ну, и потом, в мирное время, изредка приходил домой, одетый в красивую форму - синие брюки с красными полосками, а придя в свою комнату, немедленно переодевался в домашний наряд - старый коричневый твидовый костюм, который не был таким интересным и волнительным.
Иногда он оставался, чтобы поговорить или поиграть с Петером, но обычно они с матерью уезжали на машине, взяв клюшки для гольфа или рыболовные снасти, и целыми днями не возвращались домой. Он оставался в квартире только с поваром и няней, а быть в одиночестве не очень приятно, так как друзья приходили к нему играть только днем, а ночью без отца и матери было скучно. Когда они не ездили путешествовать вместе, то каждый вечер одевались и уходили. А больше всего он хотел иметь собственного котенка, который может свернуться калачиком у ножки его кровати, которого можно обнять и поиграть с ним в разные игры.
Он рассказал кошке о своей матери, что она молодая, красивая, высокая и стройная, ее волосы светлые и мягкие, как шелк, освещенный косыми лучами вечернего солнца в нянином окне, глаза голубые, а ресницы черные.
Особенно он запомнил и рассказал Дженни, что от нее хорошо пахнет, когда она приходит пожелать ему спокойной ночи перед тем, как уйти на весь вечер, так как, когда отца не было дома, она чувствовала себя несчастной, усталой и уходила к подругам, чтобы развлечься.
Петер объяснил, что он очень любит, когда она приходит, выглядит и пахнет, как ангел, облаченная в красивые ткани, с мягкими ароматными волосами, так что он очень хотел удержать ее дома каждый раз, когда она уходила, оставив его одного.
Дженни кивнула: "Да, я знаю. Это духИ. Я люблю, когда хорошо пахнет".
Она обиделась, когда Петер перешел к той части, что ему не разрешают иметь котенка, так как квартира маленькая и грязная, и сказала: "Как бы не так! Мы совсем не грязные, а если и бывает, что пачкаем, то не специально. Вот мы какие!" - но довольно странно она восприняла, когда Петер начал рассказывать следующую часть - про няню, которая боится кошек и не любит их.
"Ты знаешь, что есть такие люди, которые не любят нас", - объяснила она, когда Петер удивился, - "а мы должны их понимать и терпеть. Иногда мы любим их дразнить - например, тремся о них или садимся к ним на колени и смотрим, как они подскакивают. Они выдерживают это не больше, чем мы можем выдержать некоторых людей, не желая иметь с ними ничего общего. Но, по крайней мере, мы знаем, как себя вести, когда мы встречаем кого-нибудь типа твоей няни. Но еще есть люди, которые говорят, что любят нас, а сами обижают..."
Она не закончила предложение, а быстро отвернулась, села и начала сердито мыть спину. Но перед этим Петеру показалось, что он заметил у нее в глазах слезы, хотя, конечно, вряд ли это могло быть, так как он никогда не слышал, чтобы кошки плакали. Только гораздо позже он узнал, что они умеют радоваться и печалиться.
Тем не менее, он почувствовал, что, возможно, кошка, как и он сам, скрывает какую-то страшную тайну, и, чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, принялся описывать события, которые привели его к этому странному и необычному превращению.
Он начал рассказывать о полосатой, как тигр, кошечке, умывающейся в маленьком садике в центре сквера, как он хотел взять ее на руки и обнять. Дженни слушала его с явным интересом. Она прекратила умываться и спросила: "Сколько ей лет? Красивая ли она?"
"Да", - сказал Петер, - "очень красивая и веселая".
"Красивее меня?" - спросила Дженни, изображая равнодушие.
Петер подумал, что да, так как он помнил, что она была похожа на пушистый шар с гордо торчащими усами, двумя белыми и двумя коричневыми лапами. Но он не хотел обижать кошку, говоря ей такое. Дело в том, что, несмотря на благородное поведение и нежное выражение белого лица, Дженни имела довольно простоватый вид - маленькая голова, длинные уши, раскосые глаза явно восточного типа, и настолько худая, что все кости торчали наружу. Петер знал, что ни один кот даже не посмотрит на такую. Но он был уже взрослый, понимал, что иногда ты можешь немножко приврать, чтобы доставить удовольствие, и сказал: "Нет! Я знаю, что ты просто красавица!" - ведь это именно она угостила его мышью.
"Так ли это?" - сказала Дженни, и впервые с тех пор, как они встретились, Петер услышал ее слабое мурлыканье. Чтобы скрыть смущение, она несколько раз облизала лапу и с довольной улыбкой на худом лице спросила: "А что произошло потом?"
Тогда Петер рассказал ей всю остальную историю до конца.
Когда он закончил: "Следующее, что я помню, это то, что открыл глаза и очутился здесь", - последовало длинное молчание. Петер устал от напряжения, рассказывая свою историю и оживляя в памяти все ужасные моменты, через которые прошел, так как он далеко еще не вернул свою полную силу, даже несмотря на отдых и еду.
Дженни, несомненно, ошеломленная историей, которую она услышала, как будто сильно задумалась, в ее немигающих глазах был далекий взгляд, который все-таки не выражал недоверия. Из ее поведения было ясно, что она, очевидно, поняла слова Петера, что он не настоящий кот, а маленький мальчик, и ее ум занимали странные обстоятельства, которые привели к этому, а может, и что-то еще.
Потом она повернула свою маленькую нежную голову к Петеру и сказала: "Ну, и что теперь нам делать?"
Петер сказал: "Не знаю. Может быть, если я воображаю себя котом, мне нужно им быть".
Кошка положила на него свою нежную лапу и сказала мягко: "Да, Петер, ты видишь, в чем дело! Ты же сам сказал, что чувствуешь себя совсем не как настоящий кот. Если ты хочешь им стать, сначала надо этому научиться".
"Да, моя дорогая", - сказал Петер, который не очень любил учиться, - "чтобы быть котом, надо только есть мышей да мурлыкать, и больше ничего".
Маленькая кошечка была потрясена: "И больше ничего?" - повторила она. - "Ты и вообразить себе этих дел не можешь! Их должны быть сотни. Если ты сейчас выйдешь отсюда с видом белого кота, но с мыслями и чувствами мальчика, я уверена, что не пройдет и десяти минут, как ты снова окажешься в такой же ужасной беде, которая постигла тебя прошлой ночью. Нелегко жить, если ты сам себе хозяин, даже хоть и выучил почти всё, что должен знать настоящий кот".
Петер об этом не думал, но, несомненно, всё было действительно так. Если бы он выглядел самим собой, и няня случайно выгнала его за дверь или потеряла на ярмарке в парке, он бы хорошо знал, что делать - иди прямо к полицейскому, назови свое имя и адрес, и он сразу же приведет тебя домой. Но он также очень хорошо знал, что не сможет сделать это в нынешнем положении - как белый кот с обвисшим ухом, которое разорвал желтый кот Демпси. Но еще хуже того, сказала кошка, чтобы привлечь к себе его внимание, что он, будучи котом, совершенно не знал главного - как настоящий кот должен себя вести. Он опять начал чувствовать испуг, но не такой, как тревога прошлой ночи. Он дрожал по-новому, будто кровать, земля и всё под его четырьмя лапами было не очень устойчивым. И жалобно признался кошке: "Ох, Дженни, я теперь боюсь по-настоящему! Что мне следует делать?"
Она немного подумала, а потом сказала: "Я знаю! Давай учиться".
Петер почувствовал облегчение и крикнул: "Дорогая моя Дженни! А ты сможешь?"
Выражение лица кошки было явно ангельским, как подумал Петер, она действительно стала настоящей красавицей и сказала ему: "Да, конечно, я взяла тебя под свою ответственность. Я нашла тебя и принесла сюда. Но ты должен пообещать мне кое-что, если я..."
Петер сказал: "Я пообещаю всё что угодно".
"Прежде всего, делай то, что я буду тебе говорить, пока сам не научишься ухаживать за собой, а еще важнее - не рассказывай другим свой секрет. Я-то знаю всё, но другим это не нужно, так как они ничего не понимают. Если у нас будут какие-то проблемы, давай слово мне. Ни малейшего намека или иного способа дать знать другим кошкам, кто ты на самом деле. Обещаешь?"
Петер пообещал, и Дженни дружески погладила его лапой по голове. Прикосновение этой бархатной подушечки и простая ласка уже сделали Петера счастливым.
Он сказал: "А теперь расскажи мне свою историю, кто ты. Я про тебя ничего не знаю, а ты такая добрая".
Дженни отодвинула лапу и отвернулась, так как ее нежное лицо стало печальным. Она ответила: "Может, потом, Петер? Сейчас мне трудно об этом говорить. И, кроме того, она может тебе не понравиться. Ты же говоришь, что ты не настоящий кот, а человек, и не сможешь понять, что я чувствую, и отчего не хочу жить с людьми".
"Всё равно расскажи!" - потребовал Петер. - "Я думаю, что мне понравится, так как я люблю тебя".
Дженни слегка замурлыкала от такой искренности Петера. "Мой дорогой!" - сказала она, а потом стала молча думать. Наконец, она собралась с мыслями и сказала:
"Послушай, сейчас важнее всего для тебя учиться, чтобы быть настоящим котом, и, чем скорее мы начнем, тем лучше. Мне страшно думать, что может произойти, если ты опять останешься один. А что, если мы сначала проведем урок? Конечно, для тебя сейчас нет ничего более важного, как научиться умываться. А уже потом я смогу рассказать тебе свою историю".
Петер скрыл разочарование, так как она была доброй, и не хотел ее расстраивать. Он только сказал: "Хорошо, я попробую, хотя уроки мне не очень даются".
"Я тебе помогу, Петер", - убедила его Дженни, - "и ты удивишься, что будешь чувствовать себя гораздо лучше, когда всё узнаешь. Кот должен знать, не только как умываться, но и когда умываться. Посмотри, как это делается".

Часть 3 - Кровать императора

Когда Петер открыл глаза, опять был день, и он понял, что еще не умер. Он также заметил нечто странное, в том смысле, что был совсем не в том месте, где упал прошлой ночью перед тем, как потерять сознание.
Он помнил, что там были склад, стенд для рекламных объявлений, почтовый ящик и длинная низкая стена, а теперь ничего не было видно. Вместо этого он лежал на мягком матрасе огромной кровати с красным шелковым покрывалом и большим пологом сверху, где на одном конце складки желтого шелка спускались с какого-то овала, на котором была написана буква Н, украшенная короной, хорошо знакомой Петеру.
Но теперь он думал только об удивительном комфорте этой большой кровати, где он высох, даже несмотря на то, что с головы до ног было больно, удивляясь, каким образом оказался здесь.
Он широко раскрыл глаза и увидел, что находится в темной комнате с высоким потолком, которая освещалась только маленьким грязным окном наверху. Возможно, это на самом деле был ящик, а не комната, так как дверей не было, и там находилось множество мебели самых разнообразных видов, в основном покрытой пыльными тряпками и сложенной в кучи до потолка, хотя в некоторых случаях тряпки сползли, и можно было увидеть золотисто-бархатные покрытия стульев и диванов. Там было много пыли и паутины, пахло гнилью и плесенью.
Все ужасы прошлой ночи вернулись к Петеру - погоня, шум, преследование, страх, ужасные удары, от которых он страдал в лапах желтого кота, и, кроме того, его нынешнее состояние. Неизвестным образом он превратился в кота и по ошибке был выброшен няней на улицу. Откуда она могла знать, что он самый настоящий Петер? Возможно, он больше никогда не увидит ни матери, ни отца, ни дома, ни даже шотландской няни из Глазго, которая, хоть и ненавидела кошек, была для него доброй хорошей няней, пока он не станет взрослым. Но ощущение мягкой шелковой кровати под ним было такое удивительное, что он не выдержал и начал потягиваться, хоть и было ужасно больно, а когда он это сделал, то с удивлением заметил, что маленький мотор в его горле ожил и стал работать.
Откуда-то сзади послышался мягкий голос: "Хорошо. Я рада, что ты живой. Не была в этом уверена. Но какой же ты грязный!"
Испуганный тем, что встреча с желтым котом была еще свежа в его памяти, Петер перевернулся и увидел собеседницу, удобно сидящую рядом с ним, поджав под себя ноги и красиво закрутив хвост. Это была худая кошка [возможный прототип - Йоко Оно, вторая жена Джона] с белым лицом и шеей, что придавало ей очень милый и благородный вид, усиленный живым и добрым выражением светящихся зеленых глаз, отливающих золотом.
Петер увидел, что она была совсем худая, одна кожа да кости, но в этой ее худобе было столько нежности и щегольской изысканности, которая очень ей шла. Кроме того, она была чистая, без единого пятнышка, особенно ее белая грудь блестела, как горностай, и это, вместе с ее замечанием, впервые заставило Петера обратить внимание на свое собственное положение. Она не соврала. Он действительно был грязный.
Его шерсть потускнела, была испачкана кровью, в пятнах грязи и угольной пыли. Увидев его, никто бы никогда не узнал, что раньше он был белоснежным котом, а тем более мальчиком.
Он сказал кошке: "Извини, но я уйду, когда смогу. Не знаю, как попал сюда. Я думал, что мне придется умирать на улице".
"Может, и пришлось бы", - сказала она, - "если бы я не нашла тебя и не перенесла сюда. Я знаю, что тебе плохо. Лежи спокойно, а я тебя вымою. Тогда ты почувствуешь себя гораздо лучше".
Хотя Петер приобрел тело и внешний вид белого кота, он до сих пор думал и чувствовал как мальчик, и перспектива быть вымытым не руками, а языком этой худой костлявой тощей кошки, пусть даже с добрым и нежным выражением приятного белого лица, совершенно не привлекала его. На самом деле сейчас он хотел только одного - растянуться на тяжелом шелковом покрывале этой уютной кровати и всё спать да спать.
Но он знал хорошие манеры и сказал: "Не надо. Я не хочу тебя беспокоить. Думаю, что не нуждаюсь в уходе".
Но кошка нежно прервала его: "Тише! Конечно, ты нуждаешься. А я хорошо умею это делать".
Она вытянула тонкую белую лапу и нежно, но твердо положила на его тело, чтобы держать его. А потом длинными ударяющими движениями головы и розового языка стала его мыть, начиная с носа, потом переходя вверх, между ушами, и вниз, в задней части шеи и по краям лица.
После этого с Петером произошло нечто странное, по крайней мере, внутри. Его мыла всего лишь бедная худая бродячая кошка, которая терла своим грубым языком его шерсть и кожу, но он вспомнил, что чувствовал себя так же, когда был еще совсем маленький, и мать держала его на руках, прижав к себе. Это было первое, что он помнил.
А когда он пытался делать первые семенящие шаги, то часто падал и ударялся. Тогда она поднимала его и крепко прижимала к себе, а он прятал голову в укромное место на ее шее, под подбородком. Она гладила его ушибленные места мягкими руками и говорила: "Иди сюда, мама ничего плохого тебе не сделает. Сейчас перестанет болеть". И действительно переставало. А когда не было больно, он чувствовал безопасность, уют и удовольствие.
Такое же чувство уверенности появилось у него теперь, когда маленький грубый язык тер его поврежденное ухо и длинные следы от когтей на разорванной коже плеч, и каждый раз, как ее язык проводил по ним, казалось, будто боль каким-то волшебным образом стирается.
Его ослабленные мышцы тоже перестали болеть, когда ее работящий язык ходил по кругу назад и вниз, освежая и успокаивая их, и на него начала нападать очень приятная сонливость. После всех ужасов, которые произошли, было так хорошо, что за ним ухаживали. Он представлял себе, что слышит ее слова: "Послушай, мама ничего плохого тебе не сделает. Иди сюда. Сейчас перестанет болеть".
Но она этого не сказала, а только мыла его в удивительно спокойном ритме, и Петер чувствовал, что его голова сонно движется вместе с ней, а маленький мотор в горле работает с удовольствием. Потом он опустил голову и быстро уснул.
Он проснулся намного позже, так как свет, падающий из маленького грязного окна, сильно изменился: возможно, солнце было так высоко в небе, что его лучи проходили через более чистое место окна и образовали яркое пятно на красном шелковом покрывале огромной кровати.
Петер подвинулся в его середину и увидел, что снова стал довольно привлекательным. Угольная пыль и грязь исчезли, а белая шерсть опять была такая сухая и пушистая, что прогоняла любой ветер от некрасивых шрамов и царапин на его теле. Он почувствовал, что разорванное ухо повисло, но уже больше не болело, и тоже было сухим и чистым.
Кошки не было видно. Петер попробовал встать и потянуться, но его ноги оказались такими неустойчивыми, что он не смог этого сделать. Тогда он понял, что ослабел от голода и потери крови, так что, если он немедленно чего-нибудь не поест, то, возможно, пропадет. Когда он последний раз ел? Давным-давно - вчера или позавчера - няня давала ему на полдник яйцо, немного зелени, фруктовое желе и молоко. Думая об этом, он почувствовал себя совсем плохо. Когда он опять будет есть, и будет ли вообще?
Потом он услышал мягкий поющий звук, как будто музыкальный сигнал: "Мур-мур-мур!" - это было очень приятно и волнительно. Он повернулся в ту сторону, откуда шел этот звук, и сразу же увидел кошку, прыгающую в пространство между досками на краю ящика. Она что-то несла во рту.
Она быстро допрыгала до кровати и легла рядом с ним.
"Да", - сказала она. - "Вот так-то лучше. Настроение у тебя поднялось после сна. Хочешь попробовать мышь? Я недавно поймала ее в нижнем коридоре. Она достаточно свежая. Могу с тобой поделиться. Это будет что-то вроде легкой закуски. Сначала подойди поближе".
"Нет", - с ужасом сказал Петер. - "Только не мышь. Я не хочу".
"То есть как это?" - удивленно спросила кошка с оттенком раздражения. - "Что случилось с мышью?"
Она была такая добрая, и Петер был так рад опять ее увидеть, что боялся обижать ее.
"Ничего. Но я уверен, что никогда не ел мышей".
"Никогда не ел мышей?" - кошка так широко раскрыла свои зеленые глаза, что их золотой блеск почти ослепил Петера. - "Да, я тоже никогда не ела мышей. Вот такие избалованные домашние кошки! Едят только свеженарубленную печенку или специальный кошачий корм из банки. Не надо мне об этом говорить. Я и сама такая. Но, когда ты сам себе хозяин, и в городе никто не дает тебе в качестве милостыни тарелку сметаны или объедки, твои вкусы быстро меняются. А начинать лучше всего сейчас. Давай, парень, привыкай к мыши. Тебе нужно хоть немного поесть, чтобы восстановить силы".
С этими словами она подтолкнула мышь лапой и стояла над Петером, наблюдая за ним. В ее поведении было столько спокойной силы и нежной решительности, что Петер немного испугался, что, если он не сделает, как она говорит, это может рассердить ее. Кроме того, он понимал, что, когда люди с тобой делятся, принося себя в жертву, отказываться от этого грубо и невежливо.
"Начинай с головы", - посоветовала кошка.
Петер закрыл глаза и сделал маленький пробный укус.
К его огромному удивлению, мышь оказалась вполне съедобной.
Петеру стало так хорошо, что он даже не заметил, как съел ее всю, от носа до хвоста. Только тогда он вдруг почувствовал угрызения совести, как будто пожадничал. Возможно, он съел за один раз целый недельный рацион своей доброжелательной подруги. Увидев ее худое тело с торчащими из-под шерсти ребрами, можно было подумать, что она и сама давно уже не ела ничего сытного.
Но она как будто не обращала на это внимания. Наоборот, она явно была им довольна и с сияющим видом сказала: "Очень даже неплохо, как ты думаешь? Клянусь хвостом, что ты проголодался".
Петер сказал: "Извини. Я боюсь, что съел твой обед".
Кошка весело улыбнулась: "Не думай об этом, парень! Там еще полно мышей". Но, даже несмотря на ее улыбку и веселый голос, Петер почувствовал странный оттенок в этом и решил, что она обманула его и действительно принесла себя в жертву, со всей своей щедрой и приятной любезностью.
Она смотрела на него с любопытством, и Петеру показалось, что она чего-то от него ждет, но он не знал, чего именно, а просто лежал, чувствуя себя спокойным, довольным и опять накормленным. Кошка открыла рот, как будто хотела что-то сказать, а потом, очевидно, хорошо подумала об этом, развернулась и пару раз быстро облизала себе спину.
Петер почувствовал, что между ними возникло что-то неудобное, чего он и сам еще не понимал. Чтобы скрыть свое смущение, он спросил: "Где я? То есть где мы?"
"Да", - сказала кошка, - "я здесь живу. Конечно, временно. Ты знаешь, как это у нас бывает, а если не знаешь - будешь знать. Могу сказать, что тут меня уже целыми месяцами не беспокоят. Я знаю секретный ход сюда. Это склад, где люди хранят мебель. Я выбрала эту комнату, так как мне понравилась кровать. А есть еще множество других".
Петер помнил, что в школе учили про корону и букву Н, и решил немедленно похвастаться. Он сказал: "Когда-то эта кровать принадлежала Наполеону. Н - первая буква его имени. А корона обозначает, что он был великим императором".
Кошка как будто не обратила внимания на его слова. Она только заметила: "Не так ли? Возможно, он действительно был великим, раз спал на такой огромной кровати. Я могу сказать, что она очень удобная, но не думаю, что он еще будет ею пользоваться, так как последние три месяца ни он, ни кто другой не приходил сюда забрать ее. Приглашаю тебя оставаться здесь, сколько ты хочешь. Я считаю, что тебя выгнали. Кто тебя бил? Ты прошлой ночью лежал на улице полумертвый, когда я нашла тебя и перетащила сюда".
Петер рассказал кошке о столкновении с желтым котом на зерновом складе внизу у пристани. Она выслушала его рассказ с явным вниманием и сочувствием, а когда он закончил, кивнула и сказала: "Мой дорогой! Это, наверно, Демпси. Он главный драчун на всей спирали от пристаней вниз до известкового завода. И все стараются избегать Демпси. Я вижу, что у тебя хватило сил, чтобы отругать его! Я восхищаюсь тобой, даже если это явное безрассудство. Ни одно домашнее животное не может так хорошо бороться, особенно против этого чемпиона Демпси".
Петеру понравилось восхищение кошки, и он немного надулся. Он хотел нанести Демпси только один удар, но такой сильный, чтобы тот запомнил его на будущее, и подумал, что, возможно, когда-нибудь это сделает. Но потом вспомнил последние слова большого кота: "И не смей больше возвращаться. А то следующий раз я, возможно, тебя убью", - и почувствовал себя хуже, особенно когда подумал о сильных, как молния, ударах его ужасных лап, которые так быстро лишили его чувств и заставили броситься в последнюю атаку, только по счастливой случайности не прикончившую его. Он был уверен, что тоже будет стараться избегать Демпси, но вслух сказал кошке:
"Он не такой уж и большой. Дело в том, что я устал от бега".
Кошка загадочно улыбнулась: "От чего ты убежал, парень?"
Не дождавшись ответа Петера, она продолжала: "А впрочем, всё равно. Я знаю, как это бывает. Когда ты сам себе хозяин, поначалу всего боишься. И не думай, что другие не убегают. Нечего стесняться. Кстати, как тебя зовут?"
Петер назвал себя. Она ответила: "А меня зовут Дженни Боулдрен. Я хочу послушать твою историю. Расскажешь?"
Петер очень хотел это сделать. Но вдруг он понял, что немного стесняется, так как не был достаточно уверен в том, как это будет звучать, и, что еще важнее, поверит ли ему кошка, и как она это воспримет. Настолько странной была эта история.

Часть 2 - Побег из сквера Кавендиш

В Кавендиш-мяу было довольно холодно и мокро, так как солнце зашло, воздух стал прохладным, появились тучи, и начался сильный затяжной ливень.
Не имея возможности вернуться домой, Петер издал такой стон боли и страха, что женщина, которая жила напротив, сказала мужу: "Ты слышал? Как будто плачет ребенок".
Он открыл окно, чтобы лучше видеть, и Петер закричал ему, или подумал, что закричал: "Впустите! Няня выгнала меня!"
Потом Петер услышал, что муж сказал, закрывая окно: "Это самый обыкновенный большой белый бродячий кот. Откуда они вообще взялись? Ни минуты покоя у тебя от их криков и кошачьих концертов. Вот тебе, страшилище! Кыш! Брысь! Уходи прочь!"
Мальчик, который разносил вечерние газеты, приехал на велосипеде и, услышав крики, которые напугали уличного кота, решил помочь в надежде что-нибудь заработать.
Он подъехал на велосипеде прямо к Петеру, крича: "Вон отсюда! Убирайся прочь!" - а потом, нагнувшись в седле, стукнул Петера по спине сложенной газетой. Петер бежал от этого нападения, ничего не видя вокруг, а через некоторое время что-то огромное, как дом, только на колесах, с ревом и грохотом подняло бурлящую волну грязной воды, которая облила его, когда он бежал из Кавендиш-мяу в сквер, и вся его шерсть намокла до самой кожи.
У него не было достаточно времени оглянуться, чтобы увидеть, что это за мир, в который его так грубо и внезапно метнули. Как будто ни с кем он раньше не был знакОм, и это наполняло его сердце ужасом.
Казалось, что это место полностью состоит из слепых ног, обутых в тяжелые туфли со щелкающими каблуками, которые поднимались и исчезали в дождливой темной ночи, стремились туда-сюда, ничего не видя и ни на что не обращая внимания. Такими же слепыми, но гораздо более опасными были колеса огромного размера, которые шипели, свистели, гремели и стучали, причем всегда парами, одно за другим. Попасть под них - это значит быть раздавленным в лепешку, такую же плоскую, как ковер из тигровой шкуры у них в гостиной.
Как будто этих опасных ног было недостаточно для ситуации, в которой теперь оказался Петер, прячась на мокром блестящем асфальте сквера, ростом он был, стоя на четырех ногах, не более десяти дюймов (примерно 25 сантиметров). Безглазые и неспособные видеть, куда они идут, эти туфли хлестали и толкали со всех сторон, и ни одна пара не шагала одинаково.
Одна из них наступила на его хвост, Петер почувствовал страшную боль, как никогда раньше, и из его горла вырвался сердитый пугающий вопль. Нога, которая это сделала, странным танцем проскользнула вместе с другой, и через некоторое время из темноты откуда-то сверху прогремел голос: "Проклятая скотина! Из-за него я мог сломать себе шею. Вон отсюда! Убирайся прочь, пока никто не покалечился!"
Другая нога подпрыгнула на асфальте и бросилась на ребра и плечи Петера, так что он приземлился с сокрушительным ударом.
В полном ужасе Петер начал убегать, не зная, куда он идет, и когда это кончится.
Казалось, как будто вдруг весь Лондон стал его врагом, и то, что раньше было таким дружелюбным, интересным, волнующим - звуки, запахи, блеск витрин магазинов, голоса людей, суета и переполох дорожного движения на улицах - всё смешалось, и его начала охватывать тревога.
Конечно, он знал, думал и чувствовал как Петер, но это уже был не прежний Петер, который привык ходить на двух ногах и был достаточно высокий, чтобы добраться до верхней полки, не становясь на цыпочки. Нет, этот Петер исчез, а на его месте появился другой, который бегал на четырех лапах, шевелил ушами и прижимал их к голове, вытягивал свой хвост прямо назад, сильно избитый и вряд ли способный видеть и знать, куда он идет по залитым дождем улицам Лондона.
Он уже был далеко от соседних окрестностей, которые имели знакомый вид, и бежал то через ярко освещенные и переполненные народом центральные улицы, то через темные аллеи и кривые переулки. Всё было угрожающим и наполняло его страхом.
Например, такое неприятное дело, как дождь.
Когда Петер был мальчиком, он очень любил дождь, и был рад, когда выходил на улицу в такую погоду. Он ощущал его на щеках и волосах, слушал, как шумные звуки падали с неба, и любил холодное мягкое прикосновение, когда брызги летели в лицо, а с кончика носа бежали мелкие капли, которые он ловил и пробовал на вкус, вытягивая нижнюю губу.
А теперь он стал котом, и терпеть дождь было трудно.
Его густая шерсть намокла, потускнела, испачкалась и слиплась клочьями, так что вся ее защитная сила пропала, и холодный ветер, который отбивал дождь от стен магазинов и домов, легко доставал до его чувствительной кожи, поэтому он старался бежать изо всех сил, чтобы не было так холодно.
Кроме того, маленькие подушечки его лап тоже были тонкие и чувствовали холодное и мокрое.
Он не знал, от чего убегает больше - от дождя, ударов и синяков или от страха того, что с ним происходило.
Но он не мог остановиться, чтобы отдохнуть и найти убежище, даже хотя и чувствовал себя усталым от бега, поэтому не думал, что может сделать еще шаг. Всё и все в городе, казалось, были против него.
Один раз он остановился, чтобы перевести дух, под какой-то трубой, ведущей от вагона, которая, возможно, служила для отвода дождя, как вдруг с ужасным шумным ревом, напоминающим оползень, камнепад или лавину в горах, из задней двери вагона в трубу начал сыпаться уголь, и вскоре Петер покрылся черной угольной пылью и чуть не задохнулся.
На его мокрой шерсти появились черные пятна, угольная пыль попала в глаза, нос, рот и легкие. Кроме того, этот ужасный шум заставил его сердце сильно биться от страха. Раньше он никогда не боялся шума, даже такого сильного, как взрывы бомб или огонь пушек, которые ему довелось услышать в военном детстве.
У него не было времени понять, что теперь звук получил совсем другой смысл. Очень громкий шум как будто бил его по голове, и еще он слышал дюжины новых звуков, которых раньше никогда услышать не мог. Этот настоящий грохот заставил его забыть обо всем и в слепой тревоге броситься прочь, чтобы больше не портить себе уши и голову.
Он снова бросился бежать и ненадолго остановился в ярко освещенной палатке, которая защищала его хотя бы от сильного дождя. Но даже этот отдых быстро кончился, так как женский голос пожаловался сверху: "Эта грязная тварь трется об меня. Смотрите, что он делает с моим новым платьем!"
И это действительно было так. Петер случайно подошел к ней слишком близко, и внизу ее праздничного наряда появилось пятно от мокрой сажи. Опять послышались грубые крики: "Кыш! Брысь! Вон отсюда! Убирайся прочь!" - и еще раз сердитые ноги бросились на него, теперь сопровождаемые несколькими ручками зонтов, которые падали сверху, чтобы ударить его.
Чтобы убежать от них, трясясь от дрожи, пока его сердце сильно билось от страха и усталости, Петер побежал под машину, которая стояла у бордюра, чтобы они его не достали.
Это тоже было временное убежище от дождя и погони, но еще и неудачное, так как по канавам лились потоки воды. Через некоторое время прямо над головой Петера прозвучало несколько ужасных оглушительных взрывов, смешанных с лязгом и скрежетом металла, и резким воплем сирены. Горячее масло и бензин пролились на Петера, который оцепенел от страха, оглушенный этим шумом. Собравшись с неизвестно откуда взявшимися силами, он опять бросился прочь, чтобы успеть убежать, пока машина не поедет.
Из-за этой сильной тревоги у него появилось второе дыхание, так как он всё бежал да бежал в сторону темных извилистых улиц, где было меньше угрожающего колесного транспорта и посторонних людей, которые обижали его.
Так он добрался до бедной части, где улицы были грязные, а неприятный запах, поднимаясь из канав, отравлял его ноздри, смешиваясь с запахом кофе, чая и пряностей, исходившим с приближающихся кораблей, и от этого он плохо себя чувствовал. Нигде не было ни убежища, ни дружелюбного человеческого голоса, ни протянутой руки помощи.
Ко всем страданиям, которые окружали его, добавились голод и понимание, что его силы быстро подходят к концу. Но вместо того, чтобы прекратить бег и встретить новые опасности, Петер решил держаться до конца. А потом он упадет и будет лежать, как мертвый.
Он бежал, останавливался, опять начинал, спотыкался и продолжал. Он думал, что его глаза вылезли из орбит, а подбородок горел от усиленного дыхания. Но каждый раз, когда он останавливался, что-то заставляло его двигаться дальше - стук двери, крик, дорожный знак, качающийся на ветру, какой-нибудь новый звук, действующий на его чувствительные уши, темные угрожающие формы зданий, полицейский в блестящем шлеме и плаще, громкая музыка по радио на верхних этажах магазинов, упавшая капуста, которая подпрыгивала на асфальте, как голова без туловища, пьяные ноги, неуверенно выходящие из двери пивной, или бутылка, которая разбивалась вдребезги об асфальт рядом с ним и обдавала его стеклянным душем.
Он держался изо всех сил, но теперь бежал слабее, так как его одолела усталость.
Но окрестности опять изменились, маленькие магазины и освещенные окна теперь исчезли, и Петер попал в неприятный район огромных черных ползающих зданий, пустых стен, покинутых улиц, запертых дверей, железных ворот и длинных мокрых скользких стальных балок, которые, как он знал, были железнодорожными рельсами.
Желтые уличные фонари мокро светились на башнях, возвышающихся над складами, а за ними пристани и борта больших кораблей в бухте Темзы, так как дикий побег Петера привел его в эту часть Лондона.
И там, уже чувствуя, что не может ни бежать, ни сделать еще один неуверенный шаг, Петер набрел на здание, в котором уличный фонарь указывал на слегка приоткрытую дверь. Он сразу же проскользнул туда.
Это был большой склад, наполненный мешками с зерном, которое издавало приятный сладкий запах. На полу лежала солома, а мешки были прочные и сухие.
С помощью острых кривых когтей Петер взобрался на слой мешков. На грубом полотне мокрая шерсть и кожа чувствовали себя лучше. Другой мешок лежал напротив его спины. Дрожа всеми лапами от усталости, он вытянулся и закрыл глаза.
В это время чей-то голос поблизости сказал: "Ты нарушаешь мои принципы, парень. Давай, уходи отсюда, и побыстрее!"
Это был не человеческий голос, но Петер всё хорошо понял. Он открыл глаза. Хотя склад не был освещен, он достаточно хорошо видел при свете уличного фонаря снаружи.
Его собеседником был большой желтый кот [возможный прототип - представитель американских властей] с длинным худым телом, большой квадратной, как у тигра, головой и некрасивым шрамом на носу.
Петер сказал: "Не хочу. Можно мне остаться здесь ненадолго? Я устал".
Кот посмотрел на него строгими желтыми глазами и заревел: "Послушай меня, приятель. Я не хочу смотреть на тебя. Проваливай!"
"Но я ничего не порчу", - возразил Петер. - "Я хочу только немного отдохнуть и высохнуть. Если честно, я ничего не буду трогать".
"Не будешь трогать?" - засмеялся желтый кот. - "Это забавно, даю слово. Но я здесь работаю. А чужих мы на участок не пускаем. Уходи, пока я тебя не выгнал!"
"Не хочу", - сказал Петер, показывая свой упрямый характер.
"Не хочешь, как бы не так!" - мягко сказал желтый кот, а потом заревел. На глазах у Петера он начал дуться, как будто кто-то накачивал его велосипедным насосом. Он вырос большим, толстым, согнутым и неровным.
Петер продолжал возражать: "Никуда я не уйду. Кроме того, тут достаточно места". Тогда с бешеным воплем желтый кот бросился в атаку.
Первый молниеносный удар по голове сбил Петера с кучи мешков на землю, а второй перекатывал его всё дальше и дальше. Петер никогда не думал, что кто-нибудь такого размера может сильно бить. Его голова закружилась от этих двух ударов, он чувствовал себя больным и обезумевшим. Казалось, что земля вертится под ним: он хотел встать, но слабые ноги подвели, и он упал, а в это время желтый ободранный кот, обнажив зубы, бросился на него.
Петера спасло то, что он хромал от первого полученного наказания, и поэтому применил силу к атакующему, так что большой задира покатился к двери вместе с ним. Но он почувствовал, что зубы впиваются в ухо, а острые, как иголки, когти делают царапины на теле. Тук-тук-тук, раз, два, три, как будто тридцать ножевых ударов рвали его кожу. Еще удары сыпались дождем на его ушибленную голову. Они катились всё дальше и дальше, пока вдруг не оказались за дверью, на улице.
Полуслепой из-за того, что глаза налились кровью, Петер скорее почувствовал, чем увидел, что желтый кот ползет обратно к двери склада, и услышал его жесткий насмешливый голос: "И не смей больше возвращаться. А то следующий раз я, возможно, тебя убью".
Вода, бегущая в канаве, немного привела его в чувство. Но через некоторое время он понял, что многочисленные раны кровоточат, глаза плохо видят, ухо разорвано, и почувствовал, что все кости в его теле сломаны. Он протащился еще сотню ярдов (примерно 90 метров). Несколько дальше по улице находился стенд для рекламных объявлений, он решил добраться до него и проползти сзади, но силы и чувства покинули его раньше, чем он оказался там. Он упал рядом с почтовым ящиком, а дождь всё лил потоками, и блестящие капли падали на асфальт. Так Петер и лежал практически неподвижно.

Часть 1 - Как это началось

Петер Браун [возможный прототип - свидетель на свадьбе Джона Леннона, или же сам Джон Леннон], знал, что он попал в аварию и был искалечен, но не мог хорошо вспомнить, что произошло после того, как он покинул безопасную зону своей шотландской няни и побежал через улицу, чтобы попасть в сад сквера, где маленькая полосатая кошечка [возможный прототип - Джулия, мать Джона] сидела у забора и умывалась на раннем весеннем солнце.
Он хотел взять кошечку на руки и погладить. Няня [возможный прототип - Синтия, первая жена Джона] закричала, а потом был ужасный удар, после чего день как будто превратился в ночь, показалось, что солнце ушло, и сразу же стало темно. Боли во всем теле беспокоили его, как уже было однажды, когда он играл в футбол, и, побежав за мячом, упал в кучу гравия и содрал почти всю кожу с ноги.
Сейчас он лежал на кровати, а няня странно смотрела на него, то есть сначала она была близко, так что он видел ее сморщенное лицо, не розовое, как обычно, а совершенно белое, но потом оно начало уходить и стало совсем маленьким, как будто на него посмотрели в перевернутый бинокль.
Отца и матери не было, но это не удивило Петера. Его отец [возможный прототип - Альфред Леннон, отец Джона] был полковником, а мать [возможный прототип - Мими, тетя Джона] была всегда занята, одевалась и уходила, оставляя его с няней.
Петер мог бы обидеться на няню, если бы не любил ее, так как знал, что в свои восемь лет он уже достаточно взрослый, чтобы иметь няню, которая до сих пор считала его ребенком и водила за ручку, как будто он сам не мог ухаживать за собой. Но он уже привык, что мать всегда занята, и у нее нет времени следить за ним, оставаться дома, сидеть рядом с ним по ночам, когда он собирается спать. Она считала, что няня вполне может занять ее место, и, когда отец, полковник Браун, однажды предположил, что, возможно, няне уже пора уходить, матери не хотелось думать о том, чтобы ее выгнать, и, конечно, няня осталась.
Так как он лежал на кровати, наверно, он заболел, а раз он заболел, мать должна прийти домой, узнать об этом и быть с ним почаще. Может, теперь даже выполнят заветное желание, которое давно уже было у него - иметь собственного котенка, который будет жить в его комнате, спать, свернувшись калачиком, у ног его кровати, ползать под ковром рядом с ним, а в холодную ночь засыпать у него на руках.
Он хотел котенка, сколько помнил себя, а это было много лет назад, когда в четыре года побывал на ферме Джеррардс-кросс, где в кухне ему показали полную корзину котят, пушистых рыжих и белых шариков [возможные прототипы - дети Джулии от второго мужа], а имбирного цвета мать сияла от гордости, ее лицо в ширину становилось таким же, как в длину, и она облизывала их одного за другим. Он мог потрогать ее руками. Она была мягкая и гладкая, а внутри нее что-то дрожало - потом он узнал, что это называется мурлыканьем и обозначает, что ей уютно и весело.
С тех пор у него было заветное желание - иметь своего котенка. Но ему не разрешали.
Они жили в маленькой квартире недалеко от сквера Кавендиш-мяу. Отец Петера, полковник Браун, который редко приходил домой, не знал, что Петер хотел иметь котенка, а мать говорила, что в маленьком помещении достаточно уличной пыли и грязи, да и без котенка мало места, так что повернуться негде, но, кроме того, шотландская няня не любила кошек и боялась их. А матери было важно, чтобы няня была спокойна в отношении кошек, тогда она сможет остаться и смотреть за Петером.
Всё это Петер знал, понимал и принимал, поскольку в мире так положено. Но всё равно у него на сердце было тяжело, так как у молодой и красивой матери никогда не было достаточно времени для него, и это как будто мешало ему страстно желать иметь собственного котенка.
Он дружил почти со всеми кошками в сквере [возможные прототипы - поклонницы Джона] - черной с белым пятном на груди и большими, как монеты, зелеными глазами, которая принадлежала дворнику в маленьком саду возле сквера Кавендиш-мяу; двумя, которые целыми днями сидели на окне дома № 5 и смотрели немигающим взглядом; имбирного цвета кошкой с зелеными глазами, которая принадлежала уборщице миссис Боббит, живущей в подвале дома № 11; соседской черепахового цвета кошкой с висячими ушами; Персидской розой цвета красного дерева, которая бОльшую часть времени спала на подушке у окна дома № 27, и которую в тихие спокойные дни выводили на свежий воздух в сквер.
Потом были многочисленные бродяги, которые жили на аллее и в разбитом доме за Кавендиш-мяу или пробирались через забор в парк: полосатые, как тигры, черные, белые, желтые, рыжевато-коричневые и пятнистые лазили по мусорным ящикам, бумажным пакетам, предназначенным в макулатуру, и контейнерам с пищевыми отходами, боролись, кричали, подкрадывались, копались в отбросах; старики и котята нервно расхаживали, тяжело зарабатывая себе на жизнь в этом грубом и неаккуратном городе.
Были и такие, которых Петер всегда брал домой, они иногда от страха били и царапали его руки, или же хромали и очень хотели попасть туда, где дружелюбная человеческая рука может их накормить и погладить.
Однажды, убежав от няни, он умудрился хитрым образом продержать одну кошку в шкафу детской комнаты целых два дня и две ночи, пока это не раскрыли.
Тогда няня, которая получила приказ от миссис Браун, что делать, если кошка оказывалась в помещении, открывала дверь в Кавендиш-мяу и кричала: "Вон отсюда! Убирайся прочь, грязное существо!" - и хватала метлу, чтобы ее прогнать. А если это не срабатывало, и безбилетная пассажирка пряталась в углу, она хватала ее за шиворот, держа подальше от себя, и выгоняла на улицу. После этого она обычно наказывала Петера, хотя гораздо худшим наказанием для него было терять нового друга и вспоминать, как он был счастлив и спокоен, держа его на руках.
Петер даже научился больше не плакать, когда это происходило. Он выяснил, что ты можешь плакать внутри себя, не издавая ни звука.
Сейчас он был болен и понимал это, но тут было иначе: на этот раз он действительно хотел плакать, но чувствовал, что не может произнести ни звука. Он не знал, что с ним такое, кроме того, что всё стало странным с тех пор, как он вырвался от няни, которая разговаривала с почтальоном, и побежал через дорогу к полосатой кошечке.
На самом деле из-за угла сквера выехал грузовик с углем и сбил Петера, когда он покинул край тротуара, выбежал на мостовую, ничего не видя вокруг себя, и бросился наперерез, но, что произошло потом - все шумели и плакали, люди собрались к месту аварии, няня кричала и вопила, полицейский поднял его, отнес домой и стал искать мать, которая вызвала врача, а потом отвезла его в больницу - этого Петер еще очень долго не мог узнать. Слишком много странных вещей произошло с ним за это время.
Без всякого сомнения, это были странные события - день и ночь шли друг за другом быстро, как в кино, когда экран становится темнее или светлее, а нянино лицо казалось сначала прямо над ним, потом ускользнуло на расстояние и опять вернулось, но уже в очках с блестящими линзами, похожими на фары подъезжающего грузовика.
Еще более странным было то, что произошло с Петером позже, когда няня исчезла на расстоянии - казалось, что его кровать качается, как лодка на волнах, а когда она вернулась, лицо было уже не нянино, а той самой полосатой кошечки, которая умывалась в парке у забора, и которую он хотел взять на руки и обнять.
Да, его любимая маленькая кошечка выросла до огромных размеров, сидела рядом с ним на кровати и дружески улыбалась, а ее большие, как суповые тарелки, блестящие глаза были похожи на нянины очки, в которых, как в зеркале, он мог видеть свое отражение.
Но его удивило то, что, хоть он и знал, что это его собственное отражение, оно выглядело совсем не так, как он привык, когда шел по коридору и смотрел на себя в большое раздвижное зеркало или заглядывал в нянины очки - мелкие рыжевато-каштановые кудри, круглые глаза, вздернутый нос пуговкой, упрямый подбородок и красно-белые щеки, похожие на два диких яблока.
Петер даже не думал, на кого или на что он стал похож, так приятно и спокойно было просто окунуться в холодные зеленые пруды кошачьих глаз, таким чистым и ясным казалось это плавание в изумрудном озере. Такое удовольствие чувствовалось от купания в этом красивом цвете, будучи окруженным улыбкой кошечки.
Вскоре он начал замечать, как это на него подействовало.
Сначала картина была туманной, но потом довольно быстро прояснилась, поэтому он увидел, что форма головы у него теперь уже совсем другая, и не только форма, но и цвет. Вместо знакомых рыжевато-каштановых кудрей и щек, похожих на яблоки, появилась короткая, гладкая и белоснежная шерсть.
"Откуда", - подумал Петер, - "у меня шерсть вместо волос? Как странно! Может быть, взгляд кошачьих глаз превратил меня в кота".
Но он продолжал смотреть, так как чувствовал, что не может отвести взгляд, а потом изображение стало туманным и начало дрожать, как будто что-то происходило внутри, и, когда оно прояснилось, он заметил новые детали - странные раскосые глаза уже были не голубыми, а бледно-зелеными, нос из маленькой монеты, стоЯщей на ребре, превратился в розовый треугольник, и рот выглядел совсем не так, как обычно. Он искривился вниз над длинными острыми белыми зубами, а по обеим сторонам торчали огромные жесткие белые усы.
Голова стала квадратной, раскосые глаза - большими и блестящими, а острые уши стояли, как крыши домов. "Да", - понял Петер. - "Теперь я выгляжу как настоящий кот. А мне всегда хотелось им быть". Он закрыл глаза, ведь его странное и необычное отражение было таким явным и несомненным, что даже немного пугАло. Хотеть стать котом - это одно, а быть похожим на него - совсем другое.
Когда он открыл их, оказалось, что он расколдовал волшебное зеркало кошачьего взгляда, так как уже мог смотреть не в ее глаза, а вниз, на свои лапы. Они были большие, покрытые белой шерстью, с мягкими нежными розовыми подушечками и когтями, кривыми, как турецкие сабли, и острыми, как иголки.
Петер с удивлением увидел, что лежит не на кровати, а над кроватью. Его длинное стройное тело было мягкое и белое, как горностаевая муфта, в которую мать часто заворачивала его, когда они выходили на улицу зимой, а то, что он принял за кривую, подвижную, дергающуюся и бьющую безглазую змею, оказалось его собственным хвостом. От ушей и до хвоста он был покрыт чистой белой шерстью без единого пятна.
Полосатая, как тигр, кошечка, которая своей улыбкой и сияющими, как звезды, глазами, очевидно, заколдовала его, сделала свое дело и совершенно исчезла из вида. Вместо нее над кроватью стояла только няня, в десять раз больше, чем всегда, и кричала таким громким голосом, что у него заболели уши: "Чтоб ты провалился, негодный ребенок! Притащил еще одно бродячее животное с улицы! Кыш! Брысь! Вон отсюда!"
Петер закричал: "Нет, няня, я Петер! Я не кот! Няня, не надо!"
"Ты что, ругаешь меня?" - орала няня. - "Сейчас я тебя метлой!" Она выбежала в коридор и вернулась, неся метлу. "А теперь убирайся!"
Петер дрожал от страха. Не успел он спрятаться на край кровати, как няня стукнула его метлой, и он закричал: "Нет, няня! Ох, нет!"
"Мяукай, не мяукай, всё равно получишь у меня!" - разбушевалась няня, бросила метлу и схватила Петера за шиворот, так что он висел на ее руке, отбиваясь передними и задними ногами, и жалобно крича.
Держа его как можно дальше от себя, няня выбежала в коридор, бормоча под нос: "А Петера я уложу спать без ужина - если, конечно, найду его. Сколько раз я говорила, чтобы он не приносил в дом кошек!" - пока не добралась до нижнего этажа со входом в квартиру из Кавендиш-мяу.
Потом она выгнала Петера на улицу и захлопнула за собой дверь.

Рассказ Гэллико напечатан в журнале "Наука и жизнь" 1980 № 1, 2, 3 под названием "Дженни". Мой перевод гораздо подробнее.

Трогательная кошачья энциклопедия, пересказанная как необычное сновидение одного мальчика

Оглавление

1 - Как это началось
2 - Побег из сквера Кавендиш
3 - Кровать императора
4 - История жизни
5 - Когда сомневаешься, умойся
6 - Дженни
7 - Останавливайся на пороге
8 - Обман старого джентльмена
9 - Безбилетные пассажиры
10 - Цена двух билетов в Глазго
11 - "Графиня" и ее команда
12 - За бортом
13 - Мистер Стрекан предъявляет доказательство
14 - Доказательство мистера Стрекана вызывает трудности
15 - Убийцы
16 - Блуждание в облаках
17 - Дженни делает признание
18 - Мистер Граймс спит
19 - Снова Лондон
20 - Элита сквера Кавендиш
21 - Возвращение в Кавендиш-мяу
22 - Дженни принимает решение
23 - Рыбачка Лулу
24 - Информаторы
25 - Поиски
26 - Дженни, иди сюда
27 - Последняя борьба
28 - Как всё кончилось

- Где ты была сегодня, киска?
- У королевы у английской.
- Что ты видала при дворе?
- Видала мышку на ковре.

(Английская народная песенка в переводе Маршака)

То есть Маршаку принадлежит только перевод эпиграфа.

Мяу.