Печать страницы - Ловец во ржи (новый перевод)

Глава 1

Возможно, первое, что вам бы хотелось обо мне услышать - это где я родился, как прошло мое детство, чем занимались родители до моего рождения и так далее. Нечто подобное пишет Диккенс в своем романе "Давид Копперфильд". Но, по правде говоря, мне не хочется входить в такие подробности. Во-первых, я давно уже устал от этого, а во-вторых, мои родители заработают второй инфаркт, если я буду рассказывать об их личной жизни. Они же очень чувствительны по этому поводу - особенно отец. Я не говорю, что мои родители плохие - это прекрасные люди, но, тем не менее, они слишком чувствительны. Кроме того, я не буду полностью рассказывать вам свою биографию. Я расскажу только об одном глупом происшествии, которое случилось со мной в прошлое рождество - перед тем, как я переживал полный кризис и должен был вернуться домой и собраться с силами. Я имею в виду, что рассказал обо всем ДБ - это мой старший брат. Он работает в Голливуде. Это недалеко от нашей крохотной местности, и он практически каждый раз приезжает ко мне на выходные. Вполне возможно, что в следующем месяце он сам повезет меня домой. Он недавно купил себе машину, которая называется "ягуар". Эта маленькая английская штучка делает около 200 миль в час. Она стоит почти 4000 долларов. Теперь у него достаточно большой капитал, но он еще к этому не привык. Когда-то он был обычным писателем и всегда жил дома. Если вы никогда о нем не слышали, я могу сказать, что он написал потрясающую книжку коротких рассказов "Тайна золотой рыбки". Самый лучший из них так и называется - "Тайна золотой рыбки". Речь идет о малыше, который никому не показывает золотую рыбку, так как купил ее за свои деньги. Меня добивает то, что теперь ДБ полностью продался Голливуду. Дело в том, что я не люблю кинофильмы, и не надо говорить со мной на эту тему. Мне хочется начать свой рассказ с того дня, когда я покинул Пенси. Пенси - это подготовительная школа в Эгерстоне, штат Пенсильвания. Вы могли слышать о ней или хотя бы видели рекламу. Они рекламируют себя примерно в тысяче журналов, изображая прекрасного мальчика верхом на лошади, перескакивающего через забор - как будто в Пенси постоянно только и делают, что играют в поло. Я, например, никогда не видел лошадей в округе. А под рисунком, изображающим мальчика на лошади, всегда написано: "Начиная с 1888, мы переплавляем мальчиков в красивых и умных мужчин". Но даже птицам понятно, что в Пенси переплавляют не больше, чем в любой другой школе. Тем более что я там не знаю никого красивого или умного - кроме, может быть, только 2 мальчиков из множества. Но и они, кажется, были приезжими. В ту субботу была игра в футбол между Пенси и Саксон-Холлом. Игра с Саксон-Холлом должна была быть очень важна для Пенси - это была последняя игра года, и если бы старая Пенси не выиграла, можно было бы свободно покончить с собой. Я помню, что примерно в 3 часа дня я стоял на вершине холма Томсона рядом со старинной пушкой, которая использовалась еще в революционной войне за независимость. Оттуда можно было увидеть всё футбольное поле и обе команды, которые там дрались друг с другом. Жаркие трибуны, правда, оттуда нельзя было увидеть, но можно было услышать, как они кричат - страшно и пронзительно со стороны Пенси, так как там была практически вся школа, кроме меня; и слабо и устало со стороны Саксон-Холла, так как это была команда гостей, а они приводили с собой немногих. На футбольных играх никогда не было много девочек. Только те, которые постарше, могли привести девочек с собой. Это была страшная школа, независимо от того, как ее рассматривать. Мне бы хотелось быть там, где, по крайней мере, изредка можно встретить несколько девочек, даже если они только чешут руки, сморкают нос, просто хохочут и так далее. Чаще всего появлялась на играх Сельма Термер, дочь старого директора - но она была такая, по которой вряд ли сходят с ума. И все-таки она была самой настоящей красавицей. Однажды, когда мы ехали из Эгерстона в автобусе, я сидел рядом с ней, и у нас завязался разговор. Она мне очень понравилась. У нее был большой нос, покусанные до крови пальцы и искусственная грудь, но ее просто хотелось пожалеть. Мне больше всего понравилось то, что она не очень-то расхваливала своего отца - например, какой он большой начальник. Она ведь прекрасно знала, что он фальшивый и грубый человек, и никто его не уважает. Причина, по которой я стоял на вершине холма Томсона вместо того, чтобы смотреть игру внизу, была в том, что я недавно вернулся из Нью-Йорка с фехтовальной командой. Я был капитаном этой фехтовальной команды - а это уже много значит. Утром мы были в Нью-Йорке на фехтовальной встрече со школой Мак-Берни. Но эта встреча так и не состоялась. Я потерял в метро и шпаги, и всё остальное оборудование. Но моей вины в этом не было. Мне сказали всё время смотреть на карту, чтобы мы знали, где нужно выходить. Так что мы вернулись в Пенси в 2-30, а не к обеду. Когда мы ехали обратно в поезде, вся команда отвернулась от меня. И это было довольно-таки странно. Другой причиной, по которой я не мог смотреть игру внизу, было то, что я собирался попрощаться со Спенсером, старым учителем истории. Он заболел гриппом, и я считал, что вряд ли снова увижу его до начала каникул. Он написал мне письмо, в котором было сказано, что он хочет видеть меня, пока я не уехал домой. Он знал, что я больше не вернусь в Пенси. Я забыл сказать, что меня исключили оттуда. После окончания каникул мне не разрешили возвращаться, учитывая, что я провалил 4 экзамена и не могу применить себя буквально ни в чем. Меня постоянно предупреждали, чтобы я начал хотя бы в чем-нибудь себя применять - особенно в середине семестра, когда родители приезжали на конференцию со старым Термером - но я так ничего и не делал, поэтому меня и выгнали. Из Пенси выгоняют довольно часто. У Пенси очень хороший академический рейтинг - и это действительно так. Кроме того, уже наступил декабрь, и на вершине холма было холодно. А на мне, кроме тонкого пальто, больше ничего не было. Дело в том, что на прошлой неделе из моей комнаты кто-то украл шубу из верблюжьей шерсти с меховыми рукавицами в кармане. В Пенси полно негодяев. Редко кто из мальчиков принадлежал к богатой семье, но даже и среди них в основном были одни негодяи. И вообще, чем школа дороже, тем больше там негодяев - я не шучу. Вот так я и стоял возле этой старинной пушки, смотрел вниз на игру и мерз. Но я мало наблюдал за игрой. В основном, разумеется, я тратил всё это время на то, чтобы почувствовать, что я прощаюсь. Дело в том, что, когда я покидал школы или другие места, я даже не понимал, что покидаю их. А мне такое не нравится. Я не обращаю внимания на то, что прощаться плохо или грустно - но когда я покидаю то или иное место, мне хочется понять, что я его покидаю. А если я не понимаю этого, мне становится еще хуже. Но мне повезло. Вдруг я вспомнил то, что помогло мне понять, что я вынужден уехать отсюда. Я подумал о том, что когда-то - кажется, в октябре - я, Роберт Тишнер и Поль Кемпбелл играли с футбольным мячом, то есть просто подбрасывали и ловили его перед академическим зданием. Это были хорошие мальчики, особенно Тишнер. Это было как раз перед обедом, и уже начинало темнеть, но мы всё равно продолжали играть с мячом. Чем темнее становилось, тем хуже мы видели мяч - но нам не хотелось прекращать игру, и мы продолжали подбрасывать и ловить его. Но потом мы все-таки вынуждены были прекратить. Учитель биологии мистер Замбези высунул голову в окно академического здания и сказал, чтобы мы вернулись в общежитие и готовились к обеду. Когда я вспоминаю об этих событиях, я свободно могу попрощаться, если мне это нужно - по крайней мере, чаще всего так и бывает. Когда я подумал об этом, я свернул на другую сторону холма и побежал вниз, к дому старого мистера Спенсера. Он жил не на территории школы, а на авеню Энтони Вейн. Я добежал до главных ворот, а потом остановился - подождал, пока успокоится дыхание. По правде говоря, у меня нет никакой одышки. Просто я когда-то очень давно пробовал курить - но потом все-таки меня заставили бросить. Кроме того, я каждый год вырастаю на 6 с половиной дюймов. По этой причине я чуть не заболел туберкулезом и вынужден был вернуться домой, чтобы пройти всякие медосмотры. Но теперь я практически здоров. Поэтому, когда мое дыхание успокоилось, я побежал через 204 улицу. Там был страшный гололед, и я чуть не упал. Я даже не знаю, для чего я бежал - но мне просто так хотелось. Перейдя улицу, я почувствовал, что пропадаю. Это был очень странный день - холодный, без малейшего намека на солнце, и каждый раз, переходя дорогу, я чувствовал, что пропадаю. И вот, наконец, я быстро подошел к дому старого мистера Спенсера и нажал на кнопку звонка. У меня замерзли уши, и пальцы рук с трудом двигались. "Скорее, скорее!" - громко сказал я. - "Ну, откройте дверь, кто-нибудь!" Наконец, вышла старая миссис Спенсер и открыла мне дверь. Они не держали в доме никаких слуг - для этого у них было недостаточно капитала - так что они всегда открывали дверь сами. "Холден!" - сказала миссис Спенсер. - "Я так рада тебя видеть! Заходи, дорогой! Кажется, ты совсем замерз?" Она действительно была очень рада меня видеть. Я знаю, что она любила меня. По крайней мере, мне всегда так казалось. Я быстро зашел в дом. "Как вы поживаете, миссис Спенсер?" - спросил я. - "Как себя чувствует мистер Спенсер?" "Сначала сними пальто, дорогой", - сказала она, не слушая моего вопроса о самочувствии мистера Спенсера. Она вообще плохо слышала. Она повесила мое пальто в шкаф, а я поправил волосы руками. У меня волосы коротко подстрижены, и расчесывать их не нужно. "Как вы поживаете, миссис Спенсер?" - повторил я громче, чтобы она услышала меня. "Хорошо, Холден", - ответила она и закрыла дверь шкафа. - "А ты как?" По ее интонации я сразу понял, что старый мистер Спенсер уже рассказал ей, что меня выгнали. "Хорошо", - сказал я. - "А как себя чувствует мистер Спенсер? Уже его грипп прошел?" "Прошел, Холден! Он уже чувствует себя прекрасно. Сейчас он в своей комнате. Заходи, дорогой!"

Глава 2

У каждого из них была своя комната. Им обоим было уже за 70 или где-то около того. Но они постоянно поднимают шум по всякому поводу - а иногда даже и без повода. Конечно, об этом нехорошо говорить, но я не считаю, что это нехорошая черта. Дело в том, что я просто привык много думать о старом мистере Спенсере, но если я думаю о нем слишком много, то не понимаю, для чего же он все-таки живет. Это я в том смысле, что он уже совсем дряхлый, у него ужасно сутулая фигура, а когда он в классе у доски роняет кусок мела, то постоянно заставляет какого-нибудь мальчика из первого ряда встать, поднять этот мел и отдать ему. Я считаю, что это нехорошо с его стороны. Но если бы я думал о нем не так много, а гораздо меньше, то я бы сделал вывод, что сам по себе он не такой уж и плохой. Например, когда в воскресенье я с другими мальчиками пришел туда, он дал нам шоколад и показал старое поношенное одеяло, которое они с миссис Спенсер купили у одного индейца в Еллоустонском парке. Я могу сказать, что старый мистер Спенсер поднял большой шум из-за этой покупки. Я имею в виду, что любой старик, вроде мистера Спенсера, может поднять большой шум из-за покупки одеяла. Дверь в его комнату была открыта, но я все-таки постучался - просто из вежливости. Я увидел, что он сидит в большом кожаном кресле, закутанный в то одеяло, о котором я рассказывал. Он посмотрел на меня, когда я постучался. "Кто это?" - крикнул он. - "Коулфилд? Заходи, мальчик". За пределами класса он всегда кричал, и это постоянно действовало на нервы. Когда я вошел, я сразу пожалел об этом. Он читал ежемесячный журнал "Атлантис", вся комната была переполнена таблетками и другими лекарствами, и везде пахло каплями в нос. Это было ужасно. И все-таки я не очень-то боюсь больных. Но еще ужаснее было то, что старый мистер Спенсер носил эту свою мрачную сорочку, которая, вполне возможно, была постарше его самого. Мне вообще не нравится смотреть на стариков в пижамах или сорочках. При этом видна старческая морщинистая грудь и ноги. А старческие ноги, например, на пляже, всегда кажутся такими бледными и ободранными. "Здравствуйте, сэр", - сказал я. - "Я получил ваше письмо и очень благодарен вам за него". В этом письме он просил меня ненадолго остаться и попрощаться до начала каникул, учитывая, что я уже не вернусь. "Вам не нужно было этого делать. Я бы всё равно пришел попрощаться". "Садись сюда, мальчик", - сказал старый мистер Спенсер, имея в виду кровать. Я сел. "Как ваш грипп, сэр?" "Мой мальчик, если бы я чувствовал себя лучше, я бы вызвал врача", - ответил старый мистер Спенсер. Это поразило его. Он начал посмеиваться, как сумасшедший. Потом, наконец, он выпрямился и спросил: "Отчего ты не на игре? Я думал, что сегодня будет большая игра". "Будет, и есть. Но я недавно вернулся из Нью-Йорка с фехтовальной командой", - ответил я. А его кровать была каменная. Он сразу же стал очень серьезным. Я понял, что он имел в виду. "Так ты уезжаешь?" - спросил он. "Да, сэр, это правда". Он начал, как обычно, кивать головой. Я за всю свою жизнь еще ни разу никого не видел, чтобы кивали больше, чем старый мистер Спенсер. И неизвестно, отчего он так много кивал - о чем-то думал или просто оттого, что он был стариком, локти которого ничем не отличались от ослиных копыт. "Мальчик, что тебе сказал доктор Термер? Я понял, что у вас с ним был небольшой разговор". "Да, действительно был. Я думаю, что провел в его кабинете около 2 часов". "И что он тебе сказал?" "Он сказал, что жизнь очень похожа на игру, и что в нее нужно играть по определенным правилам. Он вообще хорошо говорит. Я имею в виду, что он никогда не сердится. Вы знаете, он просто рассказывал о том, что жизнь - это игра. Вот и всё". "Да, мальчик, жизнь - это игра, в которую нужно играть по определенным правилам". "Да, сэр, я это знаю". Клянусь, что это игра. С одной стороны, если участвуют только важные персоны, то это действительно игра - и я абсолютно уверен в этом. Но с другой стороны, если важных персон вообще нет, что же тогда будет? Ничего. Это уже не игра. "А доктор Термер уже написал твоим родителям?" спросил старый мистер Спенсер. "Он сказал, что напишет им в понедельник". "А ты-то сам как-нибудь пробовал с ними связаться?" "Нет, сэр, не пробовал, так как вечером в среду я уже буду дома и, возможно, встречу их". "А как они воспримут эту новость?" "Я думаю, что они просто рассердятся", - сказал я. - "И это правда. Я уже ходил в 4 разные школы". Я покачал головой. "Ну, да!" - сказал я. Я вообще очень часто качаю головой и говорю "ну, да" - частично из-за бедности моего лексикона, а частично оттого, что я чаще всего веду себя, как маленький ребенок. Вообще-то мне уже 16, скоро будет 17 - но я часто веду себя так, как будто мне не больше 13. И это тем более смешно, так как мой рост 6 футов и 2 с половиной дюйма, и я продолжаю расти. Кроме того, у меня с правой стороны головы есть небольшая проседь - некоторое количество седых волос. Это у меня с самого раннего детства. Но все-таки я еще и до сих пор часто веду себя так, как будто мне только 12. Все так говорят, особенно отец. И это правда, но не совсем. Люди обычно считают, что правда всегда бывает полной. Но я не обращаю на это внимания - только устаю, когда меня просят вести себя, как подобает в моем возрасте. Изредка я веду себя, как будто я старше, чем на самом деле - но этого никто не замечает. Люди вообще не замечают ничего. Старый мистер Спенсер снова начал кивать, а также чистить нос. Сначала он притворялся, что только жмет на него, но потом и в самом деле засунул туда свой большой палец. Наверно, он не считал, что это плохо, так как в комнате никого не было, кроме меня. Вообще-то, не очень приятно смотреть, как чистят нос, но мне всё равно. Потом он сказал: "Я имел удовольствие видеть твоих родителей несколько недель назад, когда у них был небольшой разговор с доктором Термером. Это великолепные люди". "Да, они прекрасные". Слово "великолепные" мне не нравится. Оно какое-то искусственное. Мне тошно его слышать. Вдруг старый мистер Спенсер посмотрел так, как будто он хотел сказать мне что-то хорошее, что-то острое, как гвоздь. Он уселся в кресло и повернулся. Но это была ложная тревога. Единственное, что он хотел сделать - это убрать журнал "Атлантис" с колен и бросить его мне на кровать. Но он промахнулся всего на пару дюймов. Тогда я встал, поднял журнал и сам положил его на кровать. И вдруг мне ни с того ни с сего захотелось выйти из комнаты - я почувствовал, что начинается очередная лекция. Я об этом долго не думал, но мне бы не хотелось одновременно быть на лекции, нюхать капли в нос, смотреть на старого мистера Спенсера в его пижаме и сорочке и так далее. И я действительно не мог этого выдержать и вскочил. "Мальчик, что с тобой случилось?" - спросил старый мистер Спенсер. Он говорил это неестественно жестко. - "Сколько экзаменов ты сдал в этом семестре?" "5, сэр". "5? А сколько ты провалил?" "4". Я немного подвинулся на кровати. Это была самая твердая из всех кроватей, на каких я только сидел. "Но зато английский я сдал хорошо", - сказал я, - "так как "Беовульфа" и "Лорда Рэндола" я учил еще в Вултонской школе. Я имею в виду, что никаких трудностей с английским у меня не было, кроме разве что только некоторых сочинений". Он даже не слушал меня - он вообще редко слушал, когда я что-нибудь говорил. "Ты провалил историю, так как ты совсем ничего не знаешь". "Правильно, сэр. Я это знаю, но ничего с этим не могу поделать, да и вы тоже не сможете". "Совсем ничего", - повторил он. Мне противно слушать, когда люди говорят что-нибудь второй раз, если и с первого уже всё понятно. А он сказал еще и третий раз: "Да, совсем ничего. Я очень сомневаюсь, что ты хотя бы раз за весь семестр открывал книжку. Скажи правду, мальчик. Ты открывал?" "Да, я несколько раз ее просматривал", - сказал я, не желая обидеть его. Ведь он был безумно влюблен в историю. "Так ты действительно просматривал?" - спросил он с насмешкой. - "Твоя экзаменационная работа лежит на шкафу, она самая верхняя. Принеси ее сюда". Это была очень грубая шутка, но я все-таки пошел и принес ее - ведь никакого другого выхода у меня просто не было. А потом я снова сел на его цементную кровать. Вы даже не можете себе представить, как я жалел, что ненадолго остался, чтобы попрощаться с ним. Он обращался с моей экзаменационной работой так, как будто это была просто какая-то грязь. "Мы изучали Египет с ноября по декабрь", - сказал он. - "Ты выбрал эту тему, чтобы написать ответ на дополнительный вопрос. Хочешь послушать, что тебе следовало говорить?" "Нет, сэр, не очень-то", - ответил я. Но он все-таки прочитал. А я не собираюсь останавливать учителей, когда они что-нибудь делают. Пусть делают, что хотят.

"Египтяне - это древняя кавказская раса, которая жила в северной части Африки. А всем нам известно, что Африка - это самый большой материк в восточном полушарии".

Мне пришлось сесть и выслушать всю эту ерунду. Это действительно была грубая шутка с его стороны.

"Египтяне особенно интересны в наше время по разным причинам. Современная наука до сих пор хочет знать тайну состава, который использовали египтяне, когда заворачивали мертвые тела, чтобы они не портились в течение множества последующих столетий. Эта интереснейшая загадка до сих пор как будто бросает вызов современной науке 20 века".

Он прекратил чтение и отложил мою работу. Я начал его немножко ненавидеть. "Твой ответ, если можно так выразиться, на этом кончается", - сказал он насмешливым голосом. Трудно даже подумать, что старик может быть таким насмешником. "Кроме того, внизу страницы ты сделал маленькую приписку", - сказал он. "Я знаю", - ответил я очень быстро, так как хотел остановить его прежде, чем он начал читать ее вслух. Но я так и не смог его остановить. Он был горячий, как порох.

"ДОРОГОЙ МИСТЕР СПЕНСЕР", - читал он вслух. - "Это всё, что я знаю про египтян. Они меня мало интересуют, хотя все ваши лекции очень интересные. Мне всё равно, провалите вы меня или нет, так как я уже провалил все предметы, кроме английского. Ваш покорный слуга ХОЛДЕН КОУЛФИЛД".

Он отложил мою злополучную работу и посмотрел на меня так, как будто выиграл у меня, скажем, в настольный теннис. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь простить его за то, что он прочитал вслух эту ерунду. Будь я на его месте, я бы вряд ли читал вслух то, что он написал. Прежде всего, я сделал эту приписку только для того, чтобы он не жалел, что проваливает меня. "Ты обвиняешь меня, мальчик, за то, что я тебя провалил?" - спросил он. "Конечно, нет, сэр!" - ответил я. Мне бы хотелось, чтобы он больше не называл меня мальчиком. Он хотел бросить мою экзаменационную работу на кровать, когда кончил читать - но, разумеется, снова промахнулся. Мне пришлось встать, поднять ее и положить на журнал "Атлантис". Скучно делать это каждые 2 минуты. "А что бы ты сделал на моем месте?" - спросил он. - "Скажи правду, мальчик". Видно, он уже и сам был не рад, что провалил меня. Тогда я начал болтать без толку, чтобы немного потянуть время. Я сказал, что я вообще не очень-то умный. Я сказал, что, будучи на его месте, я сделал бы то же самое, и что многие люди не понимают, как трудно быть учителем и так далее. Это была пустая болтовня, только и всего. Но самое смешное то, что, пока я тянул время, болтая без толку, я думал совсем о другом. Так как я живу в Нью-Йорке, я думал про озеро внизу южной части центрального парка. Я думал, замерзнет ли оно, пока я приеду домой, и куда денутся утки. Я думал, что будет с утками, когда озеро полностью замерзнет и покроется льдом. Наверно, приедет специальный человек на грузовике и отвезет их в какой-нибудь зоопарк. Или, может быть, они просто куда-нибудь улетят. Так что я счастливый человек, если я могу одновременно болтать без толку со старым мистером Спенсером, чтобы тянуть время, и думать про уток. Это смешно, что мне не нужно много думать, когда я говорю с учителем. Но вдруг, пока я тянул время, болтая без толку, он меня прервал. Он постоянно прерывал меня. "Мне очень интересно знать, мальчик, что ты думаешь насчет всего этого?" "Вы хотите сказать о моем провале и о том, что меня выгнали из Пенси?" - спросил я. Мне бы хотелось, чтобы он прикрыл свою морщинистую грудь - настолько она была некрасивая. "Если я не ошибаюсь, возможно, у тебя были некоторые трудности и в Вултонской школе, и в Эктон-Хилле". Он сказал это не столько насмешливо, сколько грубо. "В Эктон-Хилле у меня никаких трудностей не было", - ответил я. - "И ничего я не проваливал, а просто сбежал оттуда". "А по какой причине, я могу знать?" "Но ведь это долгая история, сэр - и довольно сложная". Я и не собирался входить в подробности всей этой истории - он бы всё равно ничего не понял. Это вообще была не его тема. Главной причиной того, что я покинул Эктон-Хилл, было то, что меня там окружали одни только обманщики. Они влезали даже в окна - вот и все дела. Например, их директор, мистер Ганс, был таким обманщиком и выродком, каких я никогда в жизни еще не видел - раз в 10 хуже старого мистера Термера. Например, каждое воскресенье, когда в школу приезжали все родители, старый мистер Ганс подходил и пожимал им руки. Это было прекрасно, если родители того или иного мальчика не были маленькие, старые и смешные. Я видел, как он относился к родителям моего соседа по комнате. Например, если мать мальчика толстая, скучная и так далее, или чей-нибудь отец из такой компании, где носят костюмы с большими плечами и старомодные черно-белые туфли, старый мистер Ганс только пожимал им руки и притворно улыбался - а потом переходил к другим родителям и начинал с ними долгий разговор, на целых полчаса. Я такого перенести не могу - это подавляет меня настолько, что я буквально начинаю сходить с ума. Я просто возненавидел этот злополучный Эктон-Хилл. Старый мистер Спенсер что-то спрашивал у меня, но я его не слушал, а думал про старого мистера Ганса. "Что, сэр?" - спросил я. "Тебе не особенно жалко покидать Пенси?" "Немножко жалко, конечно, но пока еще не очень. Я сначала никакого удара не чувствую. А чтобы почувствовать этот удар, должно пройти какое-то время. Единственно о чем я сейчас думаю - как я вернусь домой в среду. Я же не очень-то умный". "А ты, мальчик, о будущем совсем и не думаешь?" "Да, я иногда думаю о будущем, это правда. Конечно, думаю", - и я действительно в течение минуты думал. - "Но вряд ли много. Точнее, совсем немного". "А ты должен, мальчик", - сказал старый мистер Спенсер. - "Ты должен думать, пока не поздно". Мне не хотелось его слушать. Скорее всего, он хотел сказать о смерти - и это обидело меня. "Конечно, должен", - ответил я. "Мне бы хотелось, мальчик, чтобы в твоей голове было побольше ума. И я постараюсь помочь тебе, если смогу". Он действительно старался - и это было видно. Но мы просто были по разные стороны баррикады, вот и все дела. "Благодарю, сэр", - сказал я. - "Я знаю, что вы хотите мне помочь. Это не шутка. Я действительно заметил это". Тогда я встал с кровати. Я не смог бы высидеть на ней еще 10 минут, даже чтобы спасти свою жизнь. "Но дело в том, что я собираюсь уезжать. У меня в спортивном зале есть оборудование, которое мне нужно взять с собой. Это правда". Он посмотрел на меня и снова начал кивать с серьезным выражением лица. Мне вдруг стало ужасно жаль его. Но я просто больше не мог оставаться здесь, так как мы были по разные стороны баррикады, так как он постоянно бросал все вещи не на кровать, а мимо кровати, из-за этой его старой мрачной сорочки с открытой грудью, из-за гриппозного запаха капель в нос по всей комнате и так далее. "Послушайте, сэр. Не беспокойтесь обо мне", - сказал я. - "Я говорю, что со мной всё будет хорошо. Я просто перехожу в другую фазу. Все могут переходить в другую фазу, не так ли?" "Я не знаю, мальчик, не знаю". Мне не нравится, когда так говорят. "Конечно, так", - ответил я. - "Именно про это я и говорю, сэр. Не беспокойтесь обо мне". Я положил руку на его плечо. "Хорошо?" - спросил я. "А ты хочешь шоколад перед тем, как уйдешь? Миссис Спенсер будет..." "Да, действительно хочу, но дело в том, что мне надо уезжать. Но сначала я пойду в спортивный зал. Я очень благодарен вам, сэр". Мы пожали друг другу руки. И от всего этого мне стало очень грустно. "Я вам буду писать, сэр. Скорее вылечите свой грипп". "До свидания, мальчик". Когда я закрыл дверь и вернулся в гостиную, он начал мне что-то кричать, но я не мог точно расслышать, что именно. И все-таки я вполне уверен, что он кричал мне "Желаю удачи!" - хоть и надеюсь, что вряд ли. Я никогда никому не кричу "Желаю удачи!" - мне страшно даже подумать об этом.

Глава 3

Всю свою сознательную жизнь я любил немного приврать - и это плохо. Когда я иду, например, в магазин, чтобы купить журнал, и кто-нибудь спрашивает, куда я иду, я обычно отвечаю, что в оперный театр. И это нехорошо. Когда я сказал старому мистеру Спенсеру, что иду в спортивный зал, чтобы взять оборудование, это была неправда. Я никогда не держу свое оборудование в спортивном зале. Когда я был в Пенси, я жил в новом крыле общежития имени Оссенбургера. Оно было только для младших и старших. Я был младший, а мой сосед по комнате старший. Оно названо по имени некоего Оссенбургера, который когда-то ходил в Пенси. Он вложил свой капитал в бизнес после того, как ушел из Пенси. Он строил свои гостиницы по всей стране, чтобы каждому члену вашей семьи это стоило около 5 долларов. Вы бы только посмотрели на этого старого Оссенбургера! Скорее всего, он просто бросает деньги в мешок и топит их в реке. И все-таки он вложил в Пенси целую кучу денег - поэтому общежитие и назвали его именем. В первую футбольную игру года он приехал в школу на большом "кадиллаке", и мы все, как один, должны были встать на трибунах, чтобы приветствовать его. На следующее утро в церкви он читал проповедь, которая должна была продолжаться около 10 часов. Он начал примерно с 50 старых шуток - просто чтобы показать, что он самый обыкновенный человек. И это очень важно. Потом он начал рассказывать нам, что никогда, если у него были какие-нибудь проблемы, не стеснялся становиться на колени и молиться. Он рассказал нам, что постоянно молился, разговаривал с богом и так далее, где бы он ни был. Он рассказал нам, что всегда считал Христа чем-то вроде своего друга. Он сказал, что всё время разговаривает с Христом - даже когда водит машину. Это добило меня. Я просто видел в нем обманщика и выродка, который переключает передачу и просит Христа прислать ему еще несколько тел. Но самое лучшее произошло в середине проповеди. Он рассказывал нам, какой он прекрасный человек, какой важный и так далее - и вдруг один мальчик, который сидел впереди меня, по имени Эдгар Марсалла, громко пустил ветры. Конечно, это было грубо, особенно в церкви - но зато очень смешно. Марсалла чуть не сбросил крышу. Практически никто не смеялся - даже старый Оссенбургер притворился, что ничего не услышал. Но директор, старый мистер Термер, сидел вместе с ним в одном ряду, и я могу сказать, что он всё хорошо слышал. Он очень рассердился, но тогда ничего не сказал. Зато на следующий день, когда мы должны были в обязательном порядке собраться в зале академического здания, он пришел и произнес речь. Он сказал, что таким мальчикам, которые мешают проповедовать в церкви, не место в Пенси. Мы всеми силами старались сделать так, чтобы Марсалла повторил то же самое, пока старый мистер Термер произносил речь - но тогда он просто был в неподходящем настроении. Вот так я и жил в Пенси, в новом крыле старого общежития имени Оссенбургера. Хорошо было вернуться в свою комнату после того, как я ушел от старого мистера Спенсера, так как все были на игре. Там было уютно и спокойно. Я снял пальто и галстук, расстегнул воротник рубашки, а потом надел шапку, купленную утром в Нью-Йорке. Это была охотничья шапка с длинным козырьком. Я заметил ее в спортивном магазине у выхода из метро после того, как обнаружил, что потерял все шпаги. Я купил эту шапку всего за 1 доллар, а потом сам покрасил ее в красный цвет - в знак симпатии к Советской России. Я носил ее, повернув козырьком назад - некоторые считают, что это некрасиво, но мне так больше нравится. Кроме того, красный цвет мне очень хорошо идет. Потом я взял книжку, сел в кресло и начал читать. В каждой комнате было по 2 кресла - одно для меня, другое для моего соседа по комнате, Уорда Стрэдлейтера. Ручки кресел были в плохом состоянии, так как на них часто кто-нибудь сидел, но сами кресла были очень удобные. А книжку, которую я читал, мне дали в библиотеке случайно. Это была не та книжка - но я заметил это только тогда, когда вернулся в комнату. Мне дали книжку "Прощай, Африка" Исака Динисена. Я думал, что мне эта книжка не понравится, но я ошибся - книжка оказалась очень хорошей. Я вообще-то не очень грамотный, но читать люблю. Конечно, самый лучший писатель - это мой брат ДБ, но Рейнольд Лендлер мне тоже нравится. Брат подарил мне одну книжку Рейнольда Лендлера на день рождения перед тем, как я пришел в Пенси. Там были смешные глупые пьесы, а также один рассказ про регулировщика, влюбленного в красавицу-девушку, которая постоянно превышает скорость. Но так как этот регулировщик женат, он никак не может на ней жениться. А потом эта девушка погибает из-за того, что она постоянно превышает скорость. Этот рассказ почти что добил меня. Гораздо больше мне нравятся смешные книжки. Я читаю много классической литературы, например, "Возвращение на Родину" - и мне всё это нравится. Я также читаю о войне, мистику и так далее, но они меня не очень-то привлекают. Гораздо больше меня привлекает такая книжка, после прочтения которой мне хочется, чтобы автор, который ее написал, был моим другом, и мы бы переговаривались по телефону, когда нам вздумается. Но это бывает чрезвычайно редко. Я не собираюсь звонить ни Исаку Динисену, ни Рейнольду Лендлеру - так как ДБ сказал мне, что они уже умерли. А если, например, взять "Бремя страстей человеческих" Сомерсета Моэма. Я читал ее прошлым летом. Это книжка хорошая, но звонить Сомерсету Моэму я тоже не собираюсь - мне кажется, что он не такой человек, которому можно звонить. Я мог бы позвонить старому Томасу Гарди. Мне также нравится Юстасия Вэй. Как бы там ни было, я надел свою новую шапку, сел и начал читать книжку "Прощай, Африка". Я уже ее читал, но мне хотелось еще раз перечитать некоторые части. Но я успел прочитать только не больше 3 страниц - я услышал, что кто-то вышел из-за занавески в ванной. Даже не оглядываясь, я сразу понял, кто это. Это был Роберт Экли, мальчик из соседней комнаты. В нашем крыле на каждые 2 комнаты была ванная, и Экли натыкался на меня чуть ли не 85 раз в день. Он был единственный во всем общежитии, кроме меня, кто не пошел на игру - он вообще вряд ли куда-либо ходил. Это был необыкновенный мальчик. Он был старший, провел в Пенси уже 4 года - но до сих пор никто еще не называл его иначе, чем просто Экли. Даже его сосед по комнате, Херб Гейл, никогда не называл его ни Бобом, ни Эком, ни еще как-нибудь в этом духе. Я уверен, что, когда он женится, то даже его собственная жена тоже будет называть его только Экли. Это был очень высокий мальчик - его рост 6 футов 4 дюйма - с покатыми плечами и некрасивыми зубами. За всё время, что он жил в соседней комнате, я ни разу не видел, чтобы он чистил зубы. Они всегда казались ужасно мохнатыми, и довольно-таки тяжело было смотреть в столовой на его рот, полный картошки, гороха и так далее. Кроме того, прыщи у него были не только на лбу или на подбородке, как это часто бывает - а на всем лице. И вообще он был нехорошим человеком - грубым, нечестным, упрямым, капризным, неприятным. Говоря по правде, он не очень-то сводил меня с ума. Я часто видел, как он стоит на краю ванны, сзади моего кресла, и смотрит, нет ли поблизости Стрэдлейтера. Он ненавидел Стрэдлейтера всеми фибрами своей души и никогда не заходил в комнату, если поблизости был Стрэдлейтер. Точно так же он ненавидел всех своих соседей. Он спустился с края ванны и зашел в комнату. "Привет!" - сказал он. Он всегда так говорил, если был очень усталый или очень подавленный. И вообще, он не хотел, чтобы я думал, что он пришел ко мне в гости - он хотел, чтобы я думал, что он вошел случайно, по ошибке, просто так. "Привет!" - ответил я, не отрываясь от книжки. Если я оторвусь от книжки ради такого мальчика, как Экли - меня уже можно считать пропащим. Я всё равно буду пропащим, но не так быстро, как если я сразу оглянусь. Он начал ходить по комнате - медленно, как всегда - и брать мои личные вещи со стола и из шкафа. Он всегда брал мои личные вещи и рассматривал их. И это постоянно действовало мне на нервы. "Ну, как фехтование?" - спросил он. На самом деле его фехтование совершенно не интересовало - он просто хотел, чтобы я отвлекся от чтения. "Кто победил?" - спросил он. "Никто не победил", - ответил я, не оглядываясь. "Что ты сказал?" - спросил он. Он всегда заставлял меня повторять сказанное. "Никто не победил", - ответил я. Я украдкой посмотрел, что он трогает без разрешения в моем шкафу. Он искал портрет Салли Хейс - девочки, с которой я часто гулял по Нью-Йорку. С тех пор, как у меня этот портрет, он уже брал и рассматривал его, по крайней мере, 5 тысяч раз. А потом он каждый раз ставил его в другое место - причем я считаю, что он делал это нарочно. "То есть как это - никто не победил?" - спросил он. "Я потерял в метро шпаги и всё остальное оборудование", - ответил я, всё еще не оглядываясь на него. "В метро? Что ты имеешь в виду - потерял или забыл?" "Мы просто заблудились в метро, и поэтому меня заставили посмотреть на карту, которая висела на стене". Он стоял прямо перед окном. "Кстати", - сказал я, - "с тех пор, как ты пришел, мне приходится читать каждое предложение по 20 раз". Каждый человек на месте Экли понял бы этот намек - но он так и не понял. "А если тебя заставят платить за них?" - спросил он. "Не знаю, да я им и не дам ничего. Сядь куда-нибудь, маленький Экли, а то ты заставляешь мне свет". Экли было 18, а мне 16 - поэтому он считал маленьким меня и не любил, когда я называл его маленьким. И вообще, если кто-нибудь называл его маленьким Экли, он начинал сходить с ума. И все-таки он продолжал стоять. Он явно был из таких людей, которые, чем больше их просить, тем меньше они выполняют просьбы. И вот, наконец, он отошел - хотя, если бы его не просили, он бы сделал это быстрее. "Что ты читаешь?" - спросил он. - "Покажи книжку". Он подвинул книжку рукой, чтобы посмотреть, как она называется. "Она хорошая?" - спросил он. "Ужасные предложения я сейчас читаю". Когда я в соответствующем настроении, я могу быть насмешливым. Но он этого так и не понял. Он снова начал ходить по комнате и брать без разрешения личные вещи - мои и Стрэдлейтера. Тогда я положил книжку на пол - читать в присутствии таких, как Экли, я не могу. Это совершенно невозможно. Я спустился с кресла и заметил, что Экли чувствует себя, как дома. Я так устал от этого путешествия в Нью-Йорк, что уже зевал. Тогда я начал делать всякие шалости. Я всегда делаю такие шалости, чтобы мне не было скучно. Для этого я перевернул свою охотничью шапку козырьком вперед и надвинул ее на глаза, чтобы ничего не видеть. "Кажется, я начинаю слепнуть", - сказал я хриплым голосом. - "Ведь здесь же совсем темно". "Клянусь, что ты немного не в своем уме", - сказал Экли. "Когда ты подашь мне руку? Ну, подай же мне руку, наконец!" "А ты до сих пор еще не повзрослел?" Я стал щупать руками перед собой, но так и не встал - как будто я и на самом деле был слепым. И еще я продолжал говорить: "Ну, когда же ты подашь мне руку?" Само собой разумеется, что это я просто так шалил. Такое дело часто меня подстегивает. Кроме того, я прекрасно знал, что Экли это раздражает. С ним я всегда стараюсь быть как можно более жестоким. И это мне чаще всего удается. Но все-таки на этот раз мне, наконец, пришлось отступить. Я снова перевернул шапку козырьком назад и успокоился. "Чьи это вещи?" - спросил Экли. Он показал мне наколенники моего соседа по комнате, которые он держал в руках. Этот самый Экли брал без разрешения всё подряд. Он может даже взять без разрешения, скажем, какую-нибудь набедренную повязку. Я сказал, что это вещи Стрэдлейтера. Тогда он бросил их Стрэдлейтеру на кровать. Вытащил их из шкафа Стрэдлейтера, а бросил на кровать. Он подошел к креслу Стрэдлейтера и сел на ручку. Он всегда садился только на ручку, а не на сидение кресла. "Откуда у тебя эта шапка?" - спросил он. "Из Нью-Йорка". "А сколько стоит?" "1 доллар". "Это же самый настоящий грабеж", - сказал он и начал чистить ногти спичкой. Он постоянно чистил ногти на руках. И это было очень смешно с его стороны. Его зубы были мохнатые, уши страшно грязные - но зато ногти на руках он всегда чистил. Скорее всего, он думал, что это делает его очень опрятным и аккуратным. И пока он их чистил, он еще раз посмотрел на мою шапку. "Это охотничья шапка", - сказал он. - "У нас в подобных шапках охотятся на оленей". "Ерунда всё это", - сказал я, снял шапку и посмотрел на нее. Потом я закрыл один глаз, как будто прицеливался. "Да, это действительно охотничья шапка", - сказал я. - "Но я в этой шапке охочусь на людей". "А твои уже знают, что тебя выгнали?" "Еще нет". "А кстати, где сейчас Стрэдлейтер?" "Внизу, на игре. У него там свидание", - сказал я и зевнул. Я давно уже начал зевать, так как в комнате было жарко - и, кроме того, мне вообще хотелось спать. В Пенси можно или замерзнуть, или умереть от жары. "Этот Стрэдлейтер просто великолепен", - сказал Экли. - "Дай мне ножницы на секунду. Они у тебя под рукой?" "Нет, я их уже спрятал. Они в верхней части стенного шкафа". "Дай их мне на секунду", - сказал Экли. - "Я хочу срезать себе ногти". Он не обратил внимания на то, спрятал я уже эту вещь или еще нет, и на то, что она находится в верхней части стенного шкафа. Но я все-таки достал ножницы для него - хотя при этом чуть не погиб. Когда я открыл дверь стенного шкафа, деревянная теннисная ракетка Стрэдлейтера упала мне на голову. Она очень больно и шумно стукнула меня. Но Экли отреагировал на это совсем по-другому. Он начал смеяться своим громким писклявым голосом - и смеялся всё время, пока я спускал сумку и вытаскивал из нее ножницы. И вообще, любое подобное событие - например, если какой-нибудь камень упадет человеку на голову - действовало на Экли так, как будто его щекотали. "Да, маленький Экли, чувство юмора у тебя есть", - сказал я. - "Ты знаешь это?" Я дал ему ножницы. "Я хочу быть твоим менеджером. Я прославлю тебя по радио". Я снова сел в кресло, а он начал срезать свои большие твердые ногти. "Давай над столом", - сказал я. - "Я имею в виду, что ты должен срезать их на столе. Я же не собираюсь ходить босиком по твоим крошащимся ногтям". Но он все-таки продолжал срезать ногти на пол. Я имею в виду, что у него странные манеры. "А кстати, с кем свидание у Стрэдлейтера?" - спросил он. Он всегда внимательно следил за свиданиями Стрэдлейтера, хоть и ненавидел его всеми фибрами души. "Не знаю. А зачем тебе это нужно?" "Просто так. Я не могу даже переносить его. Ты же знаешь, какой он сукин сын". "Он от тебя сходит с ума. Однажды он мне сказал, что считает тебя настоящим принцем", - сказал я. Когда я шалю, я часто называю человека принцем. От этого мне никогда не бывает скучно. "Он постоянно держит эту свою превосходную позу", - сказал Экли. - "Я просто не могу его выдержать. Ты думаешь, что этот сукин сын..." "Режь ногти на столе", - сказал я. - "Сколько раз тебя нужно просить?" "Он постоянно держит эту свою превосходную позу", - повторил Экли. - "Я, например, считаю, что он просто сукин сын. А он сам думает, что он умнее всех. Ну и пусть себе думает..." "Экли! Режь свои крошащиеся ногти на столе! Я уже 50-й раз тебе это повторяю!" И вот только тогда, для разнообразия, он начал резать ногти на столе. Он выполнял мои просьбы только тогда, когда я на него кричал. Я долго наблюдал за ним, а потом сказал: "А я знаю, отчего ты так сердишься на Стрэдлейтера. Он постоянно заставляет тебя чистить зубы. Но, говоря по правде, он совсем не хочет тебя обижать. Вообще-то это не очень красиво с его стороны, но я уверен, что у него нет никаких злых намерений. Он только имеет в виду, что, если ты будешь чистить зубы, они у тебя будут более красивыми и более здоровыми". "И все-таки я иногда чищу зубы. Не надо меня ругать". "Нет, ты не чистишь. Ты сам их не видишь, но зато я вижу", - сказал я. Но я говорил это совсем не грубо. Наоборот - я просто пожалел его. Но, конечно, это некрасиво - спрашивать у человека, чистит он зубы или нет. "Стрэдлейтер по-своему прав. И он совсем не плохой", - сказал я. - "Но дело в том, что ты его просто не знаешь". "И все-таки я считаю, что он самоуверенный сукин сын". "Да, он самоуверенный, но в основном очень щедрый - и это правда", - сказал я. - "Послушай. Предположим, что тебе понравилась какая-нибудь вещь у Стрэдлейтера. Например, у него есть галстук, который тебе нравится - это я говорю просто для примера. Ты знаешь, что он сделает? Он снимет этот галстук и подарит тебе. Или может оставить его на твоей кровати - но в любом случае этот галстук рано или поздно всё равно будет твоим. Большинство мальчиков на его месте просто..." "Ерунда", - сказал Экли. - "Если бы у меня был его капитал, я бы сделал то же самое". "Нет, маленький Экли", - я покачал головой, - "ты бы такого не сделал. Если бы у тебя был его капитал, ты был бы самым большим..." "Перестань называть меня маленьким - я ведь тебе в отцы гожусь". "Нет, не годишься". Он всегда раздражал меня, когда напоминал о нашей разнице в возрасте. "Прежде всего, я не собираюсь пускать тебя в свою семью", - сказал я. "А ты перестань называть меня..." Но вдруг открылась дверь, и в комнату быстро ворвался Стрэдлейтер - он постоянно куда-то спешил. У него всегда находились какие-нибудь важные дела. Он подошел ко мне и игриво похлопал меня по щекам - а как известно, это иногда может и раздражать. "Послушай меня", - сказал он. - "Это правда, что ты сегодня конкретно куда-то уезжаешь?" "Не знаю. Вполне возможно. А что, на улице снег?" Его пальто было в снегу. "Да. Послушай меня. Если ты никуда конкретно не собираешься уезжать, дай мне на время свой клетчатый пиджак". "Кто выиграл?" - спросил я. "Но ведь прошла только половина игры, а мы уже уходим", - сказал Стрэдлейтер. - "Я не шучу. Тебе сегодня понадобится твой клетчатый пиджак или нет? А то я облил чем-то свой фланелевый". "Не понадобится, но я боюсь, что ты растянешь его на своих плечах", - сказал я. Ростом мы были одинаковые, но он весил вдвое больше, чем я, и плечи у него были намного шире. "А если я его не растяну?" Он быстро подошел к стенному шкафу. "Как поживаешь, мальчик?" - сказал он Экли. Стрэдлейтер вообще был довольно дружелюбным мальчиком. Конечно, это его дружелюбие было частично притворным, но, по крайней мере, и с Экли, и со всеми остальными он всегда здоровался. Когда Экли говорили: "Как поживаешь, мальчик?" - он обычно фыркал. А теперь он не только не ответил - фибры его души отказывались даже фыркать. Он сказал мне: "Я лучше уйду. До встречи". "Хорошо", - сказал я. Он никогда не разбивал мое сердце, когда уходил к себе в комнату. Стрэдлейтер начал снимать с себя пальто, галстук и так далее. "Кажется, мне пора побриться", - сказал он. И действительно, у него уже начала расти борода. "А где ты собираешься устраивать свидание?" - спросил я. "Она ждет меня в пристройке". Он вышел из комнаты с бритвенным набором и полотенцем в руках. Рубашки на нем не было. Он всегда ходил раздетый, хвастаясь своей фигурой - а она у него была красивая. Я давно уже это заметил.

Глава 4

Мне не надо было делать ничего конкретного, так что я спустился к умывальнику и болтал с ним, пока он брился. Возле умывальника мы были одни, так как остальные всё еще смотрели игру. Там было так жарко, что все окна стали мутными. Всего было примерно 10 умывальников, и все стояли вдоль стены. Стрэдлейтер выбрал средний. Я сел рядом и начал крутить туда-сюда кран с холодной водой - такая уж у меня привычка, когда я нервничаю. Пока Стрэдлейтер брился, он насвистывал песню Джорджа Харрисона "На пути Блю Джей" [Здесь и далее названия Битловских песен приведены в переводе Игоря Полуяхтова] - это которая в индийском стиле написана. Он свистел пронзительно и всегда фальшивил, но песни выбирал такие, которые даже хорошему специалисту трудно свистеть - например, "На пути Блю Джей" Джорджа Харрисона или "Бесконечная история Бунгало Билла" Джона Леннона - это которую он поет вместе с Йоко Оно. В общем, таким образом Стрэдлейтер буквально портил все песни. Я уже говорил, что Экли был грубый и легкомысленный. Стрэдлейтер был такой же - но совершенно по-другому: более скрытный. Выглядел он всегда хорошо, но я видел бритву, которой он брился - она была ржавая, всегда со следами мыла, волос и так далее. Он никогда ее не чистил. Когда он приводил себя в порядок, то выглядел хорошо, но я прекрасно знал, что он все-таки был грубый и легкомысленный, хоть и скрывал это. А приводил он себя в порядок для того, чтобы хорошо выглядеть, так как он очень любил себя. Он считал себя самым красивым мальчиком во всем западном полушарии. Да, я заметил, что он был очень красивый - если бы мои родители увидели его фотографию в календаре, они бы сразу же спросили: "Кто это такой?" Я имею в виду, что его красота вполне подходила для календарного мальчика. Я знал нескольких мальчиков в Пенси, вряд ли менее красивых, чем Стрэдлейтер - но их фотографии были бы недостаточно красивы, если бы я увидел их в календаре. У них были или большие носы, или торчащие уши. Я часто такое замечал. В общем, как бы то ни было, я сидел рядом с умывальником, возле которого брился Стрэдлейтер, и то включал, то выключал воду. На мне, как всегда, была охотничья шапка (это которую я покрасил в красный цвет - в знак симпатии к Советской России) козырьком назад. Я всегда поднимаю шум из-за этой шапки. "А знаешь, что?" - сказал Стрэдлейтер. - "Помоги мне". "В чем?" - спросил я без всякого энтузиазма. Он всегда просил меня помочь. Все мальчики, если они красивые, или думают, что красивые, всегда просят меня помочь. Так как они безумно любят себя, они думают, что и я люблю их так же безумно - поэтому я просто вынужден им помогать. И все-таки это довольно смешно. "Ты сегодня уезжаешь?" - спросил он. "Может, да, а может, и нет - не знаю. А что?" "До понедельника мне нужно прочитать около 100 страниц по истории", - сказал он. - "А ты напиши за меня сочинение по-английски. Я провалюсь, если не выучу всё это до понедельника - поэтому я тебя и прошу. Сделаешь?" В этом явно чувствовалась какая-то насмешка. "Я здесь уже провалился - а ты просишь у меня написать за тебя сочинение?" - спросил я. "Да, я знаю. Но дело в том, что если я не выучу - я провалюсь. Будь другом, напиши. Согласен?" Я ответил ему не сразу. Для таких выродков, как Стрэдлейтер, как раз подходит неуверенность. "Ну, и о чем же писать?" - спросил я. "О чем угодно. Но только о чем-нибудь живописном. Например, о комнате, доме и так далее - о любом месте, где ты когда-нибудь жил. Главное - чтобы оно было живописным". Говоря это, он зевал. От этого я почувствовал острую боль в душе. Я имею в виду - если кто-то зевает, когда просит меня о какой-нибудь помощи. "Только пиши это сочинение как можно хуже", - сказал он. - "Этот сукин сын Харцель прекрасно знает, что ты специалист в английском и живешь со мной в одной комнате. Так что старайся ставить запятые куда придется, а не туда, где они должны стоять на самом деле". От этого я снова почувствовал острую боль. Я имею в виду - если я хорошо пишу сочинения, а мне кто-то говорит, как ставить запятые. Стрэдлейтер всегда так делал. Он хотел, чтобы я думал, что единственная причина его плохих сочинений - то, что он неправильно ставил запятые или не ставил их вообще. В этом смысле он был очень похож на Экли. Однажды я сидел рядом с Экли на баскетболе. В нашей команде был странный мальчик, Гауи Койл, который попадал из центра поля, даже не касаясь задней стенки. Экли говорил на протяжении всей игры, что у Койла настоящая баскетбольная фигура. А мне такое дело не нравится. Через некоторое время мне надоело сидеть возле умывальника, тогда я отошел на несколько футов назад и ни с того ни с сего начал плясать. Это я просто развлекался. Вообще-то, я танцевать не умею, но возле умывальника, на каменном полу, удобно было отбивать чечетку. Я начал изображать одного актера из кинофильма - точнее говоря, из какого-то мюзикла. Я кинофильмы не люблю, как будто они отравлены, зато хорошо им подражаю. Стрэдлейтер заметил меня в зеркале, пока он брился. Мне вообще нужна публика, так как я люблю похвастаться. "Я сын губернатора", - сказал я, танцуя чуть ли не до изнеможения. - "Он не хочет, чтобы я танцевал чечетку, а хочет отправить меня учиться в Оксфорд. Но танцы у меня в крови". Стрэдлейтер засмеялся - он не был лишен чувства юмора. "Сегодня вечером открывается шоу Эда Салливена". Я начал задыхаться. Мне не хватало воздуха. "Но ведущий актер выйти не может - этот выродок напился пьяным. А кто должен занять его место? Конечно же, это я - маленький сын старого губернатора". "Откуда у тебя это?" - спросил Стрэдлейтер, показывая на мою охотничью шапку. Он раньше никогда ее не видел. Так как я начал задыхаться, мне пришлось прекратить свои шалости. Я снял шапку и посмотрел на нее примерно в 19 раз. "Я купил ее в Нью-Йорке за 1 доллар. Нравится?" Стрэдлейтер кивнул. "Это круто", - сказал он. Конечно, он просто мне льстил, так как сразу же после этого он сказал: "Послушай. Мне хочется знать, напишешь ли ты за меня сочинение?" "Если будет время - напишу, если не будет - не напишу", - ответил я и снова сел возле его умывальника. "С кем у тебя свидание?" - спросил я его. - "С Фицджеральд?" "Нет. Я уже говорил тебе, что с ней давно покончено". "Тогда отдай ее мне, мальчик. Я не шучу - она мне как раз подходит". "Возьми ее - но учти, что она гораздо старше тебя". Вдруг - конечно, по глупости, хоть у меня и было настроение шалить - мне захотелось встать и обхватить Стрэдлейтера полупетлей. Если кто не знает - это такой прием в борьбе: мне нужно обхватить соперника вокруг шеи и задушить, если приходится это делать. Я приземлился на него, как пантера. "Перестань, Холден!" - сказал Стрэдлейтер. Он совершенно не хотел шалить со мной, а просто брился - вот и все дела. "Ты что - хочешь, чтобы я отрезал себе голову?" Но я его не отпускал, а хорошо держал своей полупетлей. "А ты попробуй сам освободиться из этих моих тисков", - сказал я. Он положил бритву, выдернул руки и сразу же освободился от моей хватки. Он был очень сильный мальчик, а я гораздо слабее его. "А теперь давай прекратим всю эту ерунду", - сказал он и начал бриться по новой. Чтобы лучше выглядеть, он всегда брился по 2 раза - этой своей крохотной старой бритвой. "Так с кем же у тебя свидание, если не с Фицджеральд?" - спросил я его и снова сел возле его умывальника. - "С маленькой Филлис Смит?" "Нет. Когда-то это было возможно - но теперь обстоятельства изменились. Теперь у меня свидание с соседкой Бад Тоу по комнате... Я забыл еще сказать, что она тебя знает". "Кто знает меня?" - спросил я. "Та, с которой у меня свидание". "Это правда?" - спросил я. - "А как ее зовут?" Мне это было очень интересно. "Сейчас подумаю... Джейн Галлахер". Я чуть не упал в обморок, когда он сказал это. "Джейн Галлахер?" - переспросил я и встал, но снова чуть не упал в обморок. "Ты прав - я ее знаю. Прошлым летом она жила совсем рядом со мной. У нее еще был такой большой черный пинчер с коротким хвостом и острыми ушами. Так я ее и встретил. Ее собака часто приходила к нам..." "Ты заставляешь мне свет, Холден", - сказал Стрэдлейтер. - "Тебе обязательно нужно тут стоять?" Но я был очень взволнован - и это правда. "Где она?" - спросил я его. - "Мне нужно спуститься и хотя бы поздороваться с ней. Она в пристройке?" "Да". "А она, случайно, не вспоминала обо мне? И собирается ли она сейчас в Британский музей? Она же говорила, что хочет туда поехать. Она также говорила, что хочет поехать в Шипли. Я думал, что она уже уехала в Шипли. Так она, случайно, не вспоминала обо мне?" Я был очень взволнован. "Я не знаю. Встань, а то ты сидишь на моем полотенце", - сказал Стрэдлейтер. И я действительно сидел на его полотенце. "Джейн Галлахер", - сказал я. Я всё еще не мог прийти в себя. Стрэдлейтер смазывал волосы бриолином - моим бриолином. "Она умеет хорошо танцевать", - сказал я. - "Хочет стать балериной. Обычно она тренировалась по 2 часа в день - даже в самую жаркую погоду. Она боялась, что у нее ноги испортятся, станут толще и так далее. Я часто играл с ней в шашки". "Во что ты с ней часто играл?" "В шашки". "В шашки?" "Да. Она не делала дамками ни одного хода. Она просто выставляла эти дамки на последней горизонтали и не ходила ими. Они у нее стояли в ряд на последней горизонтали - вот и все дела. Она никогда ими не пользовалась. Просто ей нравилось выстраивать их в ряд на последней горизонтали". Стрэдлейтер ничего не ответил. Большинству людей это просто не интересно. "Ее мать ходила в тот же самый клуб, что и мы", - сказал я. - Время от времени я там прислуживал, чтобы заработать хотя бы какие-то деньги. Пару раз я прислуживал ее матери. Она приходила туда примерно 170 раз, чтобы играть в 9 дырочек". Но Стрэдлейтер вряд ли слушал меня. Он расчесывал свои пышные локоны. "Мне нужно спуститься и хотя бы поздороваться с ней", - сказал я. "Так что же ты не идешь?" "Через минуту пойду". Он продолжал расчесывать свои волосы - эта работа занимала у него не меньше часа. "Ее родители развелись. Потом мать вторично вышла замуж за какого-то бродягу-пьяницу", - сказал я. - "За тощего мужика с волосатыми ногами. Я его помню. Он всегда ходил в шортах. Джейн говорила, что его будто бы считали драматургом, но я видел, что он только пьянствовал и слушал по радио все передачи подряд. А еще он бегал по дому раздетый - и это при том, что Джейн была рядом и видела его". "Это правда?" - спросил Стрэдлейтер. Эта тема заинтересовала его - о том, как бродяга-пьяница бегал по дому раздетый, и о том, как Джейн была рядом и видела его. Стрэдлейтер был выродком, который легко возбуждался. "Ее детство было очень тяжелое - я не шучу". Но это уже не интересовало Стрэдлейтера - его возбуждала только всякая ерунда. "Джейн Галлахер. Я никак не могу забыть ее - и это истинная правда. Мне нужно спуститься и хотя бы поздороваться с ней". "Так не говори об этом всё время, а просто иди", - сказал Стрэдлейтер. Я подошел к окну, но там ничего не было видно - такое оно было мутное от жары возле умывальника. "Сейчас у меня нет настроения", - сказал я. И у меня его действительно не было. А для такого дела обязательно нужно подходящее настроение. "Я думал, что она уехала в Шипли. Я мог бы поклясться, что она уже уехала". Некоторое время я ходил вокруг умывальников - больше мне нечего было делать. "Ей понравилась игра?" - спросил я. "Вполне возможно. Я не знаю". "А она когда-нибудь говорила тебе о том, что мы часто играли с ней в шашки?" "Не знаю, я только недавно с ней познакомился", - сказал Стрэдлейтер, заканчивая расчесывать свои пышные волосы. Он уже убрал все крохотные бритвенные принадлежности. "Послушай. А не передашь ли ты ей привет от меня?" "Хорошо", - сказал Стрэдлейтер, но я знал, что он вряд ли сделает это. Такие мальчики, как Стрэдлейтер, никогда не передают людям привет от меня. Он вернулся в комнату, а я еще некоторое время околачивался возле умывальника, думая о Джейн. Потом и я тоже вернулся в комнату. Стрэдлейтер надевал галстук перед зеркалом, когда я вошел. Он проводил перед зеркалом чуть ли не половину своего свободного времени. Я сел в свое кресло и долго наблюдал за ним. "Только не говори ей, что меня выгнали", - сказал я. "Хорошо". Это была очень хорошая черта у Стрэдлейтера - я не должен был ничего ему повторять, как в случае с Экли. Я думаю, что это в основном из-за того, что он ничем не интересовался. И это правда. Экли был совсем не такой - этот выродок всегда совал свой нос в чужие дела. А тем временем Стрэдлейтер уже надел мой клетчатый пиджак. "Только смотри, не растягивай его", - сказал я. - "Я успел его поносить только 2 раза". "Постараюсь не растягивать. Где сигареты?" "Где-то на столе". Он никогда не помнил, где что лежит. "Под твоим глушителем". Он положил их в карман пиджака - моего пиджака. Тогда я для разнообразия перевернул охотничью шапку козырьком вперед. И вдруг я начал нервничать - я вообще нервный мальчик. "Послушай, где ты собираешься устраивать с ней свидание?" - спросил я его. - "Ты уже знаешь?" "Не знаю. Если будет время - мы поедем в Нью-Йорк. Она расписалась только на 9-30 вечера". Мне не понравилось, как он это сказал, и я объяснил ему: "Всё дело только в том, что, наверно, она просто не знала, что ты - такой красивый и очаровательный выродок. Если бы она знала это - скорее всего, она расписалась бы на 9-30 утра". "Истинная правда", - сказал Стрэдлейтер. Его не так легко было вывести из себя - настолько он был самоуверенный. "Я не шучу. Сделай за меня сочинение", - сказал он, надевая пальто. Он уже был готов уходить. - "Не доводи себя до изнеможения, но просто опиши что-нибудь живописное. Хорошо?" Я не ответил ему - мне просто не хотелось отвечать. Я только сказал: "Спроси у нее - выстраивает ли она все свои дамки на последней горизонтали?" "Хорошо", - сказал Стрэдлейтер, но я знал, что он этого не сделает. - "Успокойся". И он с шумом вышел из комнаты. После того, как он ушел, я целых полчаса просто сидел в кресле и ничего не делал. Я думал о Джейн, о ее свидании со Стрэдлейтером и так далее. Я начал так нервничать, что чуть с ума не сошел. Я ведь уже говорил, что этот выродок Стрэдлейтер легко возбуждался. И вдруг, как всегда, из-за занавески в ванной, в комнату снова ворвался Экли. Впервые в жизни я действительно был рад видеть его - он отвлек меня от мрачных мыслей. Он околачивался у меня примерно до обеда и болтал о тех мальчиках в Пенси, которых ненавидел всеми фибрами своей души, царапая большой прыщ на подбородке. Он никогда не пользовался носовым платком. Говоря по правде, мне кажется, что у этого выродка вообще не было носовых платков. По крайней мере, я у него ни разу их не видел.

Глава 5

У нас в Пенси вечером по субботам была одна и та же еда - бифштексы. Они придавали этому большое значение. Я могу поставить целую 1000 долларов на то, для чего они это делали - по воскресеньям в школу приезжали родители мальчиков, а старый мистер Термер прекрасно знал, что любая мать спросит у своего дорогого мальчика, что он ел вчера на обед, и он ответит: "Бифштексы". Тоже мне, большое дело! Вы бы только посмотрели на эти бифштексы - маленькие, твердые, сухие, и с трудом режутся. Вместе с бифштексами всегда подавалась грубо перемятая картошка, а на десерт мы получали яблочный пудинг с хлебными крошками, которого никто не ел, кроме младших школьников, которые ничего лучшего не знали, и мальчиков вроде Экли, которые ели всё подряд. Но зато нам было хорошо, когда мы выходили из столовой. На земле лежал снег толщиной в 3 дюйма, и всё еще продолжал падать, как сумасшедший. Вид был прелестный, и мы все начинали разбрасывать снег и шалить где придется. Это было очень по-детски, но мы все получали истинное удовольствие. Я никаких свиданий не назначал, поэтому мы с другом, который был в команде по борьбе - его звали Мэл Бросснард - решили, что поедем автобусом в Эгерстон за гамбургерами и, может быть, посмотрим какой-нибудь кинофильм. Никто из нас не хотел сидеть и бездельничать весь вечер. Я спросил, хочет ли Мэл, чтобы к нам присоединился Экли. Причина была в том, что вечером по субботам Экли ничего не делал - только сидел в своей комнате, царапал прыщи и так далее. Мэл сказал, что он не против, но и не очень-то доволен таким делом - он вообще недолюбливал Экли. Как бы то ни было, мы пошли по своим комнатам готовиться, и пока я надевал калоши и всё остальное, я спросил у Экли, хочет ли он пойти с нами, чтобы посмотреть какой-нибудь кинофильм. Он хорошо меня слышал через занавеску ванной, но ответил мне не сразу - такие мальчики вообще не любят сразу отвечать. Наконец, он вышел из-за занавески, влез на край ванны и спросил, кто еще со мной идет. Он всегда хотел знать, с кем он должен будет идти. Клянусь, что если бы этот мальчик потерпел кораблекрушение, а я бы приехал на лодке его спасать - он бы всё равно хотел узнать, кто помогает мне грести, прежде чем влезть в лодку. Я сказал, что со мной идет только Мэл Бросснард. Он ответил: "Этот выродок... Хорошо, подожди минутку". Можно было подумать, что он сделал мне большое одолжение. Он готовился целых 5 часов, не меньше - и пока он это делал, я подошел к окну, открыл его и набрал снега голыми руками. Снег был мягкий и хорошо лепился. Но я не разбрасывал его куда придется. Сначала я хотел сбросить его на машину, которая стояла на улице - но потом передумал. Эта машина была белая и очень красивая. Потом я хотел сбросить его на пожарный кран - но он тоже был белый и очень красивый. Наконец, я решил не сбрасывать его вообще. Тогда я закрыл окно и стал ходить по комнате, крепко сжимая в руках снег. Через некоторое время я, всё еще со снегом в руках, Бросснард и Экли сели в автобус. Водитель автобуса открыл двери и сказал, чтобы я выбросил этот снег. Я сказал, что не собираюсь ни в кого его бросать, но он мне не поверил. И вообще, люди никогда мне не верят. Бросснард и Экли уже видели кинокартину, которую показывали - так что мы только купили пару гамбургеров, немного поиграли на бильярдном столе, а потом сели на другой автобус и вернулись в Пенси. Но мне всё равно - смотреть этот кинофильм или нет. Это была какая-то комедия с Керри Грант в главной роли. И вообще, я когда-то уже смотрел кинофильмы вместе с Бросснардом и Экли. Оба они бешено смеялись, даже если не было смешных событий. Так что мне вообще не нравилось смотреть кинофильмы, сидя рядом с ними. Когда мы вернулись в общежитие, это было всего лишь без четверти 9. Бросснард очень любил карточную игру бридж, и он начал ходить по общежитию - искал, с кем бы можно было поиграть. Экли остался в моей комнате - но для разнообразия он не сидел на ручке кресла Стрэдлейтера, а лежал на моей кровати, уткнувшись лицом прямо в мою подушку. Он начал говорить своим монотонным голосом, царапая при этом все свои прыщи. Я уже 1000 раз намекал, чтобы он ушел - но все-таки никак не мог его выпроводить. А он всё продолжал говорить своим монотонным голосом о какой-то малышке, с которой он будто бы познакомился прошлым летом. Он уже, наверно, раз 100 рассказывал мне про нее - причем каждый раз совсем по-другому. Сейчас он говорил, что встретился с ней в "бьюике" своего кузена; а в следующий раз он говорил, что встретился с ней, когда прогуливался под мостиком на каком-то пляже. Но, разумеется, это всё была ерунда - я никогда не видел, чтобы у него была хотя бы 1 девушка. Я даже сомневаюсь, что он вообще способен полюбить. Но все-таки я решил пойти напрямик и сказал, что собираюсь писать сочинение за Стрэдлейтера, и если он уйдет, я смогу собраться с мыслями. И он действительно ушел - но, как всегда, не сразу, После этого я надел пижаму, сорочку и охотничью шапку и начал писать сочинение. Но всё дело в том, что я не мог вспомнить дом, комнату и так далее, настолько живописные, чтобы подошли для описания, которое Стрэдлейтер сказал мне сделать. Кроме того, мне не очень интересно описывать дома и комнаты. Я просто взял да и описал бейсбольную рукавицу своего брата Алли. Эта рукавица полевого защитника действительно была очень живописным предметом. И на пальцах, и на кармане - везде там левой рукой Алли (он был левшой) зелеными чернилами были написаны стихи. Именно в этом смысле она и была живописной. Алли написал на ней стихи, чтобы читать что-нибудь, когда он был в поле один, и никого из команды отбивающих рядом не было. В 1946 году, когда мы ездили в Мэн, он заболел лейкемией [Кстати, Морин Старр, первая жена Ринго, тоже умерла от лейкемии] и умер сравнительно недавно - 18 июля, всего лишь на 13 году жизни (несмотря на то, что обычно левши живут дольше). [Например, те же самые Пол и Ринго - они пережили и Джона, и Джорджа, и Линду, и Морин] Я очень любил его, и вы бы тоже его полюбили. Он был на 2 года моложе меня, но примерно в 50 раз умнее (да, психологи правду говорят - все левши умные). Он был настолько умный, что учителя постоянно писали моей матери о том, с каким удовольствием они бы приняли такого мальчика, как Алли, в свой класс. И это был не комплимент, а истинная правда. Кроме того, он был не только самым умным в семье, но и самым красивым. Хотя рыжеволосых обычно считают некрасивыми и глупыми - Алли никогда таким не был. А волосы у него были не просто рыжие, а огненно-красные. Если хотите - я могу рассказать вам, насколько рыжим он был. Когда мне было 10 лет, я начал учиться играть в гольф. Я помню, что однажды летом, когда мне было примерно 12, я вбрасывал мяч - и, случайно повернувшись, увидел Алли. Я был уверен, что он сидел на своем велосипеде за пределами забора, которым была окружена площадка для гольфа. Так он сидел за этим забором, в 150 ярдах от меня - и смотрел, как я вбрасываю мяч. Вот какой он был рыжий - издалека видно - и самый настоящий красавец! За обеденным столом он часто смеялся так громко, что чуть не падал со стула. После того, как я перебил все окна в гараже, меня решили подвергнуть какому-то психоанализу. Но я никого в этом не обвиняю - и это истинная правда. Когда он умирал, я спал в гараже и перебил кулаком все окна - просто от негодования. Мне даже хотелось перебить все окна в вагоне поезда, которым мы ехали тем летом - но моя рука уже была настолько разбитой и так сильно болела, что у меня ничего не получилось. Конечно, я понимаю, что это было глупо - но я ничего не мог с собой поделать. Я и сам не понимал, зачем я это делаю - но чтобы это понять, вы должны были бы хорошо знать Алли. Еще и до сих пор у меня рука болит, когда я хочу сжать ее в кулак. Но я стараюсь не обращать на это внимания - хирургом, виолончелистом и так далее мне всё равно уже не быть. Обо всем этом я и написал сочинение за Стрэдлейтера. Эту бейсбольную рукавицу Алли я захватил с собой - она лежала в моем чемодане - так что мне осталось только вытащить ее оттуда и скопировать все стихи, которые на ней были написаны. Нетрудно догадаться, что фамилию Алли я заменил - чтобы никто не знал, что это мой брат, а не Стрэдлейтера. Вообще-то, мне не очень хотелось это делать - но ничего более живописного я придумать не мог. Кроме того, мне всегда нравилось писать об этой рукавице. Я работал над этим сочинением целый час, так как мне пришлось печатать на некачественной машинке Стрэдлейтера, которая постоянно заедала. А свою машинку я давно уже отдал мальчику, который жил в нижней части коридора. Я закончил это сочинение примерно в 10-30, но совершенно не устал. Поэтому я выглянул в окно. Снег давно уже прекратился, но время от времени я слышал, как где-то машина не может разогнаться и поехать. Я также слышал, что Экли храпел - даже через занавеску ванной его храп можно было услышать. У него был хронический насморк - поэтому он так тяжело дышал во сне. У этого мальчика были практически все возможные и невозможные болезни - хронический насморк, прыщи, некрасивые зубы, одышка, крошащиеся ногти. Хоть он и глупый сукин сын, но слегка пожалеть его тоже не помешало бы.

Глава 6

Есть такие вещи, которые трудно вспомнить. Например, я думаю, когда Стрэдлейтер вернулся от Джейн. То есть я имею в виду, что никак не могу точно вспомнить, что я делал, когда услышал, как он шагает вниз по коридору. Может быть, я просто смотрел в окно, а может быть, и нет - не помню, и всё. Так сильно я был взволнован. А когда я волнуюсь, то не могу просто дурачиться. Мне иногда приходится даже идти в ванную, если я чем-то взволнован. Но дело в том, что я так волнуюсь, что не могу идти в ванную - чтобы не прерывать свое волнение. Если бы вы знали Стрэдлейтера, вы бы тоже волновались. Пару раз мы с этим выродком одновременно устраивали свидания - я знаю, про что я сейчас говорю. Он на самом деле вел себя не очень честно. Вообще-то, в коридоре был линолеум, и я мог слышать его шаги, когда он подходил к комнате. Но я даже не помню, где я сидел, когда он заходил - у окна, в своем или в его кресле. Ну, никак не могу вспомнить - и всё. Он вошел и сказал, что на улице холодно. Потом он спросил: "Куда все девались? Тут всё так тихо и пусто, как в могиле". А я и не собирался ему отвечать. Ну, раз он был такой глупый, что даже не понял, что в субботу вечером все или уходят, или спят, или дома на выходных - я даже не повернул голову в его сторону, а про то, чтобы ответить ему, и речи не могло быть. Он начал раздеваться, а про Джейн ни единого слова не сказал. Я тоже молчал и только наблюдал за ним. Зато он поблагодарил меня за этот мой клетчатый пиджак. Потом он повесил его на вешалку в шкаф. Когда он снимал галстук, то спросил у меня, написал ли я за него сочинение. Я сказал, что написал, и что оно лежало у него на кровати. Расстегивая рубашку, он подошел к кровати и стал читать это сочинение. Вот так он стоял и читал, поглаживая свою голую грудь и живот с дурацким выражением лица. Он всегда поглаживал свою грудь или живот - так безумно он любил самого себя. И вдруг он спросил: "Послушай, Холден. Зачем ты написал сочинение про бейсбольную рукавицу?" "А что в этом плохого?" - спросил я тихо и спокойно. "То есть как - что в этом плохого? Я же говорил тебе, чтобы ты написал про дом, комнату и так далее". "Ты говорил вообще о чем-нибудь живописном. А какая разница - о чем писать? Разве бейсбольная рукавица не может быть живописной?" "Ерунда всё это!" - рассердился он. Он был по-настоящему обижен. - "Ты всё делаешь шиворот-навыворот". Он посмотрел на меня. "Не удивительно, что ты провалил все экзамены", - сказал он. - "Ты никогда не делаешь то, о чем тебя просят. Я хочу сказать, что ты совсем ничего не делаешь". "Хорошо, отдай его мне", - сказал я, подошел, забрал у него из рук это сочинение и порвал. "Зачем ты это сделал?" - спросил он. Я ничего ему не ответил, а только выбросил куски бумаги в мусорную корзину. Потом я лег на кровать, и никто из нас долго не мог сказать ни слова. Он полностью разделся - до трусов, а я лег на кровать и решил закурить. Вообще-то, курить в общежитии не разрешалось, но поздно ночью, когда все спали или уехали, никто бы всё равно не почувствовал запах дыма. Кроме того, я просто хотел помучить Стрэдлейтера - он сходил с ума, если я нарушал правила. Сам он никогда не курил в общежитии - да и мне тоже не разрешал. Про Джейн он так до сих пор ни одного слова и не говорил. Наконец, я начал: "Ты бы вернулся довольно поздно, если бы она расписалась только на 9-30 вечера. Это ты заставил ее так поздно расписаться?" Когда я спросил его об этом, он сидел на краю кровати и срезал ногти на ногах. "Подожди пару минут", - сказал он. - "Кто в субботу расписывается на 9-30 вечера?" Я буквально возненавидел его. "Вы ездили в Нью-Йорк?" - спросил я. "Да ты с ума сошел! Как мы могли ездить в Нью-Йорк, если она расписалась только на 9-30 вечера?" "Это круто". Он посмотрел на меня. "Послушай", - сказал он, - "если тебе хочется курить, не надо это делать в комнате. Спустись лучше к умывальнику. Тебя, может быть, и выгонят отсюда, но я-то останусь здесь еще надолго - до выпускных экзаменов". Но я пренебрег его советом и продолжал курить, как безумный. Я только повернулся в другую сторону и смотрел, как он срезает ногти на ногах. Ну, и школа! Одни срезают ногти на ногах, другие царапают прыщи, и так далее. "Ты передал ей привет от меня?" - спросил я его. "Да". Но я все-таки продолжал сомневаться в этом выродке. "И что она сказала?" - спросил я. - "Ты спрашивал у нее, выстраивает ли она дамки на последней горизонтали?" "Нет, не спрашивал. Или ты думаешь, что мы с ней всю ночь играли в шашки?" Я даже не хотел ему отвечать - так я его возненавидел. "А если вы не были в Нью-Йорке, так куда ты с ней ходил?" - спросил я его через некоторое время, с трудом сдерживая дрожь в голосе. Я так нервничал - я чувствовал, что просто произошло что-то очень смешное. Он закончил срезать ногти на ногах, встал с кровати - как и был, в одних трусах - и начал вести себя очень игриво. Он подошел к моей кровати, наклонился надо мной и начал игриво постукивать меня по плечу. "Прекрати это", - сказал я. - "Где вы с ней были, если не ездили в Нью-Йорк?" "Нигде. Мы просто сидели в машине". И он снова начал глупо и игриво слегка постукивать меня по плечу. "Прекрати это", - повторил я. - "В чьей машине вы сидели?" "Эда Бенки". Эд Бенки был баскетбольным тренером в Пенси. Стрэдлейтер был капитаном команды - за это Эд Бенки любил его больше всех и разрешал ему пользоваться своей машиной когда угодно. Вообще-то, ученикам не разрешали пользоваться учительскими машинами, но среди спортивных выродков уже сложилась своеобразная дружба. И такая своеобразная дружба среди спортивных выродков сложилась во всех школах, куда я ходил. Стрэдлейтер продолжал тихо постукивать меня по плечу. У него в руке была зубная щетка, которую он сунул себе в рот. "А что ты делал?" - спросил я. - "Как ты проводил время с ней в машине Эда Бенки?" Мой голос начал сильно дрожать. "Что ты говоришь? Уж не хочешь ли ты от меня мыла в рот?" "То есть?" "Это, мой друг, профессиональная тайна". Что было дальше - я уже не помню. Я только встал с кровати, как будто собирался спуститься, скажем, к умывальнику, а потом решил изо всех сил стукнуть его по зубной щетке, чтобы он, наконец, открыл свой рот. Но, разумеется, я промахнулся - я же не рассчитал удара. Кажется, я попал ему по другой стороне головы. Конечно, это вызвало у него боль - но не такую сильную, как мне хотелось. Дело в том, что я хотел ударить его очень сильно - но правая рука у меня до сих пор повреждена, и я даже не могу сжать ее в кулак. Откуда у меня это повреждение - я уже вам рассказывал. Дальше, как я помню, я упал на пол, а он сел мне на грудь, и его лицо покраснело. То есть он стал мне на грудь коленями - а весил он, как мне показалось, почти целую тонну. Он также схватил меня за руки, чтобы я не мог его бить - а то бы я, наверно, прикончил его на месте. "Что с тобой?" - постоянно спрашивал он, и его лицо всё больше и больше краснело. "Убери свои колени с моей груди", - сказал я ему. Я не просто говорил, а почти кричал - и это правда. "Давай, слезай с меня, выродок". Но он так этого и не сделал - он продолжал держать мои руки, а я называл его сукиным сыном, приблизительно 10 часов. Я даже не помню точно всё то, что я ему говорил. Я сказал, что он думает, что может уделить время всем тем, кого считает нужным. Я сказал, что он не обращает внимания на то, оставляет девочка все свои дамки на последней горизонтали или нет - а причина в том, что он не просто не очень умный, а самый настоящий дурак. Он не любил, когда я называл его дураком - а какой дурак вообще это любит? "Замолчи, Холден", - сказал он, со своим большим глупым красным лицом, - "просто замолчи, и всё". "А ты, дурак, даже не знаешь, как ее зовут на самом деле - Джейн или Дженни!" "А теперь замолчи, Холден, я предупреждаю тебя", - сказал он. - "Если ты не замолчишь, я тебя стукну". "Ты лучше убери свои глупые грязные колени с моей груди". "А если я тебя отпущу, ты закроешь свой рот?" Я даже не ответил ему. Он опять повторил: "Холден, если я тебя отпущу, ты закроешь свой рот?" "Да". Он слез с меня, и я тоже встал. Моя грудь сильно болела от его грязных колен. "Ты просто грязный глупый сукин сын", - сказал я ему. От этого он действительно обезумел. Он покачал своим большим дурацким пальцем перед моим лицом. "Холден, а теперь я тебя предупреждаю в последний раз. Если ты не прекратишь болтать, я буду..." "А зачем мне это нужно?" - спросил я почти с криком. "Вот такая проблема со всеми дураками. Так всегда следует разговаривать с дураком. Они никогда не хотят обсуждать ничего достаточно умного..." Потом он действительно набросился на меня, и я помню, что снова оказался на полу. Я не знаю, сбил он меня с ног или нет, поэтому ничего не могу сказать по этому поводу. Человека очень трудно сбить с ног - разве что только в кинофильмах. Но весь нос у меня был в крови. Когда я оглянулся, то увидел, что Стрэдлейтер стоял почти рядом с моей головой. В руках он держал свой бритвенный набор. "Отчего ты не можешь замолчать, когда я тебя прошу?" - спросил он. Его голос звучал нервно. Наверно, он боялся, что разбил мне голову или еще что-нибудь, когда я упал на пол. Но со мной было всё в порядке. "Ты сам просил этого, не так ли?" - сказал он со взволнованным видом. Мне даже не хотелось вставать. Я просто продолжал лежать на полу и говорить, что он глупый сукин сын. Я почти что орал, как безумный. "Послушай меня. Иди, вымой лицо", - сказал Стрэдлейтер. - "Ты меня слышишь?" Я ответил, что он тоже должен вымыть свое глупое лицо - это было сказано совсем по-детски, но я практически обезумел. Я сказал, чтобы он позвал кого-нибудь, идя к умывальнику, и дал время миссис Смит. Миссис Смит была женой привратника. Ей было примерно 65. Я сидел на полу, пока не услышал, что Стрэдлейтер закрыл дверь и спустился по коридору к умывальнику. Потом я встал и начал искать свою охотничью шапку, но никак не мог ее найти. Наконец, я нашел ее под кроватью и надел козырьком назад, как мне нравилось. Потом я подошел к зеркалу и посмотрел на свое лицо. Я никогда в жизни не видел такой кровавой раны. Рот, подбородок, даже пижама и сорочка - всё у меня было в крови. Я был одновременно и напуган, и, как ни странно, очарован этим зрелищем. Будучи весь окровавленный, я выглядел круто. Я дрался всего лишь 2 раза в жизни - и оба раза проиграл. И вообще я совсем не крутой - скорее наоборот. Говоря по правде, я человек миролюбивый. Мне показалось, что Экли, скорее всего, услышал этот шум и проснулся. Тогда я отодвинул занавеску ванной, чтобы зайти в его комнату и посмотреть, что он делает. Только я вошел в его комнату, как почувствовал специфический запах. Там всегда пахло чем-то странным - такая уж у него была привычка.

Глава 7

Через занавеску ванной из нашей комнаты пробивался слабый свет, и я увидел, что он лежит на кровати. Я сразу понял, что он уже проснулся. "Экли", - спросил я. - "Ты уже встал?" "Да". Было довольно темно, и я наступил на чей-то башмак и чуть не разбил себе голову. Экли сидел на кровати, облокотившись на руку. Его лицо было обмазано белым лекарством от прыщей. В темноте он был похож на какое-то привидение. "А кстати, что ты сейчас делаешь?" - спросил я. "Ты хочешь знать, что я сейчас делаю? Я собирался спать, а вы тут начали устраивать этот шум. И все-таки, из-за чего вы подрались?" "Где выключатель?" Я никак не мог его найти. Моя рука скользила по всей стене. "А для чего тебе выключатель?.. Он возле твоей руки". Наконец, я нашел его и включил свет. Экли поднял руку, чтобы прикрыть глаза от света. "Какой ужас!" - сказал он. - "Что с тобой случилось?" Он имел в виду, что у меня всё лицо в крови. "Я подрался со Стрэдлейтером", - сказал я. Потом я сел на пол - стульев в этой комнате никогда не было. Я даже не знаю, что они могли сделать со своими стульями. "Послушай", - сказал я, - "а что, если мы сейчас немного поиграем в карты?" А надо сказать, что он очень любил карты. "Да ты же весь в крови. Вытри ее чем-нибудь". "Это не страшно - само пройдет. Послушай. Так ты хочешь немного поиграть в карты или нет?" "В карты? А кстати, ты знаешь, сколько сейчас времени?" "Еще не поздно. Где-то примерно 11 или 11-30". "Где-то примерно!" - ответил Экли. - "Послушай. Я утром должен рано встать, чтобы успеть на мессу. А вы тут вдруг начинаете орать и драться среди ночи... Кстати, за что вы дрались?" "Это долгая история, Экли, и я не собираюсь тебя мучить. Я хочу, чтобы тебе было хорошо", - сказал я. Мне никогда не хотелось обсуждать с ним свою личную жизнь. Прежде всего, он был совершенно глупый. Даже Стрэдлейтер по сравнению с ним казался гением. "А хорошо будет", - спросил я, - "если я сегодня буду спать на кровати Эли? Он ведь до завтра не приедет сюда, не так ли?" Я прекрасно знал, что он действительно не приедет - Эли постоянно уезжал домой на выходные. "Я тоже не знаю, когда он вернется - и вернется ли вообще", - ответил Экли. Это очень обидело меня. "Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что не знаешь, когда он вернется - и вернется ли вообще? Он же всегда возвращается только по воскресеньям, не так ли?" "Так-то оно, конечно, так, но это еще не значит, что на его кровати может спать кто угодно". Это добило меня. Я встал с пола и похлопал его по плечу. "Ты принц, маленький Экли", - сказал я. - "Ты знаешь это?" "Нет, я имею в виду только то, что на его кровати не может спать кто угодно..." "Ты настоящий принц. Ты благородный, как джентльмен, и умный, как профессор", - сказал я. И он действительно был таким. "У тебя, случайно, сигарет нет? Скажи, что нет, иначе я упаду мертвым". "Ну, разумеется, нет. Послушай, за что была эта драка?" Я так и не ответил ему, а только встал, подошел к окну и посмотрел в него. И вдруг я почувствовал себя совершенно одиноким. Мне даже захотелось умереть. "И все-таки, за что была эта драка?" - спрашивал Экли, наверно, уже в 15 раз. Нетрудно догадаться, что он мне надоел своими постоянными расспросами. "За тебя", - сказал я. "За меня?" "Да, я защищал твое честное имя. Стрэдлейтер сказал, что ты очень нехороший человек, и я сделал всё возможное, чтобы он не разболтал это всем". Он начал волноваться. "Это правда? Ты не шутишь?" Я сказал, что я действительно шучу, а потом подошел к кровати Эли и лег на нее. Я чувствовал себя таким несчастным, таким одиноким. "В этой комнате пахнет грязным бельем", - сказал я. - "Когда ты, наконец, отдашь его в стирку?" "Если тебе не нравится, ты знаешь, что можно сделать", - сказал Экли. Он был остроумным мальчиком. - "И не забудь выключить свет". Но я выключил свет не сразу. Я просто продолжал лежать на кровати Эли, думая о Джейн. Я чуть с ума не сошел, думая о том, что она делала со Стрэдлейтером на какой-то неизвестной стоянке в этой массивной машине Эда Бенки. И каждый раз, когда я думал об этом, мне хотелось выброситься из окна. Жалко, что вы не знаете Стрэдлейтера - но зато я знаю его слишком хорошо. Многие мальчики в Пенси говорили, что уже начинают общаться с девочками - например, тот же самый Экли - но Стрэдлейтер и на самом деле общался. Я, по крайней мере, знаком уже с 2 девочками, которым он уделял внимание - и это правда. "Расскажи мне историю своей очаровательной жизни, маленький Экли", - сказал я. "А ты не забудь выключить свет. Я утром должен рано встать, чтобы не опоздать на мессу". Тогда я встал и выключил свет, чтобы успокоить его, а потом снова лег на кровать Эли. "Ты будешь спать на кровати Эли?" - спросил Экли. Этот мальчик был хорошим хозяином. "Может быть, да, а может быть, и нет. Не волнуйся". "А я и не волнуюсь. Но разве Эли понравится, когда он приедет, а его место будет занято другим?" "Успокойся, я не буду здесь спать - я не хочу злоупотреблять твоим гостеприимством". Через пару минут он уже безумно храпел. А я просто лежал в темноте, стараясь не думать о том, что делали Джейн и Стрэдлейтер в машине Эда Бенки. Но это было практически невозможно. Проблема была в том, что я знал технологию Стрэдлейтера - и от этого мне было еще хуже. Однажды мы с ним одновременно устроили свидание в машине Эда Бенки - Стрэдлейтер со своей подругой на заднем сидении, а я со своей на переднем. У этого мальчика была своя технология. Он очаровывал ее своим спокойным, искренним голосом - как будто он не только самый красивый, но и самый искренний и честный мальчик. Мне было тошно слушать его. Подруга всё говорила: "Не надо, хватит, перестань..." Но Стрэдлейтер продолжал очаровывать ее своим искренним голосом, подражая Аврааму Линкольну - и наконец, на заднем сидении стало ужасно тихо. И это больше всего смущало. Я не думаю, что он уделял этой девочке много внимания - но в тот день все-таки уделил. Или почти уделил. Пока я лежал и старался ни о чем не думать, я услышал, что Стрэдлейтер вернулся от умывальника в нашу комнату. Он разложил по местам все свои крохотные принадлежности и открыл окно. Он очень любил свежий воздух. Потом, через некоторое время, он выключил свет. Он даже не оглянулся, чтобы посмотреть, где я. А на улице было так скучно. Даже ни одной машины больше не было слышно. Я чувствовал себя настолько одиноким и несчастным, что решил разбудить Экли. "Вставай, Экли", - сказал я так тихо, чтобы Стрэдлейтер не услышал меня через занавеску ванной. Но Экли тоже не услышал меня. "Вставай, Экли!" - повторил я громче. Но он всё равно не слышал - он лежал, как каменный. "Вставай, Экли!" Наконец, он меня услышал. "Что с тобой случилось?" - спросил он. - "Я спал, а ты разбудил меня". "Послушай. Что такое уйти в монастырь?" - спросил я его. Я просто шалил с этой мыслью - уйти в один из монастырей. "Нужно ли для этого быть католиком?" "Конечно, для этого нужно быть католиком. А ты, выродок, разбудил меня только для того, чтобы задать этот глупый вопрос?" "Иди спать. Я не собираюсь уходить ни в какой монастырь. Просто такая уж у меня судьба. Я попал в монастырь, где все монахи плохие - или дураки, или просто выродки". Когда я сказал это, Экли сел на кровати. "Послушай", - сказал он. - "Мне всё равно, что ты говоришь обо мне или о ком-нибудь другом - но если ты будешь смеяться над религией..." "Успокойся", - сказал я. - "Никто не смеется над религией". Я встал с кровати Эли и подошел к двери. Я больше не хотел околачиваться в такой дурацкой обстановке. Но потом я остановился, взял Экли за руку и с притворством крепко пожал ее. Он сразу же отодвинул руку от меня. "Что это значит?" - спросил он. "А ничего это не значит. Я просто хочу поблагодарить тебя за то, что ты принц - вот и все дела", - сказал я своим очень искренним голосом. "Ты просто превосходный, маленький Экли", - сказал я. - "Ты знаешь это?" "А ты остроумный мальчик. Когда-нибудь кто-нибудь прибьет тебя..." Но мне даже не хотелось его слушать. Я закрыл дверь и вышел в коридор. Все или спали, или ушли, или уехали домой на выходные, так что в коридоре было очень тихо и скучно. За дверью комнаты Лиги и Гофмана валялась пустая коробка от зубной пасты - спускаясь по лестнице, я постоянно футболил ее своими домашними туфлями, обшитыми овчиной. Мне прежде всего хотелось спуститься и посмотреть, что делает Мэл Бросснард. Но вдруг я передумал. Я решил, что мне следует сегодня же убраться из Пенси - и чем скорее, тем лучше. И незачем еще ждать какой-то там среды. Мне просто больше не хотелось продолжать околачиваться там - таким грустным и одиноким я себя чувствовал. Вот я и решил снять номер в какой-нибудь нью-йоркской гостинице - лучше всего, если она будет не очень дорогая - и спокойно переждать там до самой среды. А в среду я вернусь домой - совершенно отдохнувший и в возвышенных чувствах. Я рассчитывал, что родители вряд ли получат письмо от старого мистера Термера, в котором написано, что меня выгнали, раньше вторника или среды. Поэтому мне совершенно не хотелось возвращаться домой, пока они его не получат и полностью не переварят в своем уме. Мне не хотелось быть дома сразу после получения этого письма. Ведь у меня очень вспыльчивая мать. Но после того, как она что-нибудь полностью переварит в своем уме, она уже совсем не плохая. Кроме того, мне нужны были хорошие каникулы - а то мои нервы уже были на пределе и не выдержали бы. Именно это я и решил делать. Тогда я вернулся в комнату и включил свет, чтобы сложить все свои вещи. Некоторые вещи у меня были уже сложены. Стрэдлейтер даже не проснулся. Я зажег сигарету, оделся и уложил оба чемодана, которые у меня были. Это заняло у меня 2 минуты - я вообще очень быстро складываюсь. И только одна вещь немного разочаровала меня. Это были новые коньки, которые мать прислала мне всего пару дней назад. И это разочаровало меня. Я помню, как мать ездила в Сполдинг и задавала продавцу миллионы глупых вопросов - а теперь меня снова выгнали. От этого мне стало грустно. Кроме того, она купила мне совсем не те коньки, которые я просил - мне хотелось беговые, а она купила хоккейные - и от этого мне тоже стало грустно. И такое бывает почти каждый раз, когда мне кто-нибудь делает подарки - от этого мне потом становится грустно. После того, как я сложил все вещи, я пересчитал свои капиталы. Я точно не помню, сколько их у меня было, но я чувствовал себя достаточно богатым. Неделю назад бабушка прислала мне целую кучу денег. У меня бабушка очень щедрая на капитал. Она уже старая и начинает терять память - поэтому и присылает мне именинные подарки чуть ли не 4 раза в год. И все-таки, даже будучи достаточно богатым, я рассчитывал, что несколько лишних долларов никогда не помешают. Кто знает, что может произойти? Тогда я спустился по коридору и разбудил Фредерика Вудрафа - этому мальчику я отдал печатную машинку. Я спросил, сколько он мне даст за нее - это был очень богатый мальчик. Он сказал, что и сам не знает, так как не хочет ее покупать. Но все-таки он купил ее. Она стоила около 90 долларов, но он купил ее всего лишь за 20 - обиделся, что я разбудил его. Когда я уже полностью приготовился к отъезду, сложил вещи и так далее, я немного постоял на лестнице, в последний раз осматривая коридор. И неизвестно, отчего мне захотелось плакать. Потом я надел козырьком назад, как мне нравится, свою охотничью шапку, выкрашенную в красный цвет в знак симпатии к Советской России, и закричал во весь голос: "Спите, дураки!" Клянусь, что я разбудил всех выродков на своем этаже. А потом я вышел. Какой-то придурок разбросал на лестнице ореховую скорлупу, так что я чуть не сломал себе шею.

Глава 8

Было уже так поздно вызывать какое-нибудь такси, что я вынужден был идти на вокзал пешком. Это было совсем недалеко, но холодно и трудно идти по снегу, а чемоданы всё время били меня по ногам. Но все-таки я наслаждался свежим морозным воздухом. Единственной проблемой были разбитые Стрэдлейтером нос и верхняя губа, которые болели от холода. Он разбил мне губу и чуть не поломал зубы - так что было действительно больно. Зато уши чувствовали себя хорошо. Шапка, которую я купил, прикрывала уши, и я натянул ее посильнее - независимо от того, как я при этом выглядел. Кроме того, вокруг никого не было - все спали. Я был доволен, когда пришел на вокзал, так как мне оставалось ждать поезда всего каких-то 10 минут. Пока я ждал, я набрал в руки снега и вытер окровавленное лицо. Я вообще очень люблю ехать в поезде - особенно по ночам, когда свет включен, в окнах темно, и какой-нибудь мальчик проходит по коридору и продает кофе, бутерброды или журналы. Обычно я покупаю бутерброд с ветчиной и 4 журнала. Когда я еду в поезде по ночам, я чаще всего читаю какой-нибудь глупый рассказ в журнале - и меня даже не тошнит от этого. Может быть, вы знаете такие рассказы про множество крепкоскулых мальчиков-притворщиков по имени Дэвид и множество девочек-притворщиц по имени Лидия или Марсия, которые всегда зажигают этим Дэвидам трубки. Я обычно читаю подобные рассказы, когда еду в поезде по ночам. Но на этот раз всё было по-другому. Мне не хотелось даже читать. Я просто сидел и ничего не делал. Я только снял свою охотничью шапку и положил ее в карман. Вдруг в Трентоне зашла какая-то женщина и подсела как раз ко мне. Вагон был совершенно пустой, так как было уже поздно - но она подсела именно ко мне, а не на какое-нибудь свободное место, так как у нее была очень большая сумка, а я был на переднем сидении. Она поставила сумку в середину коридора, где проводник или кто-нибудь другой мог бы на нее наступить. У нее также были орхидеи, как будто она только что побывала на каком-нибудь большом празднике. Я думаю, что ей было лет 40 или 45 - но при этом она была самой настоящей красавицей. Женщины практически добивают меня - и это правда. Вообще-то, я не имею в виду, что я такой уж бабник - но все-таки меня часто тянет к женщинам. Я хочу сказать, что они мне просто очень нравятся. Они всегда оставляют свои сумки в середине коридора. В общем, мы сидели так - и вдруг она спросила у меня: "Извини, но у тебя, кажется, приклеен логотип подготовительной школы Пенси?" Она взволнованно осматривала мои чемоданы. "Да", - ответил я. И она была права. На одном из моих чемоданов действительно был приклеен логотип Пенси. Оказывается, всё очень просто. "Ты едешь в Пенси?" - спросила она таким красивым голосом, как будто всегда только и делала, что говорила по телефону. "Да", - ответил я. "Ну, вот и прекрасно! Может быть, ты знаешь моего сына, Эрнеста Морроу? Он тоже ходит в Пенси". "Да, мы с ним в одном классе". Вне всякого сомнения, ее сын был самым большим выродком, какой только ходил в Пенси, за всю крохотную историю этой школы. Он всегда спускался по коридору после бани, хлопая всех своим старым мокрым полотенцем. Вот какой это был мальчик. "Это очень хорошо", - сказала женщина, но не просто так - она была прекрасна. "Должно быть, я расскажу Эрнесту, что мы встретились", - сказала она. - "А кстати, дорогой, как тебя зовут?" "Рудольф Смит", - сказал я, не желая выдавать ей всю историю своей жизни. На самом деле Рудольфом Смитом звали привратника нашего общежития. "Тебе нравится в Пенси?" - спросила она меня. "В Пенси? Очень даже неплохо. Правда, это не рай, но не хуже, чем в любой другой школе. Там есть много способных и добросовестных". "Эрнесту очень нравится". "Я знаю это", - ответил я. Потом я начал нести всякую ерунду и бессмыслицу. "Он хорошо привыкает к любой обстановке. И это правда. Я имею в виду, что он прекрасно знает, как привыкать". "Ты так думаешь?" - спросила она меня. Чувствовалось, что она заинтересована в этом. "Эрнест? Конечно", - ответил я, наблюдая, как она снимала рукавицы. Она была вся в драгоценностях. "Я сломала ноготь, выходя из такси", - сказала она, посмотрела на меня и улыбнулась. Ее улыбка была просто прелестной - и это правда. Большинство людей или плохо улыбаются, или не улыбаются вообще. "Я и отец всегда беспокоимся об Эрнесте", - сказала она. - "Мы иногда чувствуем, что он не очень-то общительный". "Что вы имеете в виду?" "Это разумный мальчик. Он не очень-то любит общаться с другими мальчиками. Скорее всего, он воспринимает всё гораздо серьезнее, чем следует в его возрасте". Разумный?! Это добило меня. Морроу был таким же разумным мальчиком, как, скажем, спинка кресла. Я внимательно смотрел на нее. Она совершенно не возбуждала меня. Она выглядела так, как будто могла догадываться, что она мать такого выродка. Но о матери вряд ли можно что-нибудь сказать - она всегда болеет за своих детей. Но дело в том, что мне просто понравилась мать Морроу. Она была хорошая. "Здесь можно курить?" - спросил я ее. Она оглянулась. "Рудольф, мне кажется, что это вагон для некурящих", - сказала она. Рудольф?! Это добило меня. "Хорошо. Я буду курить, пока на меня не начнут кричать", - сказал я. Она вытащила сигарету, и я зажег. Даже несмотря на курение, она выглядела хорошо. Она вдыхала, но не глотала дым, как делают многие женщины ее возраста. Она была просто очаровательной. Не удивительно, что все мужчины восхищались ею - по крайней мере, мне так казалось. Она смотрела на меня как-то смешно. Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что она вдруг сказала: "Дорогой, у тебя весь нос в крови". Я кивнул и вытащил носовой платок. "Я упал в снег", - сказал я. - "Но под ним был крепкий лед". Может быть, я бы и рассказал ей, что произошло на самом деле, но это была бы слишком долгая история. Но она мне понравилась. Я даже начал жалеть, что назвался Рудольфом Смитом. Я сказал: "Эрни - один из самых заметных мальчиков в Пенси. Вы знаете это?" "Нет, не знаю". Я кивнул. "Да, действительно понадобилось много времени, чтобы все узнали его. Это смешной и во многом странный мальчик - вы понимаете, о чем я говорю? Когда я впервые встретил его, мне показалось, что он самый настоящий сноб. Но потом оказалось, что это совсем не так. Он просто настолько оригинальная личность, что нужно много времени, чтобы его узнать". Миссис Морроу ничего не ответила, но вы бы только посмотрели на нее! Она буквально приклеилась к сидению после моих слов. Любая мать хочет слышать, какие у нее прекрасные дети. Поэтому я и начал нести всякую ерунду и бессмыслицу. "Он вам рассказывал о выборах?" - спросил я ее. - "Я имею в виду выборы старосты класса". Она покачала головой. Она была просто поражена моими словами - и это правда. "Да, многим из нас хотелось, чтобы Эрни был старостой. Это был просто единогласный выбор. Я хочу сказать, что он был единственным мальчиком, который действительно мог бы справиться с этой работой", - сказал я, выдавливая из себя каждое слово. - "Но выбрали другого мальчика, Гарри Фенсера. Простая и очевидная причина в том, что Эрни отказался от своей кандидатуры. Он ведь такой скромный, застенчивый и так далее. Он не хотел... Вы должны заставить его преодолеть эту застенчивость". Я посмотрел на нее. "Он вам говорил об этом?" "Нет, не говорил". Я кивнул. "Вот такой Эрни. Не говорил - и не скажет. Это его единственный недостаток - скромность и застенчивость. Вы должны заставить его успокоиться". Как раз в этот момент вошел проводник и попросил у миссис Морроу билет - это дало мне возможность прекратить свою болтовню. Но я рад, что мне удалось поболтать. Если такой мальчик, как Морроу, хлопает всех полотенцем - а ведь это же больно! - он будет крысоподобным не только в детстве. Он останется крысоподобным на всю жизнь. Но я клянусь, что после той ерунды и бессмыслицы, которую я нес, миссис Морроу будет думать, что это очень скромный и застенчивый мальчик, который отказался от своей кандидатуры на выборах старосты. Вполне возможно - я не могу сказать. Матерей довольно трудно понять в этом деле. "А коктейль мне можно?" - спросил я ее. У меня было такое настроение, что хотелось чего-нибудь выпить. "Мы поедем в автомобильный клуб, хорошо?" "Дорогой, разве тебе можно пить спиртное?" - спросила она меня, но не грубо. Она была слишком очаровательна, чтобы грубить. "Конечно, нельзя, но они обычно смотрят на мой рост", - ответил я. - "Кроме того, я уже седой". Я повернулся и показал ей свою проседь. Это очаровало ее. "Давайте, присоединяйтесь ко мне", - сказал я. Мне было приятно в ее обществе. "А я не считаю, что так лучше. Но все-таки благодарю тебя, дорогой", - сказала она. - "Кроме того, автомобильный клуб закрыт. Не забывай, что уже очень поздно". Она была права. Я совсем забыл о том, сколько времени. Потом она посмотрела на меня и спросила о том, чего я больше всего боялся: "Эрнест написал, что приедет домой на каникулы, которые начинаются в среду", - сказала она. - "Надеюсь, что тебя вызовут домой не из-за болезни в семье". Я сразу понял, что она не совала нос в чужие дела, а на самом деле волновалась об этом. "Нет, дома всё в порядке", - сказал я. - "А вот мне нужна операция". "Очень жаль", - сказала она. И это правда. Мне тоже было очень жаль, что я сказал это - но уже было поздно. "Это не очень серьезно. У меня просто небольшая опухоль на голове". "Этого не может быть!" Она приложила палец к губам. "Ничего, всё будет хорошо! Во-первых, это снаружи, а не внутри. А во-вторых, она такая маленькая, что за 2 минуты ее уберут". Потом я начал читать расписание, которое у меня было в кармане - мне просто надоело врать. Если мне что-нибудь нравится, я могу делать это часами. И я не шучу - действительно часами. После этого мы разговаривали очень мало. Она читала модный журнал, который был у нее с собой, а я некоторое время смотрел в окно. Она вышла в Ньюарке. Она пожелала мне удачи, чтобы операция прошла успешно. Она продолжала называть меня Рудольфом. Потом она пригласила меня к Эрни в гости летом - в Глостер, штат Массачусетс. Она сказала, что их дом находится на берегу, и что у них есть что-то вроде теннисного корта - но я только поблагодарил ее и сказал, что уезжаю с бабушкой в Южную Америку. На самом деле это было слишком круто, так как бабушка давно уже выходит из дома только по большим праздникам. Но я просто ни за какие капиталы в мире не хотел бы приезжать к Морроу в гости, так как он сукин сын - даже если бы мне было очень плохо.

Глава 9

Выйдя на станции Пенн, я сразу же вошел в телефонную будку. Мне очень хотелось куда-нибудь позвонить. Я оставил чемоданы снаружи, чтобы наблюдать за ними, но когда я вошел, мне стало ясно, что звонить некому. Старший брат ДБ был в Голливуде, а младшая сестра Фива уже спала - она обычно ложится в 9 вечера, так что я бы всё равно не смог ей позвонить. Но проблема была не в том, разбудил бы я ее или нет, а в том, что вряд ли она вообще ответила бы мне. Чаще всего со мной по телефону говорят родители, так что от этой затеи пришлось отказаться. Потом я решил позвонить матери Джейн Галлахер, чтобы узнать, когда у Джейн начинаются каникулы, но было уже слишком поздно, чтобы ей звонить. Потом я решил позвонить Салли Хейс - девочке, к которой я довольно часто ходил в гости - так как у нее давно уже начались каникулы. Она написала мне об этом в длинном притворном письме, приглашая меня помогать ей украшать елку в канун Нового года - но я боялся, что мне ответит ее мать. Дело в том, что ее мать была подругой моей матери, и я представил себе, как она, ломая ноги, подходит к телефону и рассказывает моей матери о том, что я в Нью-Йорке. Кроме того, я еще не настолько сошел с ума, чтобы звонить старой миссис Хейс. Она однажды сказала Салли, что я дикарь и у меня нет никаких целей в жизни. А потом я решил позвонить Карлу Люсу - мальчику, который ходил в Вултонскую школу, когда я там учился - но я его недолюбливал. Кончилось тем, что я решил вообще никуда не звонить, а просто вышел из будки, пробыв там примерно 20 минут, взял чемоданы и пошел в тоннель, чтобы вызвать такси. Но, будучи рассеянным, я по привычке дал водителю свой домашний адрес, совершенно забыв, что я собирался поселиться в какой-нибудь гостинице на пару дней и не показываться дома, пока не начнутся каникулы. Я вспомнил об этом только тогда, когда мы уже проехали половину парка. И я сказал: "Извините, я дал вам неправильный адрес. Я хочу, чтобы вы развернулись и поехали обратно в центр города". Водитель оказался очень остроумным человеком. "Здесь, малый, разворачиваться нельзя. Это дорога с односторонним движением. Придется ехать до самой 90 улицы". Мне не хотелось начинать спор. "Хорошо", - сказал я. И вдруг я задумался о чем-то. "Послушайте", - спросил я. - "В южной части центрального парка есть маленькое озеро. Там живут утки. Вы, случайно, не знаете, куда деваются эти утки, когда озеро замерзает?" Я понял, что счастливый случай происходит примерно 1 раз из миллиона. Он повернулся и посмотрел на меня, как на сумасшедшего. "А скажи-ка ты мне, дружок, что ты собираешься делать?" - спросил он. - "Уж не подшутить ли надо мной?" "Да нет же, я просто интересуюсь - вот и все дела". Больше он ничего мне не сказал, и я тоже молчал - пока мы не выехали из парка на 90 улицу. Тогда он спросил: "Хорошо, дружок. А теперь куда едем?" "Дело в том, что я не хочу оставаться ни в одной из восточных гостиниц, где могут встретиться мои знакомые. А ведь я путешествую под большим секретом", - ответил я. Конечно, мне не нравятся такие грубости, как путешествие под большим секретом - но когда мне грубят, я и сам начинаю грубить. "А вы, случайно, не знаете, какая компания в гостиницах "Тафт" и "Нью-Йоркер"?" "Понятия не имею, малый". "Тогда везите меня в "Эдмонд"!" - сказал я. - "И не забудьте выпить вместе со мной коктейль. Я человек богатый". "Извини, малый, но мне нельзя". Конечно, он был хорошим собеседником и потрясающей личностью. Мы приехали в гостиницу "Эдмонд", и я записался туда. В такси на мне была охотничья шапка, выкрашенная в красный цвет в знак симпатии к Советской России, но перед тем, как записаться, я ее снял - чтобы меня не считали странным. И это действительно смешно. Я тогда еще не знал, что эта гостиница переполнена невоспитанными дураками, и все довольно странные. Мне дали совсем крохотную комнату, из окна которой ничего не было видно, кроме другой части гостиницы. Но мне было так плохо, что я даже не обратил внимания на то, красивый это вид или нет. Носильщик, который показал мне эту комнату, был 65-летним стариком и выглядел еще хуже, чем сама комната. Он зачесывал остатки волос в середину, чтобы спрятать лысину. По мне, уж лучше быть лысым, чем так делать. И все-таки, прекрасная работа для 65-летнего человека - носить чемоданы других людей и ждать, пока они заплатят ему за это. Я не думаю, что он был очень умный, но все-таки это действительно было ужасно. После того, как он ушел, я, всё еще в пальто и остальной одежде, выглянул в окно - больше мне делать было нечего. А в другой части гостиницы творилось нечто странное - вы бы удивились, если бы увидели это. Они даже не потрудились спрятаться от посторонних взглядов. Я заметил одного седого человека в шортах, довольно выдающегося вида, который делал такое, что я бы не поверил, если бы сам не увидел этого. Прежде всего, он положил чемодан на кровать. Потом он вытащил женскую одежду и надел на себя. Это были шелковые чулки, туфли на каблуках, корсет со свисающими ремнями и так далее. Потом он надел на себя тугое черное вечернее платье - клянусь, что это правда. Потом он начал ходить туда-сюда по комнате мелкими шажками, подражая женщинам, курить сигарету и смотреть на себя в зеркало. Кроме того, он был там один. А так как в ванной комнате больше никого не было, мне просто не хотелось на это смотреть. В другом окне, как раз над этим, я увидел мужчину и женщину, которые брызгали друг друга изо рта, но что было у них в стаканах - вода или вино - этого я рассмотреть не мог. Во всяком случае, сначала он набирал в рот и брызгал на нее, а потом она, в свою очередь, делала с ним то же самое. Вы бы только посмотрели на них! Они всё время истерически смеялись, как будто это было самое смешное, что только могло когда-нибудь происходить. Я не шучу - в гостинице действительно было полно невоспитанных. Наверно, я был единственным нормальным человеком во всей округе - и это еще не то слово. Я уже собирался было отправить Стрэдлейтеру телеграмму, чтобы он приехал в Нью-Йорк самым первым поездом - он бы стал королем в этой гостинице. Но вся проблема в том, что эта ерунда была очаровательным зрелищем, даже независимо от того, хотел я этого или нет. Например, женщина с обрызганным лицом была настоящей красавицей. Я имею в виду, что в этом-то и состоит моя самая большая проблема. Я считаю, что другого такого бабника, как я, вы никогда не видели. Иногда я думаю про такие мелкие пустяки, какие я вряд ли смогу делать, даже если будет возможность. Я также вижу, что это может быть очень смешно и глупо - если оба пьяные или что-то вроде этого, тогда они с женщиной брызгают воду или вино друг другу в лицо. Но дело в том, что сама эта идея мне не нравится. Если просто изучить это, уже будет неприятно. Я думаю, что тот, кто не любит женщину, не будет с ней шалить, а тот, кто ее любит, должен любить ее лицо, а тот, кто любит ее лицо, должен вести себя с ней осторожно, а не делать всякие мелкие пустяки, например, брызгать ее водой. Это действительно плохо - когда такие мелкие пустяки кажутся не только глупыми, но и смешными. Женщины также не очень-то помогают, когда вы стараетесь не быть слишком мелочными и не портить ничего действительно хорошего. Пару лет назад я познакомился с одной девочкой, которая была еще мелочнее меня. Она была такая мелочная! Но некоторое время мы вели себя очень смешно и глупо. Я не считаю любовные отношения чем-то слишком крутым. Мне вообще непонятно, где я и что происходит со мной. Я составляю для себя любовные правила - но сразу же их нарушаю. Например, в прошлом году я составил такое правило, что с девочками нельзя шалить - и это вызвало у меня острую боль в душе. Но я нарушил это правило в ту же самую неделю - а точнее, в тот же самый день. Я целый день обнимался с ужасной притворщицей, которую звали Анна Луиза Шерман. Любовные отношения - это для меня что-то совершенно непонятное. Клянусь, что это действительно так. И пока я там стоял, мне пришло в голову позвонить самой Джейн - я имею в виду вызвать ее с большого расстояния (а она уехала в район Британского музея), вместо того, чтобы спрашивать у ее матери, когда она приедет домой. Вообще-то ученикам ночью вряд ли можно звонить, но я уже всё рассчитал. Кто бы ни ответил на звонок, я собирался сказать, что я ее дядя, что ее тетя разбилась в машине, и мне нужно немедленно с ней поговорить. Это бы действительно подошло. Но единственная причина того, что я это не сделал - я был не в настроении. А если я не в настроении, то у меня никогда ничего не получается. Через некоторое время я сел в кресло и закурил. Я чувствовал, как будто мне наставили рога. Придется это признать. Потом вдруг мне в голову пришла одна мысль. Я вытащил кошелек и начал искать адрес, который дал мне один мальчик, ходивший в Принстон - я его встретил прошлым летом на празднике. Наконец, я нашел его. Смешно, что кошелек полинял, но я всё равно мог прочитать - это был адрес одной девочки, которая не была слишком любвеобильной, но однажды уже прошла через это, как сказал мальчик из Принстона. Однажды он пришел с ней на танцы в Принстон, и за это его чуть не выгнали оттуда. Она так комично выглядела - особенно когда раздевалась. Но все-таки я подошел к телефону, чтобы позвонить ей. Звали ее Фета Кавендиш, она жила в гостинице "Стэнфорд Армс" на углу 65 улицы и Бродвея. Без сомнения, это самая настоящая свалка. Некоторое время я думал, что ни ее, ни кого другого не было дома - никто не отвечал. Наконец, кто-то взял трубку. "Здравствуйте", - сказал я, понизив голос, чтобы она не могла определить моего возраста. У меня действительно довольно низкий голос. "Здравствуйте", - ответил женский голос, но не очень-то дружелюбно. "Это мисс Фета Кавендиш?" "Кто вы?" - спросила она. - "Кто позвонил мне в такое странное время?" Это немного напугало меня. "Да, я знаю, что уже очень поздно", - ответил я своим взрослым голосом. - "Простите меня, но я очень волнуюсь, когда общаюсь с вами". Я старался говорить тихо, спокойно и вежливо - и это правда. "Кто вы?" - спросила она. "Вы не знаете меня. Я друг Эдди Бердселла. Он предложил, чтобы, если я буду в городе, мы могли собраться и выпить пару-тройку коктейлей". "Кто вы? И чей вы друг?" Женщина на другом конце телефона стала настоящей тигрицей. Она почти что кричала на меня. "Эдди Бердселла", - ответил я. - "Только я не помню, как его полное имя - Эдмонд или Эдвард". Я действительно встречал его только 1 раз - на каком-то глупом празднике. "Я не знаю никого с таким именем. И если, парень, вы думаете, что мне нравится, когда меня будят посреди..." "Его зовут Эдди Бердселл, он из Принстона", - сказал я. Она начала искать это имя в своей памяти. "Бердселл из Принстонского колледжа?" "Да, конечно", - ответил я. "А вы тоже из Принстонского колледжа?" "Где-то около этого". "Ну, как там Эдди?" - спросила она. - "Но это действительно особенное время для того, чтобы звонить". "С ним всё хорошо. Он спрашивал, помните ли вы его". "Хорошо, благодарю. Он меня действительно помнит", - сказала она. - "А он просто великолепный. Что он сейчас делает?" Вдруг она стала дружелюбной. "Вы знаете - всё то же самое, что и раньше", - ответил я. Откуда мне знать, что он делает? Я вообще был едва знаком с этим мальчиком. Я даже не знал, он еще в Принстоне или нет. "Послушайте", - сказал я. - "Вам будет интересно, если мы где-нибудь встретимся и выпьем коктейль?" "А вы, случайно, не знаете, сколько времени?" - спросила она. - "А кстати, как вас зовут?" - Она вдруг перешла на британский акцент. - "Ваш голос молодо звучит". Я засмеялся. "Благодарю за комплимент", - ответил я тихо, спокойно и вежливо. - "Меня зовут Холден Коулфилд". Я мог бы назваться и вымышленным именем, но я не думал об этом. "Хорошо, мистер Коффл. Послушайте, я не привыкла встречаться посреди ночи - я ведь женщина работающая". "А завтра воскресенье", - ответил я ей. "Это хорошо, но мне всё равно нужно выспаться. Вы знаете, что это такое". "А я-то думал, что мы сможем вместе выпить 1 коктейль, пока еще не очень поздно". "Хорошо. С вами очень приятно", - ответила она. - "А кстати, где вы сейчас?" "Я в телефонной будке". "Ох", - сказала она. После этого была долгая пауза. "Да, мне бы хотелось когда-нибудь встретиться с вами, мистер Коффл. У вас такой приятный голос. Чувствуется, что вы действительно человек приятный. Но уже поздно". "А мне бы хотелось к вам приехать". "Хорошо. Обычно я говорю, что это великолепно. Я имею в виду, что мне бы тоже хотелось выпить с вами коктейль, но моя соседка по комнате больна. Она лежит всю ночь, но не спит. И вот только теперь она уснула. Вот и все дела". "Да, это плохо". "А где вы остановились? Может быть, мы завтра встретимся и выпьем коктейль?" "Мне хочется не завтра, а только сегодня", - ответил я. Какую большую глупость я совершил! Мне бы не следовало говорить этого. "Да, хорошо. Мне ужасно жаль". "Я передам Эдди привет от вас". "Это правда? Надеюсь, что вам нравится оставаться в Нью-Йорке. Это великолепное место". "Я знаю это. Спокойной ночи", - сказал я и повесил трубку. Я действительно всё испортил. Мне надо было уладить дело хотя бы с коктейлями.

Глава 10

Было еще довольно рано. Я точно не знаю, сколько времени, но не очень-то поздно. И вообще, мне не нравится ложиться спать, если я еще не устал. Тогда я открыл чемоданы и стал искать чистую рубашку, а потом пошел в ванную, помылся и переоделся. Кажется, я потом спустился по лестнице, чтобы посмотреть, что делается в Лавандовой комнате. В гостинице был ночной клуб, который назывался Лавандовой комнатой. Но пока я переодевал рубашку, мне захотелось позвонить младшей сестре Фиве. Я вообще очень люблю разговаривать с ней по телефону. У нее ведь такой острый ум. Но все-таки я боялся ей звонить, так как она еще маленькая и привыкла ложиться спать очень рано - так что к телефону может подойти кто-нибудь другой. Конечно, если ответят родители, я могу повесить трубку, но этот номер вряд ли пройдет - они сразу догадаются, что это я. Особенно мать всегда меня узнаёт - у нее очень чувствительная душа. Но я действительно не собираюсь награждать Фиву никакими комплиментами. Вы бы только посмотрели на нее! Другой такой маленькой умницы и красавицы я в своей жизни никогда не видел. А она просто прелесть! До школы уже выучила всю азбуку, да и теперь она круглая отличница. Это я единственный дурачок в семье. Мой старший брат ДБ - писатель, а младший брат Алли, как я уже говорил, был самым настоящим мудрецом. И только я так дурачком и остался. Вы бы только посмотрели на Фиву! Волосы у нее, правда, не такие, как у Алли, но тоже немного рыжеватые. Летом она их слегка укорачивает и гладко зачесывает за уши. А уши у нее маленькие и очень красивые. Но до зимы ее волосы успевают отрасти настолько, что уже можно заплетать их в косички. И в любом виде она выглядит хорошо. Ей всего лишь 10 лет. Она такая же худая, как и я, но ее худоба довольно красивая. Однажды я видел из окна, как она переходит 5 авеню и идет в парк. У нее очень красивая стройная фигура спортивного типа. Я хочу сказать, что Фиву все любят. Например, если я что-нибудь ей говорю, она сразу понимает, что я имею в виду. Кроме того, я могу ходить с ней куда угодно. Если, скажем, показать ей плохой кинофильм - она точно знает, что этот кинофильм плохой. И наоборот, если показать ей прекрасный кинофильм - она точно знает, что этот кинофильм прекрасный. Однажды мы с ДБ взяли ее на французский кинофильм "Жена пекаря" с участием некоего Реми - это ее добило. Ей больше нравится "39 шагов" с Робертом Донатом. Мы с ней смотрели этот кинофильм примерно 10 раз, и она уже буквально выучила его. Например, когда Донат подходит к шотландской ферме или убегает от полицейских, Фива говорит то же самое, что и шотландец в кинокартине - "Давай, ешь селедку!" Она уже помнит все диалоги. И так же, как в кинокартине профессор, который на самом деле немецкий шпион, показывает Роберту Донату свой палец с отрубленным суставом - Фива тоже в темноте сует свой маленький пальчик прямо мне в лицо. А вот Битловские фильмы - "Вечер трудного дня", "Помогите", "Волшебное таинственное путешествие", а особенно "Желтую подводную лодку" - она просто обожает! И вообще, ее трудно не полюбить. Единственная проблема в том, что она иногда бывает слишком эмоциональной для своего детского возраста - и это правда. Кроме того, она всегда пишет какую-то книгу, но никак не может дописать ее до конца. В этой книге идет речь о маленькой Гизелле Уотерфилд - Фива называет ее "Газеллой". Эта Газелла Уотерфилд работает детективом. Она считается сиротой, но иногда появляется ее старик-отец. Он всегда выглядит, как "высокий привлекательный джентльмен лет 20" - и это меня добивает. Клянусь, что, увидев Фиву, вы все ее полюбите. Она была умницей и красавицей даже в самом раннем детстве. Очень давно, когда она была еще совсем маленькой, мы с Алли часто водили ее в парк - в основном по воскресеньям. У Алли была лодка с парусом, на которой он часто катался по воскресеньям, и мы также брали с собой Фиву. Она шла между нами, в белых перчатках, как настоящая леди. А когда мы с Алли разговаривали о том, о сём, Фива слушала. Иногда мы даже забывали, что она находилась рядом - такая она была маленькая - но она всегда давала о себе знать. Она вмешивалась в разговор, толкала Алли и меня и спрашивала: "Кто это сказал - Бобби или леди?" Мы говорили ей, кто это сказал - тогда она отвечала: "О!" - и продолжала слушать нас дальше. Она буквально добивала Алли тем, что он безумно любил ее. Теперь ей 10 лет, и она уже не такая маленькая, как раньше - но до сих пор она продолжает добивать всех своим острым умом. По крайней мере, мне всегда нравилось разговаривать с ней по телефону. Но я так боялся, что ответят родители - тогда они сразу узнают, что я в Нью-Йорке, что меня выгнали из Пенси и так далее. То есть я просто переодел рубашку - и всё. Когда я уже был готов, я спустился в коридор, чтобы посмотреть, что там происходило. Кроме нескольких шпионоподобных парней и нескольких продажных блондинок, в коридоре было практически пусто. Но я слышал, как в Лавандовой комнате играет оркестр, и сразу же пошел туда. Лавандовая комната не была слишком переполнена, но все-таки мне дали плохой стол где-то сзади. Мне следовало бы сунуть главному официанту под нос доллары. Я не шучу - в Нью-Йорке действительно деньги имеют важное значение. Оркестр играл фальшиво. Там еще был один певец. Звучали медные духовые, но не очень хорошего качества - довольно грубые. Людей моего возраста там было очень мало, а точнее - вообще никого. Это были в основном хвастливые пожилые мужчины, которые устраивали свидания. И только за столом рядом с моим сидели 3 девушки лет 30 или где-то около того. Все 3 выглядели очень некрасиво в своих шляпах, по которым можно было сразу сказать, что они на самом деле никогда не жили в Нью-Йорке - и только одна из них, блондинка, была более миловидной. Это была довольно привлекательная блондинка, и я начал бросать на нее взгляд - но тут подошел официант, чтобы я сделал заказ. Я заказал шотландское виски с содой, но только чтобы он их не смешивал - я говорил это быстро, так как, если я буду колебаться и бормотать что-то несуразное, они подумают, что мне меньше 21, и продадут что-нибудь безалкогольное. Но мне все-таки пришлось с ним повозиться. "Извините", - сказал он, - "где ваше удостоверение о возрасте - например, водительские права?" Я сердито посмотрел на него, как будто он обидел меня, и спросил его: "А разве я выгляжу моложе 21 года?" "Извините, но у нас..." "Хорошо, хорошо", - сказал я, предварительно всё рассчитав. - "Принесите мне кока-колу". Он уже собирался уходить, но я снова позвал его. "И не забудьте подмешать туда какой-нибудь ром", - попросил я очень вежливо. - "Когда я трезвый, мне трудно находиться в таком грубом месте. Не забудьте подмешать туда какой-нибудь ром". "Извините", - сказал он, оставив меня в одиночестве. Но я не мог противоречить ему. Если их поймают на продаже спиртного малолеткам, их немедленно уволят с работы. А надо сказать, что я действительно малолетка. Я снова начал бросать взгляды на этих 3 ведьм за соседним столом - а точнее говоря, на блондинку: 2 другие совсем огрубели от голода. Но я делал это не очень-то заметно - просто окидывал всех 3 равнодушным взглядом. Но когда я это делал, все 3 сразу же начинали по-дурацки хохотать. Скорее всего, они думали, что я еще слишком маленький, чтобы давать им характеристику с первого взгляда. Это меня раздражало - уж не подумали ли они, что я собираюсь на них жениться? Мне следовало бы сразу охладить их пыл после того, как они это делали, но проблема была в том, что я хотел танцевать. Я вообще очень люблю танцевать, и у меня это хорошо получается. Поэтому я вдруг наклонился вперед и сказал: "Кто из вас, девушки, умеет танцевать?" Я спрашивал их не грубо, а наоборот - очень тихо, спокойно и мягко. Но они подумали, что это какая-то паника, и снова начали хохотать. Я не шучу - все 3 действительно были достаточно глупыми. "Я буду танцевать с вами по очереди", - сказал я. - "Хорошо? Как вы на это смотрите? Давайте!" Мне действительно хотелось танцевать. Наконец, блондинка встала, чтобы танцевать со мной, так как я в основном говорил именно с ней - и мы пошли с ней в танцевальный зал. Остальные 2 девушки почти что впали в истерику, когда мы это сделали. Конечно, мне пришлось с ними очень сильно повозиться, но дело того стоило - блондинка умела танцевать. Она танцевала со мной лучше, чем все остальные, вместе взятые. Я не шучу - есть глупые девушки, которые в танцевальном зале просто замечательны. Если девушка красивая, она половину времени старается водить меня по танцевальному залу, но если она действительно плохо танцует, лучше всего сидеть с ней за столом и что-нибудь пить. "Вы умеете хорошо танцевать", - сказал я блондинке. - "Вы могли бы стать балериной. Я имею в виду, что однажды уже танцевал с профессиональной балериной, но вы танцуете вдвое лучше ее. Вы знаете, кто такие Марко и Миранда?" "Что?" - спросила она, даже не слушая меня. Она оглядывалась по сторонам. "Я говорю - вы знаете, кто такие Марко и Миранда?" "Нет, не знаю". "Они танцуют в балете. Но она танцует не очень-то профессионально. Она делает только то, чего от нее ждут, а это далеко не профессионально. Вы знаете, когда девушка прекрасно танцует?" "Что вы говорите?" - спросила она, даже не слушая меня. Ее взгляд блуждал вокруг да около. "Я говорю - вы знаете, когда девушка прекрасно танцует?" "Нет, не знаю". "Когда я держу руку на вашей спине и думаю, что у меня под рукой ничего нет - ни бедер, ни колен, ни пяток и так далее - тогда можно считать, что девушка прекрасно танцует". Но она все-таки не слушала меня. Тогда я перестал обращать на нее внимание - мы просто танцевали. Танцевать с этой девушкой было глупо. Певец и его неприятный оркестр играли "Вот наступит день" Бадди Холли - но даже они не могли испортить ее окончательно. Это хорошая песня. Я старался не показывать фокусов, когда мы танцевали - я вообще не люблю, когда человек показывает хвастливые фокусы в танцевальном зале - но я много танцевал с ней, и она оставалась со мной. Самое смешное, что я думал - ей тоже это нравится. И вдруг она выдала такое мрачное замечание: "Мы с подругами однажды видели Питера Лорри", - сказала она. - "Лично. Это такой киноактер. Он покупал газету. Какой он милый!" "Вы счастливые", - сказал я ей. - "И это правда. Вы знаете об этом?" Она была глупая, зато умела хорошо танцевать. Я не удержался и поцеловал ее прямо в верхнюю часть глупого лба - это откуда волосы растут. Она обиделась, когда я это сделал. "Для чего вы это делаете?" "Ни для чего. Просто так. Вы действительно хорошо танцуете", - сказал я. - "У меня младшая сестра в 4 классе. Она такая же красивая, как вы, да и танцует тоже лучше всех живых и мертвых, вместе взятых". "Следите за своим языком, если вам не всё равно". Ну, и женщина - прямо-таки настоящая королева! "Откуда вы, девушки?" - спросил я ее, но она мне так и не ответила. Мне показалось, что она оглядывалась по сторонам, чтобы найти Питера Лорри. "Откуда вы, девушки?" - спросил я снова. "Что?" - переспросила она. "Откуда вы, девушки? Можете не отвечать, если вам этого не хочется. Я ничего от вас не требую". "Мы из Сиэтла, штат Вашингтон", - ответила она, делая мне одолжение. "Как приятно с вами общаться", - сказал я ей. - "Вы знаете это?" "Что?" Я не ответил. Все-таки это было выше ее понимания. "Вам хочется немного поплясать, если будут играть быстрый джаз? Не грубо плясать, подпрыгивать и так далее - а просто красиво и легко. Все старики и толстяки усядутся, когда будут играть быстрый джаз, так что у нас будет достаточно места. Хорошо?" "Для меня это не имеет значения", - ответила она. - "А кстати, сколько вам лет?" Это по неизвестным причинам обидело меня. "А зачем вам это нужно?" - спросил я. - "Мне 12 - я только выгляжу слишком большим". "Послушайте", - сказала она. - "Я уже говорила вам об этом. Мне противен этот типовой язык. Если вы будете говорить на типовом языке, я уйду с подругами и где-нибудь сяду". Я начал безумно спорить, так как оркестр заиграл быстрый джаз. Она танцевала со мной очень красиво и легко, но совсем не грубо. Она была так хороша! Мне нужно было только поддерживать ее. И когда она вертелась, ее маленькие красивые бедра мило покачивались. Я имею в виду, что она такая дивная! Когда мы сели, я почти уже влюбился в нее. И со всеми девушками так. Когда они делают мне что-нибудь приятное, даже если на них невозможно смотреть, или они глупые - я почти влюбляюсь в них, а потом не знаю, что со мной и где я нахожусь. Эти девушки буквально свели меня с ума. Они не пригласили меня сесть с ними за стол - в основном из-за того, что они были слишком глупые - но я всё равно сел. Блондинку, с которой я танцевал, звали Вероника Крабс или Крэбс - я уже точно не помню. 2 некрасивых звали Марта и Лаверна. А я сказал, что меня зовут Джим Стилл - это было первое имя, которое пришло мне в голову. Я хотел завести с ними какой-нибудь умный разговор, но это было практически невозможно, и мне пришлось силой заставлять их. Трудно было даже сказать, которая из 3 была глупее. Но все 3 оглядывали комнату так, как будто ждали, что в любой момент нагрянет куча звезд из кинофильмов. Возможно, они думали, что звезды из кинофильмов, приезжая в Нью-Йорк, всегда околачивались в Лавандовой комнате, а не в Аистином клубе, Марокко и так далее. И все-таки примерно через полчаса я выяснил, где они работают в Сиэтле. Оказалось, что все они работали в одной и той же страховой компании. Я спросил их, нравится ли им эта работа - но разве можно получить от них разумный ответ, если все 3 такие глупые? Я решил, что 2 некрасивые, которых звали Марта и Лаверна - это сестры, но если бы я спросил их об этом, они могли бы сильно обидеться. Я считаю, что ни 1 из них не хотела выглядеть так же, как остальные, и не могу обвинять их в этом - но все-таки это получается довольно интересно. Я танцевал со всеми 3 по очереди. Одна из некрасивых, Лаверна, тоже хорошо танцевала - а вот другая, Марта, просто замучила меня. Она тащилась по залу, как статуя Свободы. Единственно что мне могло хоть как-то понравиться, когда я тащил ее - это то, что мне просто хотелось немного развлечься. И я сказал ей, что недавно видел киноактера Гарри Купера в другом конце зала. "Где?" - спросила она меня, ужасно взволнованная. "Вы уже опоздали - он только что вышел отсюда. Надо было смотреть, когда я вам сказал - а вы не делали этого". Она прекратила танцевать и начала оглядываться поверх всех голов, чтобы только увидеть его. "Ох!" - сказала она. Я почти что разбил ее сердце - и это действительно так. Я уже начал жалеть, что разыгрывал ее. Есть такие люди, которых не следует разыгрывать - даже если они этого заслуживают. Но все-таки это было очень смешно. Когда мы вернулись за стол, Марта рассказала 2 остальным, что Гарри Купер только что вышел. Лаверна и Вероника чуть не умерли, когда услышали это. Они начали волноваться и спросили Марту, видела ли она его. Марта сказала, что она только едва заметила его - и это меня добило. Ночью бар закрывали - поэтому я быстро купил каждой из них по 2 напитка, пока не закрыли, а себе попросил еще 2 кока-колы. На столе стояла целая куча стаканов. Одна из некрасивых, Лаверна, подшучивала надо мной, что я пью только кока-колу. При этом она смеялась своим серебристым смехом. Они с Мартой пили что-то вроде лимонада - и это в середине декабря. Просто ничего лучшего они не знали. Блондинка Вероника пила виски из кукурузы, ячменя, ржи или овса и запивала водой. Но потом она тоже оставила это дело. Все 3 постоянно оглядывались, ища знаменитостей из кинофильмов. Они мало разговаривали даже друг с другом. Марта говорила больше, чем 2 другие, вместе взятые. Она говорила грубо и утомительно, например, называла умывальник комнатой для маленьких девочек или думала, что старый измученный кларнетист, сопровождавший бедного певца, был просто удивительным, когда встал и сыграл пару холодных, как лед, крутых фраз. Она назвала его кларнет лакричной тростью. Это было грубо с ее стороны. Вторая некрасивая, Лаверна, считала себя очень остроумной. Она всё просила меня позвонить отцу и спросить, что он делает сегодня вечером. Она также спрашивала, с кем встречается мой отец. Она спрашивала меня об этом 4 раза - действительно остроумно с ее стороны. А блондинка Вероника вообще почти ничего не говорила. Когда я у нее что-нибудь просил, она переспрашивала - пока это не начало действовать мне на нервы. Когда они кончили пить, все 3 вдруг встали и сказали мне, что им уже пора спать, поскольку завтра они должны встать как можно раньше - чтобы не опоздать на первое представление в городском театре. Я хотел заставить их остаться подольше, но они отказались. Тогда мы просто попрощались друг с другом. Я сказал им, что если когда-нибудь поеду в Сиэтл, в чем я сильно сомневаюсь, то обязательно навещу их. При этом счет, включая сигареты, дошел примерно до 13 долларов. Я думаю, что они, по крайней мере, могли бы предложить заплатить за напитки, которые они заказали до того, как я присоединился к ним - конечно, я бы им не позволил, но предложить они могли. Но мне было всё равно. Они были такие глупые, да еще в этих смешных шляпах и так далее. Но такое дело, как пораньше встать утром, чтобы не опоздать на первое представление в городском театре, огорчило меня. Если, например, какая-нибудь девушка в странной шляпе приезжает в Нью-Йорк из Сиэтла, штат Вашингтон, и заявляет в конце, что ей надо завтра утром встать как можно раньше, чтобы не опоздать на первое представление в городском театре - это меня так огорчает, что я не могу выдержать. Я бы купил всем 3 хоть 100 напитков, чтобы только они не говорили мне об этом. Я ушел из Лавандовой комнаты сразу же вслед за ними - там уже всё равно закрывали, да и оркестр давно ушел. Прежде всего, это было одно из таких мест, где очень плохо находиться, если мне не с кем танцевать, или же если ни один официант не позволяет ничего пить, кроме обычной кока-колы. И вообще, ни в одном ночном клубе мира я не могу находиться достаточно долго, если там невозможно, по крайней мере, купить какой-нибудь ликер и напиться допьяна, или же если там нет таких дивных девушек.

Глава 11

Вдруг, выходя в коридор, я снова вспомнил про Джейн Галлахер - и так вспомнил, что уже никак не мог ее забыть. Я сел на тошнотворное кресло в коридоре и стал думать про нее и Стрэдлейтера, как они сидели в машине Эда Бенки; и хотя я был вполне уверен, что Стрэдлейтер не уделял ей слишком много времени - я читаю Джейн, как будто это книга - но все-таки я никак не мог ее забыть. И это истинная правда - что я читаю ее, как книгу. Я знаю, что, кроме шашек, она любит все атлетические виды спорта, и сразу же после того, как я с ней познакомился, мы летом практически каждое утро играли с ней в теннис, а практически каждый вечер - в гольф. И вообще, я очень близко с ней знаком. Я не имею в виду интимную близость, которой у нас просто не было - но мы постоянно видели друг друга. Чтобы познакомиться с девочкой, не обязательно заниматься с ней любовью. Когда мы встретились, большой черный пинчер, который пришел вместе с ней, отдыхал на нашей лужайке, а мою мать это раздражало. Она позвонила матери Джейн и подняла большой скандал по этому поводу. Моя мать всегда поднимает большой скандал по пустякам. Потом, через несколько дней, я случайно увидел, что Джейн лежит на животе возле бассейна в клубе, и поздоровался с ней. Я знал, что она живет в соседнем доме, но до этого никогда с ней не разговаривал. Но она сразу же охладила мой пыл, когда я поздоровался с ней. Мне пришлось долго убеждать ее, что я бы не обратил внимания на то, где отдыхает ее собака. Мне всё равно, где может быть собака - хоть в гостиной. И все-таки именно после этого случая мы с Джейн подружились. В тот же самый вечер я играл с ней в гольф. Я помню, что она проиграла мне целых 8 раз. Мне пришлось долго заставлять ее по крайней мере держать глаза открытыми, когда она бьет по мячу. Но я все-таки научил ее играть гораздо лучше. Я вообще хорошо умею играть в гольф. Если бы я сказал вам, куда я постоянно хожу, вы бы вряд ли мне поверили. Я однажды почти что снялся в документальном фильме, но в последний момент передумал. Я считаю, что те, кто не любят кинофильмов так же, как и я, в документальном фильме будут выглядеть неестественно. Джейн была смешной девчонкой. Я бы не смог описать ее, как настоящую красавицу - но для меня она была просто дивная. У нее был довольно большой рот. Я имею в виду, что, когда она говорила, будучи взволнованной, ее губы двигались примерно в 50 направлениях - и это меня добивало. Кроме того, ее рот никогда не закрывался - он всегда был немного открыт, особенно когда она делала стойку при игре в гольф или читала книгу. А она вообще любила много читать - и всегда только хорошие книги. Особенно много она читала стихов. Она была единственная, не принадлежавшая к нашей семье, которой я показал стихи, написанные Алли на бейсбольной рукавице. Это было ее первое лето в Мэне - раньше она ездила только в Кейп-Код - поэтому она никогда не видела Алли, но я ей много рассказывал о нем. И всё это было ей очень интересно. Но моей матери она сразу не очень-то понравилась. Я имею в виду, что моя мать всегда обижалась, когда Джейн и ее мать не здоровались с ней. Моя мать часто встречала их в деревне, так как Джейн обычно ездила со своей матерью на базар в открытой складной машине под названием "лассаль". Моя мать никогда даже и не думала, что Джейн красавица - но я действительно так думал. Мне просто нравилось, как она выглядела - вот и всё. Я помню, что однажды вечером, единственный раз в жизни, мы с Джейн даже обнимались. Это было в субботу, когда шел сильный дождь, и я был у нее дома - у них есть крытая веранда. Мы играли с ней в шашки, и я постоянно подшучивал над ней, так как она никогда не сдвигала свои дамки с последней горизонтали. Но все-таки я подшучивал над ней не слишком сильно - мне вообще никогда не хотелось сильно подшучивать над Джейн. Мне кажется, что я действительно предпочитаю при любой возможности подшучивать над девочками, действуя им на нервы, но это очень смешно - так как я не люблю подшучивать над теми девочками, которые мне больше всего нравятся. Иногда я думаю, что им бы понравилось, если бы я подшучивал над ними - фактически, это правда - но мне трудно начинать, так как я давно уже их знаю и не привык над ними подшучивать. Но все-таки я уже говорил, что в тот вечер мы с Джейн обнимались. Шел дождь, мы сидели на веранде - и вдруг этот пьяный сукин сын, за которого ее мать вышла замуж, выскочил на веранду и спросил у Джейн, не найдется ли в доме сигарет. Я знал его недостаточно хорошо, но выглядел он таким человеком, который не будет со мной долго говорить - если, конечно, он ничего от меня не требует. И вообще, он был ужасным человеком. И все-таки Джейн не ответила, когда он спросил, не знает ли она, где находятся сигареты. Тогда он спросил ее еще раз, но она снова не ответила - она даже не хотела отрываться от игры. И вот, наконец, этот человек ушел обратно в дом. И когда он ушел, я спросил у Джейн, что бы это значило. Но она даже не ответила мне - как раз в этот момент она обдумывала свой следующий ход. А потом вдруг прямо на доску капнула слеза. Я видел, что она попала на одну из красных клеток, а потом она просто вытерла ее пальцем с доски. По неизвестной причине это очень сильно взволновало меня. Тогда я подошел к ней и попросил ее подвинуться - так, чтобы я мог сесть рядом с ней. Фактически, я сел прямо к ней на колени. Тогда она заплакала, и я очень хорошо помню, как я начал ее целовать. Я поцеловал ее в глаза, в нос, в лоб, в брови, в уши и так далее - в общем, я целовал всё ее лицо, кроме губ. Она не разрешила мне целовать ее в губы. И все-таки это действительно был единственный раз, когда мы с ней обнимались. Через некоторое время она встала и ушла в дом, чтобы надеть свой дивный красно-белый свитер. После этого мы с ней пошли смотреть какой-то кинофильм. По дороге я спросил у нее, кто такой этот пьяный сукин сын - которого звали мистер Кэддей - и достаточно ли хорошо он с ней знаком. Она была совсем еще молодая, но у нее замечательная фигура, и я не мог не думать про этого выродка Кэддея. Но она ответила, что нет. Я так и не выяснил, что бы это значило. Есть такие девочки, у которых практически невозможно ничего выяснить. Конечно, я не хочу сказать вам, что она была чем-то вроде ледяной сосульки, только из-за того, что мы практически никогда не обнимались и не шалили. Она была не такая. Например, я всегда пожимал ей руку. Это, разумеется, не так уж и много - но она была достаточно хорошенькая, чтобы ей можно было пожать руку. Большинство девочек, которым я пожимал руки, или делали так, что их рука замирала в моей - или же, наоборот, постоянно отодвигали от меня руку, как будто боялись, что я от них устану. Но Джейн была совсем другая. Как только мы пришли в этот кинотеатр, мы сразу же взялись за руки и не отпускали друг друга, пока не кончился кинофильм. Мы не меняли положения и не придавали этому большого смысла. При Джейн я даже не волновался о том, вспотела моя рука или нет. Я только знал, что мы счастливы вместе - и это действительно так. И еще я подумал об одном. Когда мы смотрели этот кинофильм, Джейн сделала что-то просто дивное. Когда начался блок новостей, вдруг я почувствовал, что чья-то рука держит меня сзади за шею - и это была рука Джейн. Смешно с ее стороны, не правда ли? Я имею в виду, что она была еще совсем молодая, а большинству девушек, у которых я видел, что они держат кого-нибудь за шею, уже около 25 или 30, и они это обычно делают с мужем или маленьким ребенком. Я, например, время от времени делаю такое со своей младшей сестрой Фивой. Но если какая-нибудь маленькая девочка сама это делает - это так красиво, что буквально добивает меня. Вот о чем я всё время думал, сидя на этом тошнотворном кресле в коридоре. И каждый раз, когда я вспоминаю о том, что делали они со Стрэдлейтером в машине Эда Бенки, я буквально схожу с ума. Я, конечно, знаю, что она вряд ли даст ему возможность сделать первый шаг, но всё равно, вспоминая об этом, схожу с ума. Говоря по правде, мне даже говорить об этом не хочется. В коридоре практически никого не было - даже продажные блондинки исчезли. И вдруг я почувствовал, что мне хочется скорее покинуть это место - оно ведь такое скучное. Кроме того, я совершенно не устал. Тогда я пошел к себе в комнату и надел пальто. Я также посмотрел в окно, чтобы проверить, делают ли еще что-нибудь эти невоспитанные - но свет везде уже был выключен. Тогда я спустился, вызвал такси и сказал водителю, чтобы отвез меня в "Эрни". "Эрни" - это ночной клуб в деревне Гринвич, куда часто заходил мой старший брат ДБ - до того, как он уехал и полностью продался Голливуду. Время от времени он брал с собой и меня. Хозяин клуба, которого тоже зовут Эрни - это большой и толстый человек, явно африканского происхождения, который умеет хорошо играть на пианино. Конечно, он ужасный сноб и вряд ли общается с теми, кто не является важной персоной, знаменитостью и так далее - но зато он действительно прекрасный пианист. И при всех его хороших качествах он фактически просто грубый. Я не знаю точно, что я имею в виду под этим, но мне так кажется. Я очень люблю слушать, как он играет, но иногда мне хочется просто перевернуть его пианино - дело в том, что, когда он играет, то напоминает человека, который разговаривает только с важными персонами.

Глава 12

Такси, которое я вызвал, было старое и пахло так, как будто кто-то разбросал там печенье. И каждый раз, когда я еду поздно ночью, мне всегда попадаются такие тошнотворные такси. Но еще хуже было то, что, несмотря на субботнюю ночь, везде было пусто и одиноко. На улицах почти что никого не было, только изредка попадались парень с девушкой, которые переходили улицу, держа друг друга за талию, или куча мальчиков грубоватого вида со своими подружками, которые дико смеялись даже над тем, что совершенно не казалось смешным. Это ужасно, когда в Нью-Йорке поздно ночью на улице кто-нибудь смеется - на целую милю слышно. И от этого я чувствовал себя еще более одиноким и подавленным. Мне так хотелось домой, чтобы побеседовать с Фивой. Но после того, как я немного проехал, мы с водителем, наконец, начали свой разговор. Его фамилия была Горовец, и он был намного лучше, чем все другие водители, вместе взятые, каких я только знал. Поэтому я подумал, что он может лучше знать про уток. "Горовец", - сказал я, - "вы проезжали мимо озера в центральном парке, внизу южной части?" "Какого озера?" "Такого маленького, в котором находятся утки. Вы должны знать". "Ну, и что же из этого следует?" "Конечно, вы знаете, что утки плавают там весной, летом и осенью. Но вы, случайно, не знаете, куда они деваются зимой?" "Кто девается?" "Утки. Или вы не знаете об этом? Я имею в виду, что кто-нибудь должен приехать на грузовике или другой машине и увезти их, или же они сами улетают куда-нибудь на юг?" Старый Горовец всю дорогу поворачивался и смотрел на меня - он был очень нетерпеливым человеком, но вряд ли его можно было бы назвать плохим. "Я не знаю", - ответил он. - "Да и зачем мне нужно знать такие глупости?" Мне показалось, что он чем-то обижен, и я сказал: "Не обижайтесь по этому поводу". "А кто обижается? Никто не обижается". Тогда я перестал разговаривать с ним, раз он такой чувствительный по этому поводу. Но он снова начал говорить об этом. Он всю дорогу поворачивался ко мне, а потом сказал: "Например, рыбы никуда не уходят. Они остаются там, где находятся всегда. То есть в озере". "Но ведь рыбы - это совсем другое дело. А я не говорю про рыб, я говорю про уток", - сказал я. "А какая разница между ними? Практически никакой", - ответил Горовец. И каждый раз, когда он говорил, его голос казался обиженным. "Но ведь рыбам зимой труднее, чем уткам - подумай своей головой". После этого я почти целую минуту ничего не говорил. И только потом я сказал: "Хорошо. Так что же все-таки делают рыбы, когда всё это маленькое озеро превращается в сплошную глыбу льда, по которому люди катаются на коньках?" Старик Горовец опять повернулся. "Что ты имеешь в виду, когда говоришь о том, что они делают?" - закричал он на меня. - "Они остаются там, где находятся всегда". "Но ведь они же не могут просто не обращать внимания на лед". "Кто не обращает внимания на лед? Все обращают!" - сказал Горовец. Он был такой взволнованный, что я испугался, как бы он не врезался своей машиной в какой-нибудь фонарный столб. - "Они могут жить прямо во льду - такова уж их природа. Они вмерзают в лед и остаются в таком положении всю зиму". "Да? А что же они тогда едят? Я имею в виду, что, если они полностью замерзают, то не могут плавать и искать себе пищу". "Ну, что же это с тобой такое происходит? Они переваривают пищу всем телом - водоросли и всякую всячину, которая находится во льду. У них постоянно открыты поры - такова уж их природа. Тебе понятно всё, что я говорю?" Он опять повернулся, чтобы посмотреть на меня. "Ох!" - сказал я, не обращая на него никакого внимания - я просто боялся, что он разобьет такси о какое-нибудь препятствие. Кроме того, он был таким чувствительным человеком, что никакое обсуждение с ним не доставляло удовольствия. "Давайте где-нибудь остановимся и вместе выпьем", - предложил я, но он мне так и не ответил. Скорее всего, он продолжал думать. Но я снова его спросил. Он был очень хорошим человеком, причем довольно смешным. "У меня нет времени на выпивку, дружок", - сказал он. - "А кстати, сколько тебе лет? И отчего ты не спишь дома?" "Я просто не устал". Когда я вышел напротив "Эрни" и заплатил по счету, старик Горовец опять вспомнил про рыб - наверно, он постоянно об этом думал. "Послушай", - сказал он. - "Если бы ты был рыбой, мать-природа позаботилась бы о тебе, не так ли? Я прав? Уж не думаешь ли ты, что зимой рыбы просто умирают?" "Нет, но..." "Ты прав, они действительно не умирают", - сказал Горовец и уехал быстро, как молния. Он был самым чувствительным человеком, какого я только встречал - всё, сказанное мной, его обижало. Несмотря на то, что было уже поздно, "Эрни" был переполнен - в основном невежами из подготовительных школ и колледжей. Почти каждая школа в мире начинает рождественские каникулы раньше, чем те, в которые я ходил. Там была такая толпа, что я с трудом мог заметить свое пальто. Но там было тихо, так как Эрни сидел за пианино - а когда он играл, это считалось чем-то святым. Никто ведь не умел играть так же хорошо. Примерно 3 пары, кроме меня, ждали, когда их посадят за стол, и все они пробирались через толпу на цыпочках, чтобы посмотреть, как играет старый Эрни. Перед ним висело большое зеркало с фонарем, так что все могли видеть его лицо, когда он играл на пианино. При этом никто не смотрел на его пальцы - а только на большое старое лицо. Тоже мне важное дело! Я не знаю, как называлась песня, которую он играл, когда я вошел, но во всяком случае, он сильно ее искажал. Он давал всякие мрачные и хвастливые переборы на верхних нотах и еще много хитрой ерунды, которая всегда вызывает у меня острую боль в душе. Но если бы вы только послушали толпу, когда он кончил играть - вам бы сразу затошнило, настолько они обезумели. Они превратились в дураков, которые дико смеются, когда смотрят кинофильм - даже если он и не смешной. Клянусь - если бы я был пианистом, актером и так далее, мне бы не понравилось, что все эти придурки считают меня удивительным. Я бы даже не хотел, чтобы они мне аплодировали - есть такие люди, которые аплодируют не тогда, когда нужно. Если бы я был пианистом, я бы играл только в чулане. И все-таки, когда он кончил играть и все захлопали в его адрес, старый Эрни повернулся на своем сидении и притворно, низко поклонился им - как будто он был не только пианистом, но и просто униженным человеком. Это было явное притворство - учитывая то, что он такой сноб. Хоть это и кажется смешным, но я его пожалел, когда он кончил играть. Я даже не думаю, что он лучше знает, правильно он играет или нет. Он же сам в этом не виноват, а виноваты только эти придурки, которые хлопают в его адрес - при первой же возможности они могут испортить кого угодно. Но мне всё равно стало опять так плохо и скучно, что я уже собирался взять пальто и вернуться в гостиницу - но было еще рано, и я не хотел чувствовать себя одиноким. Наконец, они дали мне какой-то грязный стол напротив стены, прямо за стойкой, откуда ничего не было видно. Это был один из таких маленьких, тоненьких столиков, что, если сидящие за соседним столом не встанут, чтобы пропустить меня - а эти выродки и не сделают такого - мне, наверно, придется лезть на стул. Я заказал свои любимые напитки - шотландское виски с содой и холодный ликер. Даже если бы мне было всего лишь 6 лет, я бы мог получить в "Эрни" любой напиток - так там было темно, и кроме того, никто бы не обратил внимания на то, сколько мне лет. Даже если бы я был наркоманом - никто бы этого не заметил. Меня окружали невежи - и я не шучу. За другим маленьким столиком, левее и выше моего, сидели смешной мальчишка и такая же смешная девчонка. Они были примерно моего возраста - или, может быть, чуть старше. И это было смешно. Я видел, что они старались изо всех сил пить как можно меньше и не слишком быстро. Тогда я решил подслушать их разговор - так как больше мне делать было нечего. Он рассказывал ей о профессиональном футболе, который он видел днем. Он давал ей самый подробный отчет обо всей игре - и я не шучу. Это был самый скучный мальчик, какого я только слышал. И еще я могу сказать, что его подруга даже не интересовалась этой игрой - но она была еще смешнее его, и поэтому ей приходилось слушать. У некрасивых девочек действительно туго с этим делом - мне иногда бывает жалко их. Я даже не могу на них смотреть - особенно если они сидят рядом с придурковатыми мальчиками, которые постоянно рассказывают им о футболе. Но справа от меня разговор был еще хуже. Там сидел парень явно из Иельского университета, во фланелевом костюме и потрепанной клетчатой жилетке. И вообще, все эти выродки из "лиги плюща" выглядят примерно одинаково. Отец хочет, чтобы я поступил в Иельский или Принстонский университет, но клянусь, что, если я попаду в какой-нибудь колледж "лиги плюща", то сразу же умру. И все-таки рядом с этим парнем из Иельского университета была превосходная девушка. Она была такая красавица! Но вы бы только послушали, о чем они говорили. Прежде всего, они оба были немного подвыпившие. Он постоянно трогал ее под столом, и в то же время говорил ей про какого-то парня из его общежития, который выпил целую бутылку аспирина и чуть не отравился. Его подруга всё говорила: "Это очень страшно! Перестань, дорогой! Хватит! Надоело! Только не здесь!" - и так далее. Представляете - одновременно трогать ее и рассказывать о парне, который хотел покончить с собой! Они буквально добили меня. Но я почувствовал себя таким одиноким и подавленным, что в этом состоянии не смог бы даже отличить лошадь от осла. Мне нечего было делать - разве что только курить и пить. Но я попросил официанта пригласить Эрни, чтобы он присоединился ко мне и выпил. Я представился ему, как младший брат ДБ. Но я не думаю, что официант передал ему мое сообщение - эти выродки вообще никогда никаких сообщений не передают. Вдруг подошла девушка и позвала меня: "Холден Коулфилд!" Ее звали Лилиана Симмонс. Мой брат ДБ некоторое время встречался с ней. Ее грудь была большая и крепкая, как дверной молоток. "Привет!" - сказал я и, разумеется, хотел встать - но в таком людном месте это было довольно трудно. С ней был морской офицер, который выглядел так, как будто его ударили кочергой. "Как приятно тебя встретить!" - сказала Лилиана Симмонс с явным притворством. - "И как поживает твой старший брат?" Именно это она и хотела прежде всего узнать. "Хорошо. Он сейчас в Голливуде". "В Голливуде? Как это приятно! А что он сейчас делает?" "Не знаю. Наверно, пишет", - сказал я. Мне вообще не хотелось это обсуждать. Но для нее то, что он в Голливуде, было очень важно. И почти для всех это важно - причем в основном для тех, кто никогда не читал его рассказов. Но меня это сводит с ума. "Это так трогательно", - ответила Лилиана. Потом она представила меня моряку, которого звали командор Блоп или как-то в этом духе. Он был из таких людей, которые считают себя женственными, если не ломают вам пальцы при рукопожатии. А мне такое дело не нравится. "Ты совсем один, малыш?" - спросила меня Лилиана. Она загораживала своим телом всё движение в проходе - мне кажется, что ей даже нравилось это делать. Официант ждал, пока она подвинется, чтобы освободить место, но она даже не замечала его - и это было смешно. Мне показалось, что ни официант, ни даже моряк не любят ее - хотя он и устроил с ней свидание. Мне она тоже не понравилась, да и вряд ли кто-нибудь мог бы ее полюбить - разве что только пожалеть. "У тебя свидание, малыш?" - спросила она у меня. Я стоял, но она даже не попросила меня сесть - она такая, что может заставить меня стоять часами. "Какой он красавец!" - сказала она моряку. - "Холден, ты сейчас такой красивый!" Моряк попросил ее отойти. Он сказал ей, что она загораживает своим телом весь проход. "Холден, присоединяйся к нам", - сказала Лилиана. - "Давай вместе выпьем". "А я уже собирался уходить", - ответил я ей. - "У меня назначена важная встреча". Мне показалось, что она как раз собирается наладить со мной отношения - чтобы я рассказал об этом ДБ. "Хорошо, такой-сякой малый. Скажи старшему брату, когда встретишь его, что я его не люблю". И она ушла. Мы с моряком сказали друг другу, что рады встрече - это всегда добивает меня. Я говорю: "Рад встрече с вами", - даже тем, которых я совсем и не рад встретить. Но чтобы остаться живым и здоровым, надо всё это сказать. После того, как я сказал ей, что у меня назначена важная встреча, я решил уйти - другого выбора у меня просто не было. Я даже не остался, чтобы послушать что-нибудь свеженькое в исполнении старого Эрни. Но я действительно смертельно устал и не собирался сидеть за одним столом с Лилианой Симмонс и моряком - поэтому я и ушел. Но я чуть не сошел с ума, когда искал свое пальто. Окружающие люди всегда мне что-нибудь испортят.

Глава 13

В гостиницу я шел пешком - это был 41 пышный квартал. Но мне не столько хотелось прогуляться по свежему воздуху, сколько не хотелось опять вызывать такси. Мне вообще давно уже надоело ездить - как в такси, так и в любом другом транспорте. Мне часто хочется прогуливаться пешком - независимо от того, как это далеко или высоко. В детстве я практически постоянно ходил домой пешком - а наша квартира находится на 12 этаже. Я даже не помню, шел тогда снег или нет. По крайней мере, на улице точно нигде снега не было. Но мороз был достаточно сильный - поэтому я вытащил из кармана охотничью шапку, выкрашенную мной в красный цвет в знак симпатии к Советской России, и поплотнее натянул ее на уши, даже не думая о том, как я выгляжу. Но руки у меня мерзли, и мне бы хотелось узнать, кто украл мои рукавицы. Но даже если бы я и знал это, всё равно бы ничего не смог поделать - я немного трусоватый, хоть и стараюсь не показывать этого. Например, если бы я выяснил, кто украл рукавицы, я бы, наверно, пошел в комнату воришки и сказал: "Хорошо, отдайте мне рукавицы обратно". А воришка, который их украл, наверно, ответил бы невинным голосом: "Какие рукавицы?" А потом я бы, наверно, пошел в его чулан и нашел бы эти рукавицы - например, спрятанными в какие-нибудь галоши. Я бы показал их этому человеку и сказал: "А эти рукавицы, случайно, не ваши?" Тогда воришка, наверно, посмотрел бы на меня своим притворно невинным взглядом и сказал бы: "Я вообще никогда в жизни раньше не видел никаких рукавиц. Если они ваши - забирайте, а мне они не нужны". Тогда бы я, наверно, просто постоял бы там минут 5 с рукавицами в руках, чувствуя, что мне нужно как следует отколотить этого человека - разбить ему челюсть или еще что-нибудь в этом духе. Единственно, что мне помешало бы - это то, что у меня не хватило бы смелости на это, и я бы так и остался там стоять, придав себе решительный вид. Я бы мог сказать что-нибудь острое или пожаловаться в его адрес, обидеть или рассердить его - всё, что угодно, но только не колотить. И все-таки, если бы я сказал что-нибудь острое или пожаловался бы в его адрес, он бы, наверно, встал, подошел ко мне и сказал: "Послушайте, Коулфилд. Вы что, и в самом деле считаете меня воришкой?" А я, вместо того, чтобы сказать: "Вы правы, я действительно считаю вас воришкой и грязным выродком!" - наверно, мог бы сказать только: "Я просто нашел свои рукавицы в ваших галошах, вот и всё". А этот человек сразу бы понял, что я не собираюсь его колотить - и, наверно, ответил бы: "Послушайте. Давайте разберемся. Вы считаете меня воришкой?" А я бы, наверно, ответил: "Никто никого воришкой не считает. Просто я нашел свои рукавицы в ваших галошах". И так бы продолжалось часами. Но я бы, наконец, ушел из его комнаты, даже не отколотив его как следует. Я бы, наверно, пошел к умывальнику, слегка покуривая, и посмотрел бы на себя в зеркало, придавая себе решительный вид. Вот о чем я думал, пока возвращался в гостиницу. Это совсем не смешно - быть трусоватым. А может быть, я вообще не трусоватый, не знаю. Скорее всего, я не столько трусоватый, сколько не обращаю внимания, если у меня пропали рукавицы. И вообще это у меня большая проблема - что я никогда не обращаю внимания, если у меня что-то пропало. Когда я был маленьким, мать сходила с ума из-за этого. Некоторые люди целыми днями ищут то, что потеряли - а мне совсем не жалко, если я потеряю что-нибудь. Возможно, поэтому я немного трусоватый. Но это не оправдание - трусом вообще быть не следует. Если мне хочется кого-нибудь отколотить или разбить челюсть - я должен это сделать, чего бы мне это ни стоило. Но я просто в этом деле не силен - лучше уж вытолкнуть его из окна или стукнуть молотком по голове, чем разбить челюсть. И вообще, мне не нравиться бить кулаками. Дело не в том, что меня тоже могут побить - разумеется, я от этого с ума не сойду - но я боюсь бить по лицу. Вся проблема в том, что я не могу выдержать, когда мне кто-то смотрит прямо в лицо. Было бы гораздо лучше, если бы нам обоим завязали чем-нибудь глаза. Это смешная трусость, если только подумать о ней, но все-таки трусость - и я действительно не шучу. В общем, чем больше я думал о рукавицах и своей трусости, тем больше огорчался - и, пока шел, решил где-нибудь остановиться и выпить. А то в "Эрни" я выпил только 3 раза - но даже не успел закончить последний. У меня есть одна интересная особенность - когда я в хорошем настроении, я могу пить всю ночь, и этого даже не будет видно. Однажды в Вултонской школе я и некий Реймонд Гольдфарб в субботу вечером купили пинту шотландского виски и выпили прямо в церкви, где никто нас не видел. Он совершенно опьянел - но на мне это даже не было заметно. Я стал только более спокойным и равнодушным. Разумеется, перед сном я вырвал, но через силу - мне никак этого не хотелось. В общем, пока я не дошел до гостиницы, я решил зайти в какой-то скучный бар, но оттуда вышли двое пьяниц - они хотели узнать, где находится метро. Один из них был похож на кубинца и тяжело дышал прямо мне в лицо, пока я объяснял ему, куда идти. Кончилось тем, что я решил вообще не идти ни в какой бар, а просто вернуться в гостиницу. В коридоре было пусто и пахло так, как будто там выкурили 50 миллионов сигарет. Вполне возможно, что это так и было. Мне совершенно не хотелось спать, но я чувствовал себя плохо - настолько огорченным и подавленным, что даже хотел умереть. Вот тут-то у меня и начались большие неприятности. Сразу же после того, как я вошел, сторож спросил у меня: "Парень, ты хочешь хорошо провести время? Или для тебя это слишком поздно?" "Что вы хотите этим сказать?" - спросил я, не понимая, что он имел в виду. "Ты хочешь испытать немного любовных приключений сегодня ночью?" "Я?" - переспросил я. Это был очень глупый ответ, но я всегда смущаюсь, когда кто-нибудь подходит и задает мне подобные вопросы. "А кстати, сколько тебе лет, дружок?" - спросил сторож. "Мне 22", - ответил я. "Хорошо. Так хочешь ты или нет? 5 долларов за одну попытку, 15 за всю ночь". - Он посмотрел на часы. - "В смысле до утра. 5 долларов за одну попытку, 15 долларов до утра". "Хорошо", - сказал я. Это противоречило всем моим принципам - но я чувствовал себя так плохо, что не мог ни о чем думать. В этом-то и вся проблема. Когда мне очень плохо, я даже не могу думать. "Что хорошо - одна попытка или до утра? Мне нужно знать". "Только одна попытка". "А в какой ты комнате?" Я посмотрел на красную штучку с номером на ключе. "12-22", - сказал я и сразу же пожалел о том, что впутался в нехорошее дело - но было уже поздно. "Хорошо. Через 15 минут придет девчонка". Он открыл дверь, и я зашел. "А она хотя бы красивая?" - спросил я его. - "Мне ведь не нужны старые бабы". "Не бойся, дружок. Это не старая баба". "Ну, так кому же я буду платить?" "Ей", - сказал он. - "Иди, дружок". И он закрыл дверь прямо перед моим носом. Когда я зашел в комнату, то намочил голову водой, хотя короткие волосы расчесывать совсем не обязательно. Потом я почувствовал, что от меня пахнет сигаретами и шотландским виски с содой, которое я пил в "Эрни". Чтобы не так пахло, я решил зажать рукой рот и дышать только носом, но для надежности всё равно почистил зубы. Потом я переоделся в чистую рубашку. Конечно, я знал, что для какой-то там проститутки наряжаться, как кукла, совсем не обязательно - но зато мне теперь было, что делать. И вообще, я сильно волновался. Я сам по себе имел довольно-таки привлекательный вид - но всё равно сильно волновался. Говоря по правде, я самый настоящий девственник - и это действительно так. У меня было не так уж много возможностей потерять эту девственность, но я так ни одной и не воспользовался - всегда что-нибудь мешало. Например, если я приду к девочке домой, то сразу же появятся ее родители - или я боюсь, что появятся. А если я устрою свидание на заднем сидении машины, кто-то обязательно устроит свидание на переднем сидении - и девочка обязательно захочет узнать, что происходит в машине. Я имею в виду, что девочка с переднего сидения постоянно поворачивается и смотрит, что там происходит. Да, всегда что-нибудь мешает. Но пару раз я уже был близок к этому. Один раз я помню особенно хорошо. Но что-то помешало, а что именно - этого-то я точно уже не помню. Дело в том, что бОльшую часть времени, которую я провожу вместе с какой-нибудь девочкой - самой обыкновенной девочкой, а не проституткой - она не разрешает мне этого делать. И я не делаю - в этом-то и вся моя проблема. А вот другие мальчики делают. Я же сдерживаюсь - тем более что я не знаю, она действительно не разрешает мне, просто боится, или же из-за того, что, если я пройду через это, обвинят меня, а не ее. Но все-таки я сдерживаюсь. Дело в том, что я просто их жалею - ведь большинство девочек такие глупые. После того, как я их обнимаю в течение некоторого времени, я вижу, что они совсем теряют рассудок. Возьмите девочку, которая на самом деле пылает страстью - ведь у нее совершенно нет никакого ума! Я не знаю. Если мне не разрешают, то приходится сдерживаться. Мне бы этого не хотелось, особенно после того, как я провожаю их домой, но все-таки приходится. Так что, когда я переоделся в чистую рубашку, я решил, что на этот раз можно попробовать. Я подумал, что можно попрактиковаться на проститутке - на случай, если мне когда-нибудь в жизни придется жениться. Но я всегда волнуюсь, когда думаю об этом. Однажды в Вултонской школе я читал какую-то книжку, в которой был очень изысканный, спокойный, привлекательный человек - его звали месье Бланшар. Я до сих пор помню, что книжка была не очень-то хорошая, но этот Бланшар - просто прелесть! У него в Европе, на Ривьере, был большой особняк, и в свободное время он только того и делал, что постукивал женщин своей тростью. Это был самый настоящий повеса, который умел побеждать женщин. В одной из частей он говорил, что женское тело - это скрипка, и чтобы играть на ней, нужен очень хороший музыкант. Я понимаю, что эта книжка грубая - но все-таки не могу выбросить из головы всю эту скрипичную ерунду. Поэтому я и решил попрактиковаться - на случай, если мне когда-нибудь в жизни придется жениться. Коулфилд и волшебная скрипка. Я понимаю, что это грубо - но не слишком. Я же не собираюсь изучать это дело как следует. Если говорить по правде, то половину времени, которое я провожу с девочкой, у меня занимают многочисленные проблемы - я не всегда нахожу то, что я хочу найти. Вот что я имею в виду. Возьмем, к примеру, ту девочку, о которой я уже рассказывал и с которой просто не смог заниматься любовью. Почти целый час мне пришлось возиться с ее тугим корсетом. Но когда я, наконец, его снял, она была готова плюнуть мне в лицо. И все-таки я продолжал ходить по комнате - ждал, когда появится проститутка. Я надеялся, что она будет красивая - хотя это и не имело большого значения. Я просто хотел поскорее покончить с этим делом. Наконец, кто-то постучал в дверь, и пока я шел открывать, споткнулся о свой чемодан, который стоял на дороге, и чуть не разбил себе колени. Я часто спотыкаюсь о чемодан или еще что-нибудь подобное. В общем, когда я открыл дверь, там стояла проститутка. Она была в пальто, но без шапки, так что сразу было видно, что она блондинка, причем явно крашеная. Но это не была старая баба. "Здравствуй", - сказал я спокойно и вежливо. "А ты и есть тот парень, о котором сказал Морис?" - спросила она меня не очень-то дружелюбно. "А он сторож?" "Да", - ответила она. "Да, это я. Заходи, если хочешь", - сказал я. Чем дальше, тем я становился всё более и более равнодушным - и это действительно так. Она вошла, сразу же сняла пальто и бросила его на кровать. На ней было модное зеленое платье. Потом она села на стул, который стоял в комнате со стороны письменного стола и начала дергать ногами вверх и вниз. То есть она села скрестив ноги, а тогда уже начала дергать ими вверх и вниз. Она была слишком нервной для проститутки - и это действительно так. Уж очень она была молодая - мне показалось, что она примерно моего возраста. Я сел в большое кресло рядом с ней и предложил ей сигарету. "Я не курю", - сказала она таким тихим и тонким голосом, что было едва слышно. Кроме того, когда я ей что-нибудь предлагал, она ни разу не благодарила меня - она просто ничего лучшего не знала. "Давай познакомимся. Меня зовут Джим Стилл", - представился я. "А у тебя есть часы?" - спросила она. Ей было абсолютно безразлично, как меня зовут. "А кстати, сколько тебе лет?" "Мне 22". "Какой ты смешной!" Да, это было действительно смешно с ее стороны - как будто она была маленьким ребенком. Обычно считается, что проститутки говорят не "какой ты смешной", а "иди к чёрту" или "прекрати болтать". "А тебе сколько лет?" - спросил я ее. "Должна быть мудрее", - ответила она, цитируя песню Джона Леннона "Плачь, детка, плачь" из белого альбома. Она была достаточно грамотной. "А у тебя есть часы?" - снова спросила она, а потом встала и начала снимать платье. Я странно себя чувствовал, когда она это делала - в том смысле, что это произошло внезапно. Мне следует чувствовать влечение, когда кто-то встает и снимает платье - но я меньше всего чувствовал влечение. Я был скорее подавленным. "Так есть у тебя часы?" "Нет", - ответил я. Я действительно странно себя чувствовал. "Как тебя зовут?" - спросил я ее. Она осталась в розовой рубашке - и это очень смущало меня. "Санни", - сказала она. - "Давай начнем". "Лучше сначала немного поговорим", - попросил я ее. Это, конечно, было по-детски, но я действительно чувствовал себя странно. - "А ты что, разве куда-то спешишь?" Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего. "Так о чем ты хочешь поговорить?" - спросила она. "Не знаю. Ни о чем конкретном. Я просто подумал, что ты хочешь со мной поболтать". Она снова села на стул рядом с письменным столом, но я бы мог сказать, что ей это не нравилось. Она опять начала дергать ногами - такая уж она была нервная девчонка. "Сигарету хочешь?" - спросил я, забыв, что она не курит. "Да я же не курю! Послушай - если ты собираешься говорить, давай. А у меня есть, что делать". Но я не мог придумать, о чем бы с ней поговорить. Мне хотелось спросить у нее, зачем она стала проституткой, но я боялся спрашивать - она бы всё равно вряд ли ответила мне. "А ты, случайно, не из Нью-Йорка?" - наконец, спросил я, так как больше ничего не придумал. "Я из Голливуда", - ответила она, а потом встала и подошла к кровати, на которой лежало ее платье. "А вешалка у тебя есть? Я не хочу, чтобы мое платье помялось - оно же совсем новое". "Разумеется", - быстро ответил я, обрадованный тем, что можно встать и чем-нибудь заняться. Я отнес ее платье в чулан и повесил. Это было смешно, но когда я уже повесил платье, мне стало грустно - я подумал, что, когда она идет в магазин что-нибудь купить, никто даже и не догадывается о том, что она проститутка. Даже продавец думает, что она обычная девочка, когда она покупает у него. Я даже не знаю, отчего мне стало так грустно. Я снова сел и решил продолжить разговор - но она оказалась плохой собеседницей. "Ты работаешь каждую ночь?" - спросил я ее. После того, как я сказал, это прозвучало ужасно. "Да". Она ходила по комнате, потом взяла с письменного стола меню и начала читать. "А что ты делаешь днем?" Она пожала плечами. И вообще, она была довольно-таки худая. "Иногда сплю, а иногда хожу в театр". Она положила меню и подошла ко мне. "Давай начнем, а то у меня нет..." "Послушай", - сказал я. - "Сегодня я что-то не в себе. Я плохо провел эту ночь, если говорить честно. Я могу, конечно, тебе заплатить, но давай не делать этого. Как ты на это смотришь?" Проблема была в том, что я действительно ничего не хотел - я чувствовал скуку, а не влечение, говоря по правде. Она обиделась. Ее модное зеленое платье уже висело в чулане. Кроме того, я не думаю, что смогу испытывать влечение к тем, которые весь день только того и делают, что смотрят глупые кинофильмы. Я даже не думаю, что смогу. Она подошла поближе, с таким смешным выражением лица, как будто она мне не верила. "Что случилось?" - спросила она. "Ничего не случилось". Я сильно нервничал. "Дело в том, что мне недавно делали операцию". "Да? И где же?" "Сейчас я вспомню, как это называется. На клавикорде". "Да? А где это находится?" "На клавикорде?" - спросил я. - "На самом деле это на хорде, спинной мозг. Я имею в виду нижнюю часть спинного мозга". "Да?" - спросила она. - "Это круто". Потом она села мне на колени. "Ты просто прелесть!" Я так нервничал из-за нее, что просто лежал, повесив голову. "Я уже выздоравливаю", - сказал я ей. "Ты похож на одного мальчика из кинофильма. Ты знаешь, о ком я говорю. Как его зовут?" "Нет, не знаю", - ответил я. Она не хотела вставать с моих колен. "Конечно, ты знаешь. Он был подающим в команде Мелвина Дугласа. Это младший брат Мелвина Дугласа. Он падает из лодки. Ты знаешь, кого я имею в виду". "Не знаю. И вообще я стараюсь смотреть кинофильмы как можно реже". Потом она начала становиться смешной, грубой и так далее. "Прекрати это!" - сказал я. - "Я только что сказал тебе, что я не в настроении после операции". Она так и не встала с моих колен, а только окинула меня своим ужасно грубым взглядом. "Послушай", - сказала она. - "Я спала, когда глупый Морис поднял меня. Если ты думаешь, что я..." "Но я же сказал, что могу заплатить за то, что ты пришла. У меня достаточно денег, но я еще не пришел в себя после этой серьезной..." "Так зачем же ты сказал глупому Морису, что тебе нужна девчонка, если ты недавно перенес операцию на... Я уже не помню, как это называется". "Но ведь я думал, что буду себя чувствовать гораздо лучше, чем на самом деле чувствую. Я просто ошибся в расчетах - и я не шучу. Извини. Если ты встанешь с моих колен, я смогу принести кошелек". Ей не хотелось вставать, но она все-таки встала с моих колен - и только тогда я достал из комода свой кошелек. Я вытащил оттуда 5 долларов и дал ей. "Миллион раз благодарю", - сказал я. "Но ведь это только 5 долларов, а мне нужно 10". Я хочу сказать, что это было смешно с ее стороны - но я действительно боялся, что так и произойдет. "А Морис говорил про 5 долларов", - сказал я ей. - "15 долларов до утра, 5 долларов за одну попытку". "10 долларов за одну попытку". "А он говорил про 5 долларов. Мне очень жаль, но больше я выделить не могу". Она снова пожала плечами, а потом сказала очень равнодушным голосом: "Дай мне мою одежду. Или для тебя это слишком большая проблема?" Она была довольно-таки пугающим ребенком - даже своим слабым отрывистым голосом она могла бы напугать кого угодно. Если бы это была большая старая проститутка с сильно накрашенным лицом - она и вполовину не могла бы быть такой пугающей. Я пошел и принес ей платье. Она надела его, а потом взяла с кровати свое пальто. "Прощай, маленький ленивец", - сказала она. "Прощай", - ответил я. Я совершенно не благодарил ее - и я даже рад, что не сделал этого.

Глава 14

После того, как Санни ушла, я некоторое время сидел в кресле и покуривал сигареты. На улице уже начало светать. Я чувствовал себя таким несчастным, таким подавленным - вы даже не можете себе представить. Тогда я начал делать вид, что разговариваю вслух с Алли. Я часто так делаю, если у меня плохое настроение. Я просил, чтобы он пошел домой, взял велосипед и встретил меня перед домом Бобби Фалькона. Несколько лет назад Бобби Фалькон жил в Мэне, недалеко от нас. И вот однажды мы с Бобби ездили на велосипедах к озеру Седебего. Мы собирались взять с собой обед, духовые ружья и так далее - мы тогда были еще маленькими, и нам хотелось чего-нибудь подстрелить этими духовыми ружьями. Алли слышал, что мы говорили об этом, и тоже хотел пойти с нами, но я не разрешил ему. Я сказал, что он еще совсем маленький. И вот до сих пор, когда у меня плохое настроение, я будто бы говорю ему: "Хорошо. Иди скорее домой, возьми велосипед и встречай меня перед домом Бобби". Это неправда, что я его никуда с собой не брал. Я всегда брал его, но в тот раз - нет. Он не жалел об этом, так как вообще никогда ни о чем не жалел - но все-таки, когда мне плохо, я еще и до сих пор думаю об этом. Но наконец, я разделся и лег спать. Когда я лежал, мне захотелось помолиться, но я так и не смог сделать этого. Иногда бывает, что я хочу молиться - но не могу, и всё. Дело в том, что я самый настоящий материалист и атеист. Я вполне согласен с высказыванием Джона Леннона, что Битлы лучше Христа. Вообще-то, я не против Христа, но с большей частью библии я не согласен. Например, те же апостолы, говоря по правде, просто раздражают меня. После смерти Христа они были нормальными, но при его жизни польза от них была, как от дырки в голове. Они только того и делали, что разочаровывали его, выражаясь словами из песни того же самого Джона Леннона. Практически все остальные персонажи библии мне нравятся больше, чем апостолы. Говоря по правде, даже бедный сумасшедший выродок, который жил среди могил и резал себя камнями, мне нравится намного больше Христа и раз в 10 больше апостолов. Когда я учился в Вултонской школе, иногда спорил с одним мальчиком, который жил в нижней части коридора. Звали его Артур Чайлдс. Он принадлежал к секте квакеров и постоянно читал библию. Чайлдс был хорошим мальчиком и нравился мне - но мы с ним никогда не соглашались в вопросах библии, особенно насчет того, что касалось апостолов. Он говорил мне, что если я не люблю апостолов, то тем более я не могу любить и Христа. Он говорил, что надо любить апостолов, так как Христос сам выбрал их. А я говорил, что хоть он и сам выбрал их, но абсолютно случайным образом. Еще я сказал, что у Христа не было времени никого анализировать, и я не обвиняю его в этом. Разве он был виноват, что у него не хватало времени? Я помню, как я спрашивал, думает ли Чайлдс, что Иуда, который предал Христа, после совершения самоубийства попал в ад. Чайлдс ответил, что он вполне уверен в этом. Но я никак не мог с ним согласиться. Я сказал, что могу поставить 1000 долларов, что Христос никогда не отправил бы Иуду в ад. И сейчас бы я поставил 1000 долларов - если бы они у меня были. Мне кажется, что любой апостол мог бы послать его в ад - и чем скорее, тем лучше - но клянусь, что Христос бы этого не сделал. Чайлдс сказал, что я не хожу в церковь - в этом-то и вся проблема. И он был прав. У моих родителей разные религии, как и у родителей Пола Мак-Картни - а когда у родителей разные религии, все дети в семье обязательно становятся атеистами. Говоря по правде, я терпеть не могу священников, которые встречаются практически в каждой школе. Особенно как они читают свои проповеди невинными голосами. Я такого не люблю. Разве они не могут говорить простым, естественным голосом. А так их разговор звучит притворно. Именно поэтому в кровати я так и не смог помолиться. Каждый раз, когда я начинал, я представлял себе, что Санни называет меня маленьким ленивцем. Тогда я встал с кровати и закурил сигарету. Ее вкус был противный. С тех пор, как я покинул Пенси, я выкурил примерно 2 пачки сигарет. И вдруг, пока я сидел и курил, кто-то постучал в дверь. Я надеялся, что не в мою, но потом все-таки понял, что в мою - не знаю, как, но действительно понял. Вполне возможно, что я экстрасенс. "Кто там?" - спросил я и сильно испугался. Я уже говорил, что я немного трусоватый. Но потом еще раз постучали - уже сильнее. Тогда я встал с кровати в одной пижаме и открыл дверь. Мне не нужно было даже включать свет в комнате, так как уже было достаточно светло. Там стояли Санни и шпионоподобный сторож Морис. "Что случилось? Чего вам от меня нужно?" - спросил я дрожащим голосом. "Ничего особенного", - ответил Морис. - "Просто отдай нам еще 5 долларов, вот и все дела". Он сам говорил от имени обоих, а Санни только стояла рядом с ним, широко раскрыв рот. "А я уже заплатил ей 5 долларов. Можете сами у нее спросить", - сказал я, несмотря на то, что мой голос сильно дрожал. "Но я ведь, шеф, говорил про 10 долларов за одну попытку, 15 долларов за всю ночь - и еще раз повторяю это". "Неправда, вы такого не говорили. Я точно помню про 15 долларов за всю ночь, но за одну попытку вы говорили 5 долларов. Я сам отчетливо это слышал..." "Раскройтесь, шеф". "А для чего?" - спросил я. Мое сердце билось так, что я хотел выскочить из комнаты - или хотя бы, по крайней мере, одеться. Страшно быть в одной пижаме, когда происходит нечто подобное. "Идите со мной, шеф", - сказал Морис и сильно подтолкнул меня своей крохотной рукой - он был самый настоящий сукин сын. Я чуть не растянулся возле умывальника. После этого, как я помню, он и Санни вошли в комнату, как будто они были хозяевами здесь. Санни села на подоконник, а Морис - в большое кресло и расстегнул воротник своей сторожевой униформы. Я сильно нервничал. "Хорошо, шеф. Давайте разберемся с этим делом, а то мне уже пора на работу". "Но я уже 100 раз говорил, что не должен вам ни цента. Я заплатил ей 5 долларов..." "А теперь прекратите эту ерунду. Давайте разберемся с этим делом". "Но зачем я должен давать ей еще 5 долларов?" - спросил я на повышенных тонах. - "Кажется, вы просто хотите меня обмануть". Морис полностью расстегнул свою униформу. К его воротнику был пришит бутафорский подворотник, но под пиджаком не было даже рубашки - только волосатый живот. "Никто никого не хочет обманывать", - сказал он. - "Давайте разберемся с этим делом, шеф". "Нет", - сказал я. После этого он встал с кресла и подошел ко мне. Он выглядел так, как будто очень устал или скучает. Я так испугался! Я помню, что сложил руки. Но это было бы не так уж плохо, если бы я не был в одной пижаме. "Давайте разберемся с этим делом, шеф". Он подошел туда, где я стоял. И единственно что он мог сказать - это "Давайте разберемся с этим делом, шеф". Он действительно был немножко придурковатый. "Нет". "Шеф, вам хочется, чтобы я устроил небольшую драку с вами. А мне этого не хочется - но, как видно, придется", - сказал он. - "Вы должны нам 5 долларов". "Никаких 5 долларов я вам не должен", - сказал я. - "А если вы будете драться, я закричу, разбужу всю гостиницу и вызову полицию". Мой голос сильно дрожал. "Давайте, теряйте голову от крика. Это хорошо", - сказал Морис. - "Или вам хочется, чтобы родители узнали, что вы, ребенок из высшего общества, провели ночь с проституткой?" Он понемногу начал грубить - и это действительно так. "Оставьте меня в покое. Если бы вы сказали про 10, было бы совсем иначе. Но я точно помню, что вы..." "Так мы разберемся с этим делом?" Он буквально прижал меня к двери, почти что касаясь меня своим крохотным волосатым животом. "Оставьте меня. Уходите из моей комнаты", - сказал я, держа руки сложенными. Ну, и дрожал же я! И вдруг - первый раз за всё время - Санни заговорила: "Морис, можно мне заглянуть в его кошелек? Он находится на этом, ну, как его там?" "Конечно, можно". "Оставь мой кошелек в покое!" "А я уже взяла всё, что мне нужно", ответила Санни и показала мне 5 долларов. - "Смотри. Это те 5, которые ты мне должен. Я поступила честно". И я заплакал. Мне не хотелось этого, но пришлось. "Да, вы поступили честно", - ответил я. - "Вы просто украли у меня 5 долларов..." "Замолчите", - сказал Морис и подтолкнул меня. "Будет лучше, если мы его отпустим", - ответила Санни. - "Не так ли? Мы уже получили весь капитал, который он нам должен. Пошли". "Я иду", - ответил Морис, но так и не пошел. "Пошли, Морис. Лучше оставить его в покое". "А я никого не обижал", - ответил он невинным голосом и схватил меня за пижаму. Я не могу сказать, в каком месте он схватил, но мне было больно. Тогда я сказал ему, что он дурак. "Что?" - переспросил он, приложив руку к уху, как глухой. - "Что вы сказали? Кто я такой?" Я продолжал плакать и нервничать, как сумасшедший. "Вы дурак", - сказал я. - "Дурак и глупый обманщик. А года через 2 вы будете грубым истощенным попрошайкой наподобие тех, которые ходят по улице и просят хотя бы 10 центов на кофе. Вы будете ходить в засаленном пиджаке и..." Тут он меня хлопнул. Я даже не собирался отойти с дороги, сбежать и так далее. Я только чувствовал, как сильно он меня хлопнул по животу. Но я даже не потерял сознания, так как хорошо помню, что я оглянулся, лежа на полу, и увидел, что оба вышли и закрыли дверь. А потом я некоторое время еще лежал на полу, как в случае со Стрэдлейтером, и приходил в себя. Но в этот раз мне показалось, что я действительно умираю - и это истинная правда. Я думал, что кто-то меня душит - так тяжело мне было дышать. В этом-то и была вся проблема. Наконец, я кое-как встал и пошел в ванную, согнувшись в три погибели и хватаясь за живот. Клянусь, что я в этот момент совершенно обезумел. На полпути в ванную я представил себе, что у меня пуля в животе - Морис будто бы всадил ее туда. Я шел в ванную, чтобы выпить, например, виски и успокоить свои расшатанные нервы. Это помогло бы мне принять решительные меры и приступить к активным действиям. Я представил себе, что будто бы выхожу из ванной, одеваюсь, кладу в карман пистолет и иду, слегка пошатываясь. Потом я будто бы спускаюсь по лестнице, держась за перила - а рот у меня весь окровавлен. Вот так я будто бы спускаюсь на несколько этажей, хватаясь за живот, откуда непрерывно течет кровь, заливая всё вокруг - и звоню в дверной звонок. Потом будто бы Морис открывает дверь, видит меня с пистолетом в руках - и начинает кричать громким испуганным голосом, чтобы я оставил его в покое. Но я все-таки будто бы всаживаю целых 6 пуль в его волосатый живот, а потом будто бы выбрасываю пистолет куда придется - не забыв, правда, при этом стереть с него отпечатки пальцев. А потом я будто бы ползу в свою комнату и звоню Джейн - чтобы она пришла и перевязала мне все раны на животе. Потом я представил себе, как она будто бы держит сигарету, чтобы дать мне возможность покурить, пока я весь в крови. Опять эти глупые кинофильмы! Я не шучу - они действительно портят меня. Я целый час сидел в ванной и принимал душ - а потом пошел спать. Вообще-то, я не так сильно устал, поэтому уснуть было довольно трудно - но я все-таки через некоторое время уснул. Но больше всего, как ни странно, мне хотелось просто взять да и покончить с собой. И я бы действительно выбросился из окна, если бы точно знал, что, как только я приземлюсь, меня обязательно кто-нибудь спрячет. Мне ведь совсем не хотелось, чтобы какие-нибудь глупые зеваки столпились в кучу и разглядывали мое истерзанное окровавленное тело.

Глава 15

Я спал недолго, так как проснулся примерно в 10 часов. Я закурил и сразу же почувствовал сильный голод. Я ведь последний раз ел, кажется, только 2 гамбургера у Бросснарда и Экли, когда мы ездили в Эгерстон смотреть какой-то кинофильм. И то это было очень давно - лет 50 назад. Телефон был рядом со мной, и я хотел позвонить вниз, чтобы мне принесли завтрак. Но я все-таки боялся, что они пришлют Мориса. А кто думает, что я смертельно желал еще раз его увидеть - тот сумасшедший. Поэтому я просто лежал на кровати и курил сигарету. Потом я решил позвонить Джейн, чтобы проверить, дома ли она или еще нет - но у меня настроение для этого было неподходящее. Тогда я позвонил Салли Хейс. Она поехала к Мери Вудраф, и я знал, что она дома - так как пару недель назад получил от нее письмо. Я не сходил по ней с ума, но знал ее уже много лет. По своей глупой наивности я всегда считал ее очень умной и образованной. Причина этого заключалась в том, что она прекрасно знала все пьесы в театре, читала много литературы и так далее. А если кто-то знает очень много, то мне приходится слишком долго определять, глупые они или нет. В случае с Салли, чтобы выяснить это, мне потребовались целые годы. Но мне кажется, что если бы мы с ней не обнимались так часто, я бы выяснил это гораздо раньше. Это моя большая проблема - я всегда думаю, что те, с которыми я обнимаюсь, обязательно должны быть очень умными и образованными. Конечно, это не имеет большого значения, но мне все-таки постоянно этого хочется. Но я всё равно ей позвонил. Сначала ответила служанка, потом отец, а потом и она сама. "Салли!" - сказал я. "Кто это?" - ответила она, слегка притворяясь. Я ведь уже сказал ее отцу, кто я. "Я Холден Коулфилд. Ну, как ты поживаешь?" "Холден, я поживаю хорошо. А ты как?" "Высший класс! Послушай. Ну, все-таки, как твои дела? Я имею в виду школу". "Прекрасно", - ответила она. - "То есть - ну, ты знаешь". "Высший класс! Послушай. Я думал - а вдруг ты сегодня занята? Ведь по воскресеньям всегда бывает 1 или 2 концерта, представления, бенефиса и так далее. Давай пойдем туда". "С удовольствием. Это просто великолепно!" Слово "великолепно" мне не нравится - оно такое притворное. Сначала мне хотелось сказать, чтобы она забыла про концерт. Но мы все-таки продолжали болтать. То есть она болтала одна, не давая мне сказать ни слова в ответ. Прежде всего, она рассказала мне про одного мальчика из Гарварда - возможно, он новенький, но она точно не знала - который постоянно преследовал ее. Звонил ей не по дням, а по ночам. Это добило меня. Потом она рассказала, про какого-то военного, который рвал глотку из-за нее. Тоже мне, большое дело! Я сказал ей встречать меня под часами в Уилморе в 2 часа и не опаздывать, так как представление начинается в 2-30, а она всегда опаздывала. Потом я повесил трубку. Она вызывала у меня острую боль в душе, но при этом она была довольно красивая. Договорившись о свидании с Салли, я встал с кровати, оделся и сложил чемодан. Но перед тем, как выйти из комнаты, я выглянул в окно, чтобы посмотреть, что делают эти невоспитанные - но все шторы были опущены. По утрам они были - верх скромности. Потом я спустился, заплатил по счету и ушел из гостиницы. Мориса я больше не видел - и даже не ломал себе голову над тем, где искать этого выродка. Выйдя из гостиницы, я заказал такси, но не имел ни малейшего понятия, куда ехать. И вообще, ехать мне было некуда - сегодня ведь было только воскресенье, а до среды или, по крайней мере, до вторника, возвращаться домой опасно. Точно так же мне не хотелось переезжать и в другую гостиницу - чтобы мне там разбили голову. Тогда я сказал водителю отвезти меня на главный центральный вокзал, недалеко от Уилмора, где я должен был встретиться с Салли. И я решил, что оставлю свои чемоданы в каком-нибудь крепком ящике, от которого мне дадут ключ, а потом позавтракаю - настолько я был голодный. Пока я ехал в такси, я вытащил кошелек и пересчитал деньги. Я точно не помню, сколько у меня осталось, но огромного состояния уже не было. Я целых 2 недели жил по-королевски - и это истинная правда. Я вообще всей душой люблю тратить деньги - а то, что я не трачу, я просто теряю. Я иногда даже забываю получить сдачу в ресторане, ночном клубе и так далее. От этого мои родители сходят с ума. Но я их ни в чем не обвиняю. У меня очень богатый отец. Я, правда, не знаю, сколько он зарабатывает - он никогда мне об этом не говорит - но мне кажется, что довольно много. Он работает корпоративным адвокатом - а такие действительно загребают. Другая причина, по которой я знаю, что он обеспечен - это то, что он всегда вкладывает деньги в представления на Бродвее. Но если они проваливаются, как это часто бывает, мать сходит с ума от этого. Она вообще нездорова с тех пор, как Алли умер, и постоянно нервничает. Поэтому мне и не хочется, чтобы она знала, что меня снова выгнали. Я оставил чемоданы в крепком ящике на вокзале, а потом пошел в небольшой бар - позавтракать. Завтрак был слишком большой для меня - лимонад, яичница с беконом, жареный хлеб и кофе. Обычно я только пью лимонад. Я вообще ем очень мало - поэтому я такой худой. Мне предлагали сесть на диету, содержащую много крахмалистой пищи, чтобы набрать побольше веса - но я отказался. Когда я не дома, я обычно ем только бутерброд со швейцарским сыром и печенье из сухого молока. Это совсем немного - но зато в сухом молоке достаточно витаминов. Х. В. Коулфилд - то есть Холден Витамин Коулфилд. Пока я ел яичницу, вошли 2 монашки с чемоданами - скорее всего, они переезжали в какой-нибудь другой монастырь и ждали поезда - и сели за стол рядом со мной. Они, как мне показалось, не знали, что делать с чемоданами - и тогда я протянул им руку помощи. Это были очень простые, дешевые чемоданы - причем явно из какого-то там кожзаменителя, а не натуральной кожи. Разумеется, я знаю, что это не имеет большого значения - но мне дешевые чемоданы просто не нравятся. Как бы это странно ни звучало, мне противно даже смотреть на тех, у кого дешевые чемоданы. Однажды у меня был такой случай - когда я учился в Эктон-Хилле. Некоторое время я снимал комнату у одного мальчика, которого звали Дик Стэгл. У него были дешевые чемоданы, и он держал их не на полке, а под кроватью - чтобы никто не видел, что они стояли рядом с моими. Меня это очень огорчало, и мне хотелось убрать свои чемоданы или даже поменяться с ним и так далее. А у меня были настоящие фирменные чемоданы из натуральной кожи, которые, как мне кажется, и стоили достаточно дорого. И вот какой смешной случай произошел с этими чемоданами. Наконец, я снял с полки свои чемоданы и положил себе под кровать - чтобы Стэгл не страдал от своего комплекса неполноценности. А теперь попробуйте угадать, что он сделал! Не сможете? Вот в этом-то и весь смысл! На следующий день после того, как я положил свои чемоданы под кровать, он вытащил их и положил обратно на полку. Через некоторое время я понял, для чего он это сделал - чтобы все люди думали, что это его чемоданы, а не мои. И это действительно так. Он вообще был очень смешным. Он всегда говорил обо всем, в том числе и о моих чемоданах, как сноб. Он говорил, что они слишком новые и буржуйские. Это было его любимое слово, которое он где-то слышал или читал. Все мои вещи для него были буржуйскими - даже ручка, которой я писал. Он постоянно брал ее у меня - но всё равно она для него была буржуйской. Я жил в его комнате около 2 месяцев, а потом нам обоим захотелось, чтобы я переехал от него. Но самое смешное в том, что после переезда мне стало его не хватать - так как у него было хорошее чувство юмора, и нам всегда было весело. Я не удивлюсь, если и ему не будет хватать меня. Сначала он просто шутил, когда называл мои вещи буржуйскими - и я не обращал внимания, так как это действительно было смешно. А потом, через некоторое время, я мог сказать, что он уже больше не шутил. Дело в том, что мне трудно снимать комнату у тех людей, чьи чемоданы намного хуже моих - если мои действительно хорошие. Мне кажется, что если они умные и образованные, если у них хорошее чувство юмора, то они не обращают внимания на то, чьи чемоданы лучше - но все-таки они это делают. Поэтому я и поселился с придурковатым выродком Стрэдлейтером - по крайней мере, его чемоданы были ничем не хуже моих. Но так как эти 2 монашки сидели рядом со мной, нам пришлось начать разговор. У той, которая сидела поближе ко мне, была соломенная корзина, в какую монашки из армии спасения собирают капитал на рождество. Их можно увидеть стоящими на углах, особенно 5 авеню, перед большими универмагами, универсамами и так далее. И все-таки та, которая сидела поближе ко мне, уронила свою корзину на пол, а я наклонился и поднял ее. Я спросил, не собирает ли она деньги на благотворительность. Она сказала, что нет. Кроме того, она добавила, что, когда укладывала свой чемодан, эта корзина не поместилась, поэтому она несет ее просто так. Она посмотрела на меня и приятно улыбнулась. У нее были круглые очки в металлической оправе, как у Джона Леннона, и большой некрасивый нос - но вообще-то, ее лицо было очень добрым. "А я думал, что вы собираете деньги", - сказал я ей, - "и мог бы сделать небольшой вклад. Сохраните эти деньги до тех пор, пока вы будете их собирать". "Это очень мило с твоей стороны", - сказала она, а вторая, ее подруга, оглянулась на меня. Она пила кофе и читала какую-то черную книгу. Эта книга была слишком тонкой, но все-таки она казалась похожей на библию. Обе они ели на завтрак только жареный хлеб и кофе. Это огорчило меня. И вообще, мне не нравится, когда я ем яичницу с беконом или что-нибудь подобное, а кто-нибудь рядом ест только жареный хлеб и кофе. Они разрешили мне дать им 10 долларов на благотворительность в качестве скромного вклада. Они спрашивали, смогу ли я позволить себе это. Я сказал им, что у меня с собой достаточно денег, но мне показалось, что они не поверили. И все-таки они эти деньги взяли. Обе так сильно благодарили меня, что это даже смущало. Тогда я перевел разговор на общие темы и спросил, откуда они приехали. Они сказали, что они учительницы в школе и только что приехали из Чикаго, чтобы начать преподавать в каком-то монастыре на 168 или 186 улице - это находится где-то на окраине города. Та, которая сидела ко мне поближе (это у которой круглые очки в металлической оправе, как у Джона Леннона), преподавала английский, а ее подруга - историю американского правительства. Тогда я заинтересовался - о чем думала та монашка, которая сидела ко мне поближе и преподавала английский, когда читала некоторые книги - не обязательно про секс, но про любовь-то во всех этих книгах точно было написано. Например, у той же самой Юстасии Вэй, или в "Возвращении на Родину" Томаса Гарди. Никакой сексуальности, разумеется, там и в помине нет, но всё равно интересно - что может подумать монашка, когда читает произведения Юстасии. Но я, конечно, ничего об этом не сказал. Я только сказал, что английский - мой самый любимый предмет. "Это правда? Ну, я рада за тебя", - сказала преподавательница английского, у которой были круглые очки в металлической оправе, как у Джона Леннона. - "И что ты читал в этом году? Мне интересно знать". Она была хорошей собеседницей. "В основном англосаксонскую литературу - "Беовульфа", "Лорда Рэндола" и так далее. Но время от времени мы читали и дополнительные книги - "Возвращение на Родину" Томаса Гарди, "Ромео и Джульетту"..." ""Ромео и Джульетта" - это прекрасно! Тебе понравилось?" Она говорила совсем не как монашка. "Конечно, понравилось. Правда, есть там некоторые подробности, которых я вообще не понял - но всё произведение такое трогательное". "А ты попробуй вспомнить всё, что ты не понял". По правде говоря, это меня очень смутило - в смысле, что она спрашивает про "Ромео и Джульетту". Я имею в виду, что в пьесе речь идет о любви, а это монашка. Но раз она спросила - мне пришлось всё ей рассказать: "Вообще-то, я не схожу с ума по "Ромео и Джульетте"", - сказал я. - "То есть они мне нравятся - но я не знаю. Иногда они просто раздражают. Я бы скорее пожалел погибшего Меркурио, чем Ромео и Джульетту. Дело в том, что мне разонравился Ромео после того, как Меркурио был заколот другим человеком - кузеном Джульетты - кстати, как его звали?" - "Тибальд". - "Да, точно. Тибальдом", - сказал я. - "А то я всегда забываю имя этого человека. А виноват-то во всем Ромео. Я хочу сказать, что мне больше всего в этой пьесе мне понравился Меркурио. Я не знаю. Все эти Монтекки и Капулети прекрасны - особенно Джульетта - но какой Меркурио, трудно объяснить. Он очень умный, веселый и так далее. Дело в том, что я схожу с ума, когда кто-нибудь погибает - особенно такой умный и веселый - а кто-то в этом виноват. Ну, предположим, что Ромео и Джульетта, по крайней мере, виноваты в своей гибели сами". "А в какую школу ты ходишь?" - спросила она у меня. Она явно хотела прекратить тему о Ромео и Джульетте. Я сказал, что в Пенси - она слышала о такой школе и сказала, что это хорошая школа, но я так ничего ей и не ответил. Тогда вторая, которая преподавала историю правительства, сказала, что им лучше уйти. Я прошел проверку вместе с ними, но они не разрешили мне платить за это. Та, у которой круглые очки в металлической оправе, как у Джона Леннона, взяла это дело на себя. "Ты такой щедрый", - сказала она. - "Ты прекрасный парень". Она действительно была хорошей собеседницей. А когда она улыбалась, то напоминала мать Эрнеста Морроу - это которую я встретил в поезде. "Нам было приятно поговорить с тобой", - сказала она. Я тоже сказал, что мне было приятно поговорить с ними - и это правда. Но я думаю, что мне было бы еще приятнее, если бы я не боялся, в течение всего разговора с ними, что они вдруг захотят выяснить, католик я или нет. Католики всегда хотят выяснить, кто католик, а кто нет. Я знаю, что со мной такое происходит часто, так как у меня ирландское имя - а большинство ирландцев, как известно, католики. Мой отец действительно был католиком - пока не женился на моей матери. Но католики всегда хотят выяснить, кто католик, а кто нет - даже если они не знают имени. Когда я учился в Вултонской школе, я знал одного католика - его звали Луис Шейни. Это вообще был первый мальчик, с которым я там познакомился. В тот день, когда школа открывалась, мы с ним сидели на больничных стульях и ждали медосмотра. Вдруг ни с того ни с сего он заговорил со мной о теннисе. Он и сам интересовался теннисом, и прекрасно знал, что я тоже интересуюсь. Он сказал мне, что каждое лето ездит на чемпионат в Форест-Хилл, а я сказал ему, что делаю то же самое. Потом мы некоторое время разговаривали о самых выдающихся теннисистах, каких мы только знали. Да он и сам был прекрасным теннисистом для своего детского возраста - и это правда. И вдруг, прямо посреди этого разговора, он спросил у меня: "А ты, случайно, не знаешь, где в этом городе находится католическая церковь?" По интонации, с которой он задал этот вопрос, я сразу понял, что он хотел выяснить, католик я или нет. А вот он сам действительно был католиком. И это у него никакие не предрассудки - он просто интересовался. Вообще-то, он получал удовольствие от разговора о теннисе - но я могу сказать, что еще большее удовольствие он бы получил, если бы узнал, что я католик. И это сводит меня с ума. Я не говорю, что наш разговор испортился - это не так - но всё равно ничего хорошего это не дало. Поэтому я был так рад, что 2 монашки не спрашивали у меня, католик я или нет. А если бы спросили - конечно, разговор бы не испортился, но был бы совершенно другой. Но я ни в чем не обвиняю католиков. Если бы я сам был католиком, это бы дела не изменило. Как я уже говорил, это напоминает случай с чемоданами. Я имею в виду, что для хорошего разговора это не полезно - вот и всё, что я хочу сказать. Но когда эти 2 монашки встали, чтобы уйти, я совершил большую глупость. Когда я встал, чтобы попрощаться с ними, я закурил сигарету и случайно выдохнул дым прямо им в лицо. Разумеется, мне этого не хотелось - но так уж получилось. Я начал безумно извиняться, но они были такие вежливые, что даже не обратили на это внимания. И все-таки я был очень смущен. После того, как они ушли, я пожалел, что отдал им только 10 долларов. Но дело в том, что я назначил свидание Салли Хейс, и мы должны были пойти с ней на концерт - а чтобы купить туда билеты, мне нужно было иметь приличный капитал. И всё равно я пожалел. Эти глупые деньги практически всегда заставляют меня плакать.

Глава 16

Позавтракать мне удалось только в полдень, а с Салли мы договорились встретиться в 2 часа - поэтому я и начал бродить вокруг да около. Я не мог не думать об этих 2 монашках. Я думал о старой изношенной соломенной корзине, в которую они собирали деньги, когда в школе не было уроков. Я всё старался представить свою мать, или тетку, или обезумевшую мать Салли Хейс и так далее, стоящих возле какого-нибудь универмага или универсама и собирающих капитал в пользу бедных в старую изношенную соломенную корзину. Это было трудно - и не только мою мать, но и остальных 2. Моя тетка очень добрая - она постоянно работает в Красном Кресте - но занимаясь благотворительностью, она всегда нарядно одевается, красит губы и так далее. Я не могу представить себе ее, занимающуюся благотворительностью в черной одежде и с ненакрашенными губами. А что, если мы возьмем старую мать Салли Хейс? Она выйдет с корзиной собирать капитал разве что только в одном случае - если все те, кто делает вклад, будут постоянно ее целовать. Но если они просто положат свой капитал к ней в корзину и уйдут, не говоря ей ни единого слова, не обращая на нее никакого внимания и так далее - то примерно через час она просто сбежит, так как ей станет скучно. Она заберет свою корзину и пойдет обедать в какой-нибудь дорогой и модный ресторан. Вот тем-то мне и понравились монашки - я никогда не мог бы сказать, что они ходили обедать в дорогие и модные рестораны. И мне стало грустно, когда я подумал, что они в дорогих и модных ресторанах не обедают. Я знаю, что это не имеет большого значения - но мне всё равно стало грустно. И я пошел на Бродвей без всякой цели - просто я уже несколько лет там не был. Кроме того, там по воскресеньям открывался музыкальный магазин, где продавали пластинки. Я там хотел купить Фиве двойной альбом Битловских песен "Золотые хиты" (http://www.youtube.com/playlist?list=PLFeqgtsBCnLjy17ulfocbucmoQkdXBXw5), который очень трудно достать. Вот какие там песни (привожу подробный список, иногда даже с комментариями):

ПЕРВАЯ ПЛАСТИНКА:
   С диска "Порадуй меня":
   Я ее увидел там (Пол Мак-Картни) - счет оставлен, как на концерте
   Дай мне любовь (Пол Мак-Картни) - на губной гармошке играет Джон Леннон
   Вертись и ори (народная, обработка Джона Леннона)
   С диска "Вместе с Битлами":
   Вся любовь моя (Пол Мак-Картни)
   Хочу я быть твоим (Ринго Старр) - там 2 куплета, а не 1, как кажется
   С диска "Ночь тяжелого дня" и из одноименного фильма:
   Ночь тяжелого дня (Джон Леннон) - припев поет Пол Мак-Картни
   Я лучше бы поближе был (Джон Леннон)
   Я люблю ее (Пол Мак-Картни)
   Нельзя купить любовь (Пол Мак-Картни)
   Я вернусь (Джон Леннон) - написана в стиле Шуберта, в фильм не вошла
   С диска "Битлы продают":
   Музыка рок-н-ролла (народная, обработка Джона Леннона)
   За солнцем вслед (Пол Мак-Картни) - голос наложен дважды
   С диска "На помощь" и из одноименного фильма:
   На помощь (Джон Леннон)
   Не проявляй любви своей (Джон Леннон)
   С синглов (очень редкие песни):
   К тебе от меня (Пол Мак-Картни)
   Она тебя любит (Пол Мак-Картни) - использована в фильме "Ночь тяжелого дня"
   Дай руку (Пол Мак-Картни)
ВТОРАЯ ПЛАСТИНКА:
   С диска "На помощь" и из одноименного фильма (рабочее название - "Вас обнимают 8 рук"):
   8 дней в неделю (Пол Мак-Картни) - в фильм не вошла
   Билет к отъезду (Джон Леннон)
   С сингла (очень редкая песня):
   Мы договоримся (Пол Мак-Картни) - голос отсутствует совершенно
   С диска "Резиновая душа":
   Водитель мой (Пол Мак-Картни) - шуточная песня
   Человек ниоткуда (Джон Леннон) - использована в фильме "Желтая субмарина"
   Всю жизнь мою (Джон Леннон) - соло на клавесине исполняет Джордж Мартин
   С диска "Револьвер":
   Элинор Ригби (Пол Мак-Картни) - трагическая песня о судьбах одиноких людей, ее нежнейшая скрипичная мелодия стилизована под средневековую, использована в фильме "Желтая субмарина"
   С диска "Эбби-Роуд":
   Осьминожий сад (Ринго Старр) - написана в стиле "Желтой субмарины"
   С диска "Белый альбом":
   Нежно плачет гитара (Джордж Харрисон) - соло на гитаре исполняет Эрик Клэптон
   С диска "Волшебный таинственный путь":
   Пенни-Лейн (Пол Мак-Картни) - трубы едва слышны, в фильм не вошла, и если в этой песне есть сюжет, то в "Ягодном крае" сплошной поток сознания
   С диска "Оркестр клуба одиноких душ":
   День из жизни (Джон Леннон, Пол Мак-Картни) - одна из немногих песен, написанных вдвоем, использована в фильме "Желтая субмарина"
   С диска "Волшебный таинственный путь" и из одноименного фильма:
   Привет-прощай (Пол Мак-Картни) - шутка, основанная на антонимах
   С диска "Эй Джуд":
   Леди Мадонна (Пол Мак-Картни)
   Баллада о Джоне и Йоко (Джон Леннон) - шутка о свадебном путешествии. Перед записью этой песни Джон Леннон позвонил остальным участникам группы. Ринго Старр повесил трубку, а Джордж Харрисон ответил не так, как учит индийская философия - так что на ударных вынужден был играть Пол Мак-Картни
   С диска "Эбби-Роуд":
   Восходит солнце (Джордж Харрисон) - в аккомпанементе использован синтезатор
   Пойдем вместе (Джон Леннон) - жесткая песня, посвященная выборам
   С диска "Да будет так":
   Через вселенную (Джон Леннон) - нежная сентиментальная песня в индийском стиле
   С диска "Волшебный таинственный путь":
   Ягодный край навеки (Джон Леннон) - в фильм не вошла, темпы и тональности в разных версиях не совпали

Я слушал этот альбом у одного мальчика в Пенси, который жил на соседнем этаже, и хотел купить у него, так как я знаю, что Фива убежденная Битломанка - но он так и не продал. Кроме того, у него была еще и старая допотопная пластинка негритянской певицы Эстеллы Флетчер, записанная около 20 лет назад. Она поет джазовую песенку "Маленькая Шерли" про девочку, у которой нет передних зубов, и ей стыдно выходить на улицу. Если бы это была белая певица, она бы пела просто остроумно, но Эстелла Флетчер знала, что она делает. Это были лучшие пластинки, какие я только слышал - и я решил купить их в магазине, который открывается по воскресеньям, и взять их с собой в парк. По воскресеньям Фива всегда ходит в парк кататься - зимой на коньках, летом на роликах. Я знаю, где она чаще всего бывает. Солнце еще не вышло, но было не так холодно, как вчера, и прогулка была не очень-то приятной. Но произошел один интересный случай. Передо мной шла семья, которая как будто только что вышла из церкви - отец, мать и маленький ребенок примерно 6 лет. Они были довольно бедными. Отец носил шляпу перламутрового цвета, какие обычно носят бедняки, чтобы лучше выглядеть. Они с женой просто шли, разговаривали и не обращали никакого внимания на ребенка. А ребенок был прекрасный. Он шел прямо по улице, а не по тротуару, но рядом с бордюром. Он старался идти по прямой линии, как это обычно делают все маленькие дети, и всё время что-то напевал себе под нос. Я подошел поближе, чтобы послушать, что это он там напевает. А напевал он вот такую песенку на стихи известного шотландского поэта Роберта Бернса: [Текст песни приведен в переводе Маршака]

Пробираясь вдоль калитки полем вдоль межи,
Дженни вымокла до нитки вечером во ржи.
Очень холодно девчонке, бьет девчонку дрожь.
Замочила все юбчонки, идя через рожь.

Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь
И ловил кого-то кто-то - что с него возьмешь!
И какая там забота, если у межи
Уж поймал кого-то кто-то вечером во ржи!

[У Маршака: "И кого-то обнял кто-то", "Целовался с кем-то кто-то" - но строки перефразированы по аналогии с названием произведения]

Его голос был небольшой, но приятный. Можно было сказать, что он поет просто так, без всякой цели. Вокруг гудели машины, скрипели тормоза, родители не обращали на него никакого внимания - а он всё продолжал идти рядом с бордюром и напевать себе под нос: "И ловил кого-то кто-то вечером во ржи..." И мне сразу же стало лучше. Я больше не чувствовал себя таким огорченным. Бродвей был переполненный и битком набитый - несмотря на то, что было воскресенье и всего около 12 часов. Все шли смотреть кинофильмы в Парамаунт, Астор, Стрэнд, Капитолий и другие безумные места. Они были одеты по-воскресному - и это было еще хуже. Но хуже всего было то, что они все хотели смотреть кинофильмы. Я не мог долго разглядывать их. Я понимаю, если кто-то смотрит кинофильм, когда больше нечего делать - но если кто-то действительно хочет посмотреть кинофильм и даже быстро идет, чтобы успеть пораньше, это уже меня огорчает. Особенно когда я вижу, что миллионы людей стоят в ужасно длинных очередях - чуть ли не от самого дома - и терпеливо ждут, чтобы получить свое место. Так что я не мог быстро уйти с Бродвея - тем более что мне повезло: в первом же музыкальном магазине, куда я вошел, были и "Золотые хиты" (http://www.youtube.com/playlist?list=PLFeqgtsBCnLjy17ulfocbucmoQkdXBXw5), и "Маленькая Шерли". Каждая из этих пластинок стоила 5 долларов, так как ее трудно было достать - но для меня это не имело большого значения. Получив всё, что мне нужно, я вдруг обрадовался. Я едва добрался до старого парка, чтобы посмотреть, где находится Фива, чтобы сразу отдать ей пластинки. Когда я вышел из музыкального магазина, мне пришлось пройти мимо какой-то аптеки. Я решил зайти туда, чтобы позвонить Джейн и проверить, приехала ли она домой на каникулы или еще нет. Я вошел в телефонную будку и позвонил ей. Но проблема была в том, что ответила ее мать - поэтому мне пришлось повесить трубку. Я же совсем не собирался вступать с ней в долгий разговор - и вообще, я не люблю говорить с матерями девочек по телефону. Разумеется, я мог бы, по крайней мере, спросить у нее, дома ли Джейн или еще нет - это бы не добило меня. Но мне просто не хотелось делать этого, так как я был в неподходящем настроении. Мне надо было купить билеты в театр, и я взял газету, чтобы посмотреть, какие спектакли там идут. Учитывая то, что сегодня было воскресенье, спектаклей шло только 3. Тогда я пошел и купил 2 места в партере на спектакль "Что я знаю про любовь" - это был чей-то бенефис. Мне не очень-то хотелось это смотреть, но я прекрасно знал, что Салли, королева притворщиков, будет просто плясать от радости, когда я скажу ей, что у меня есть билеты на этот спектакль, где участвуют какие-то Ланты. А надо сказать, что она очень любила спектакли, которые казались ей изысканными, спокойными, с участием этих Лантов и так далее. Но про меня такого сказать нельзя. Говоря по правде, я вообще ни одного спектакля не люблю. Конечно, они гораздо лучше, чем кинофильмы, но и они для меня тоже не представляют большого интереса. Прежде всего, мне не нравятся актеры, которые никогда не делают то же, что обычные люди - а только думают, что делают. Некоторые, самые лучшие, делают - но тоже не так, чтобы можно было смотреть. А хороший, настоящий актер всегда знает, что он хороший - но именно это его и портит. Например, возьмем Оливера Лоренса в роли Гамлета. В прошлом году ДБ брал с собой меня и Фиву. Сначала он накормил нас обедом, а потом взял с собой. Он уже смотрел это и, пока мы обедали, рассказывал содержание - а я волновался перед тем, как смотреть. Но мне не очень-то понравилось. И ничего особенного у этого Оливера Лоренса я не нахожу - вот и все дела. Голос у него, правда, неплохой, да и сам он довольно красивый парень - приятно смотреть, как он ходит, дерется на дуэли и так далее - но для роли Гамлета, как мне сказал ДБ, он совсем не подходит. Это должен быть грустный, взволнованный, нервный парень - а он больше похож на генерала. Лучшей частью картины был брат Офелии - это который в конце дерется с Гамлетом на дуэли. Когда он уходил, отец дал ему много советов - и пока отец давал эти советы, Офелия играла и шалила с братом, вытаскивала его шпагу из ножен, сердилась и ругала его, когда он был увлечен быком, которого подстрелил отец. Это мне так понравилось, что я поднял большой шум по этому поводу. Но такое можно увидеть довольно редко. А вот Фиве понравилось только то, что Гамлет гладил собаку по голове. Она думала, что это красиво и интересно - и это действительно так. Да, придется, наверно, мне все-таки прочитать эту пьесу. В этом-то и состоит вся моя проблема - что я всегда должен сначала прочитать это сам. А то, когда актер играет, я с трудом слушаю, так как постоянно думаю, что он чуть ли не каждую минуту притворяется. После того, как я купил билеты на спектакль с Лантами, я заказал такси и поехал в парк. Конечно, можно было бы поехать и на метро, так как мои капиталы уже начинали подходить к концу - но мне хотелось уехать с Бродвея, и чем быстрее, тем лучше. В парке было довольно-таки многолюдно. Солнце еще не вышло, но холодно тоже не было, и казалось, что в парке нет ничего, кроме собачьего навоза, плевков и окурков, выброшенных стариками - а скамейки, на которые я садился, всегда оказывались мокрыми. Это огорчало меня без всякой причины, и при ходьбе время от времени я чувствовал, что покрываюсь гусиной кожей. Даже не казалось, что скоро рождество - и вообще ничего не казалось. Но я все-таки пошел в Мэлл, так как прекрасно знал, что Фива всегда там бывает, когда идет в парк - она любит кататься недалеко от эстрады. Смешно, что когда я был совсем еще ребенком, я часто катался на том же самом месте. Но когда я туда пришел, ее там не оказалось. Многие дети катались на коньках, а 2 мальчика играли в бейсбол тряпичным мячом - но Фивы не было. Я увидел только одну маленькую девочку, примерно ее возраста - она сидела на скамейке, совсем одна, и подвязывала коньки. Я подумал, что она может знать Фиву и скажет мне, где она и что с ней. Тогда я подошел, сел рядом с ней и спросил: "А кстати, ты, случайно, не знаешь, кто такая Фива Коулфилд?" "Кто это такая?" - переспросила она. На ней были джинсы и 20 свитеров. Они были из грубой пряжи, и я решил, что ее мать связала их специально для нее. "Фива Коулфилд живет на 71 улице. Она учится в 4 классе и..." "Так ты знаешь Фиву?" "Как же мне не знать, если я ее старший брат? А ты мне лучше скажи, где она сейчас". "Она из класса мисс Келон, не так ли?" - спросила девочка. "Не знаю. Вполне возможно, что и так". "Скорее всего, она в музее. Мы ходили туда в прошлую субботу" - сказала девочка. "А в каком музее?" - спросил я ее. Она пожала плечами. "Этого я не знаю", - ответила она. - "Просто в музее". "Я знаю, что такое музей - но в каком: где картины или где индейцы?" "Где индейцы". Я поблагодарил ее, встал и пошел - но потом вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье. "Но ведь сегодня воскресенье", - сказал я девочке. Она посмотрела на меня. "Ну, тогда она не в музее". Это дело - подвязывать коньки - забирало у нее много времени. Ее руки без рукавиц были красные и холодные. Ну, я и протянул ей руку помощи. Сколько лет я уже не держал в руках коньки! Но это не смешно. Даже если пройдет 50 лет, и мне в кромешной тьме дадут в руки коньки - я всё равно догадаюсь, что это такое. Она поблагодарила меня, когда я ей подвязал коньки. И вообще, это была хорошая, вежливая маленькая девочка. А я люблю хороших и вежливых детей - особенно если им надо подвязывать коньки. Я знаю много таких детей - и это истинная правда. Я спросил, не хочет ли она пойти со мной, например, за шоколадом. Но она ответила, что должна ждать друзей. Дети всегда ждут друзей - и это меня добивает. Даже несмотря на воскресенье, когда Фива не может быть с классом, и даже несмотря на то, что на улице было влажно и многолюдно, я шел пешком через парк до самого исторического музея. Я сразу понял, какой музей имела в виду девочка с подвязанными коньками - я ведь постоянно читал эти музеи, как книги. Фива ходила в ту же самую школу, что и я в детстве, так что мы всё время ходили по музеям - наша учительница, мисс Эглетингер, водила нас туда практически каждую субботу. Иногда мы там смотрели на животных, а иногда на вещи, которые делали индейцы в древние времена - горшки, соломенные корзины и так далее. Я еще и до сих пор получаю удовольствие, когда думаю об этом. Дело в том, что я помню, как после осмотра этих индейских вещей мы обычно ходили в большую аудиторию смотреть кинофильм про Колумба. Они там всегда показывают, как Колумб открыл Америку, как много времени заняло у него получить от Фердинанда и Изабеллы в долг достаточный капитал, чтобы купить корабли, как матросы взбунтовались против него и так далее. На Колумба никто не обращал внимания - но зато у всех нас было столько конфет, жвачек и так далее, что внутри аудитории всегда стоял приятный аромат. Там, кажется, также пахло дождем - даже если на улице дождя не было. И вообще, для меня это было самое красивое, удобное и приятное место в мире. Я очень люблю этот музей. Я помню, как мы проходили через индейский зал, чтобы попасть в аудиторию. Это был длинный зал, в котором разрешалось говорить только шепотом. Сначала заходила учительница, а потом уже весь класс. Дети шли в 2 ряда, и у каждого был партнер. Я чаще всего был партнером одной девочки, которую звали Гертруда Левина. Она всегда хотела держать меня за руку - а руки у нее были сладкие, липкие и так далее. Полы в музее мраморные, и если у нас в руках были камешки, мы бросали их, и они подпрыгивали на полу, как сумасшедшие, и создавали такой шум, что учительница вынуждена была поднимать весь класс и идти назад, чтобы посмотреть, что происходит. Но мисс Эглетингер никогда ни на кого не жаловалась. Потом мы проходили мимо индейского каноэ - такого длинного, что в нем вполне могли бы поместиться 3 "кадиллака" в ряд - в котором сидели около 20 индейцев: одни из них гребли, а другие просто оглядывались вокруг себя. И у всех у них лица были в боевой раскраске. Один призрачный человек сзади каноэ был замаскирован - это был шаман или жрец. Сначала он меня сильно напугал, но потом все-таки понравился мне. А еще, если мы коснемся весла или чего-нибудь другого, когда проходим мимо, охрана говорит нам: "Дети, руками не трогать!" - но всегда приятным, мелодичным голосом, а не как полицейские. Потом мы проходили мимо большого стеклянного ящика, внутри которого индейцы терли палки, добывая огонь. Там же сидела и скво, которая ткала одеяло. Эта скво сидела согнувшись, так что нам была видна ее обнаженная грудь. Мы всегда разглядывали ее с большим интересом - даже девочки, так как они были еще совсем маленькие, и грудь у них практически ничем не отличалась от груди мальчиков. А потом, прямо перед входом в аудиторию, возле дверей, мы проходили мимо эскимоса - он сидел над прорубью в ледяном озере и ловил рыбу. Рядом с прорубью лежали 2 рыбы, которых он уже поймал. Этот музей был буквально переполнен стеклянными ящиками. А если подняться вверх по лестнице - их было еще больше: с оленями, которые пьют воду из реки, пруда или озера, с птицами, которые зимой улетают на юг. Причем несмотря даже на то, что птицы на переднем плане были чучелами, подвешенными на проволоке, а птицы на заднем плане были просто нарисованы на стене - всё равно они казались живыми и на самом деле летящими на юг. А если наклонить голову и смотреть на них снизу вверх - кажется, что они торопятся улететь на юг еще быстрее. Но лучше всего в этом музее было то, что вещи всегда оставались на своих местах, и никто их никогда не передвигал. Хоть 100 тысяч раз приходи - всё равно этот эскимос будет ловить рыбу, но больше 2 рыб не поймает, птицы будут лететь на юг, олени будут пить воду из реки, пруда или озера (а ведь у них такие красивые рога и такие тонкие ноги), а скво с обнаженной грудью будет сидеть и ткать свое одеяло. И ничего не изменится - кроме, разумеется, только меня. Я имею в виду, что могу постареть на несколько лет. Можно привести еще много разных примеров того, как я изменюсь. Скажем, у меня в следующий раз будет другая одежда. Или же мой партнер, с которым я в прошлый раз был в музее, заболеет скарлатиной, и мне придется искать нового. Или же в класс придет другая учительница, заменяющая мисс Эглетингер. Или же я услышу, как родители дерутся в ванной. Или же я пройду по улице мимо одной из свеженьких бензиновых луж, в которых отражается радуга. Измениться я могу как угодно - но мне трудно объяснить, что я имею в виду. И даже если бы это было легко, мне бы всё равно вряд ли хотелось объяснять. Пока я шел, я вытащил из кармана охотничью шапку, собственноручно выкрашенную мной в красный цвет в знак симпатии к Советской России, и надел на себя. Я знал, что никого из знакомых не встречу, а на улице было влажно. Я всё шел и думал о том, что Фива ходит в музей каждую субботу, так же как и я. Я думал, что она видит то же самое, что я когда-то видел, и как она каждый раз меняется, когда приходит туда. Вообще-то, эти мысли не огорчают меня - но, конечно же, и не радуют. Есть вещи, которые должны всё время оставаться на месте. Их можно даже запереть в большие стеклянные ящики наподобие тех, что в музее, да так и оставить в покое. Я знаю, что это невозможно, но все-таки это очень плохо. Но я всё равно продолжал думать об этом, пока шел. Так я прошел мимо игровой площадки, остановился и посмотрел на пару маленьких детей на качалке. Один из них был толстый, и я положил руку со стороны тонкого, чтобы хоть как-нибудь уравнять их вес - но мне показалось, что они не хотели видеть меня, и я ушел от них. А потом произошло что-то странное. Когда я подошел к музею, я вдруг почувствовал, что не смогу войти туда даже за миллион долларов. Он даже не тянул меня к себе - и зачем я только шел через этот парк, ждал, надеялся и так далее? Если бы Фива была там, я бы, наверно, зашел - но ведь ее же там не было. Тогда возле самого музея я заказал такси, чтобы вернуться в Уилмор. Мне не хотелось уезжать отсюда - но раз я уже назначил Салли свидание, то обещание надо было выполнить.

Глава 17

Я вернулся достаточно рано, поэтому просто сидел на одном из кожаных диванов недалеко от часов в коридоре и рассматривал девочек. Многие уже возвращались из школ домой на каникулы - так что вокруг сидели и стояли целые миллионы девочек, которые ждали, когда к ним придут на свидание. Девочки со скрещенными ногами, девочки с нескрещенными ногами, девочки с красивыми ногами, девочки с некрасивыми ногами, девочки из высшего общества, девочки, при близком знакомстве напоминающие сучек... Я имею в виду, что это было действительно прекрасное зрелище. Но это в некотором смысле и огорчало, так как я всё время думал, что с ними со всеми произойдет - я имею в виду, когда они уйдут из школы или колледжа. Я считаю, что большинство из них, скорее всего, выйдут замуж за придурковатых мальчиков. Эти мальчики всегда говорят, сколько миль на галлон проезжает их машина. Эти мальчики жалуются, как дети, если проигрывают даже в такие глупые игры, как гольф или настольный теннис. Эти мальчики не очень хорошие. Эти мальчики никогда не читают книг. Эти мальчики скучные... Но мне надо быть с этим поосторожнее - когда я называю мальчиков скучными. Я не понимаю скучных мальчиков - и это действительно так. Когда я учился в Эктон-Хилле, я 2 месяца снимал комнату у мальчика, которого звали Гарри Максим. Он был очень умный, но один из самых скучных, каких я только встречал. У него был грубый голос, и он практически никогда не переставал болтать. Но хуже всего было то, что он никогда не говорил о том, что мне прежде всего хотелось услышать от него. Зато этот сукин сын умел свистеть лучше, чем кто-либо другой, кого я только слышал. Когда он стелил постель или развешивал вещи в чулане - это развешивание всегда сводило меня с ума - он всегда что-нибудь насвистывал, если не болтал своим грубым голосом. Он умел насвистывать даже классическую музыку - но чаще всего, разумеется, он насвистывал что-нибудь джазовое. Например, он брал какой-нибудь блюз и, говоря словами из песни Джона Леннона, [Это явный анахронизм - песня "Начнем сначала" (кстати, Игорем Полуяхтовым не переведенная) написана Джоном незадолго до смерти, а действие произведения, скорее всего, происходит в конце 60-х или начале 70-х] красиво и легко, насвистывал, развешивая вещи в чулане - так, что это буквально добивало меня. Конечно, я никогда не говорил ему, что он прекрасно свистит - я хочу сказать, что незачем подходить к первому встречному и говорить, что он прекрасно свистит. Но я снимал у него комнату целых 2 месяца - даже несмотря на то, что он был скучным до безумия - только за то, что он свистел лучше всех. Так что мне нечего говорить о скучных. И не стоит слишком жалеть, если какая-нибудь девочка из высшего общества выйдет замуж за такого. Ведь большинство из них безвредны - а может быть, они все умеют прекрасно свистеть. Кто знает? Во всяком случае, не я. И вот, наконец, по лестнице поднялась Салли - а я спустился, чтобы встретить ее. Она прекрасно выглядела - и это правда. На ней было черное пальто и черный берет. Вообще-то, шляпы она не носила, но береты ей нравились. И самое смешное - что увидев ее, я сразу же захотел жениться. Я чуть с ума не сошел. Я не очень-то ее любил - и все-таки вдруг она мне так понравилась, что я сразу же решил на ней жениться. Клянусь, что я действительно сошел с ума. "Холден!" - сказала она. - "Как прекрасно встретить тебя - мы так давно не виделись!" У нее - где бы я ее ни встречал - всегда был такой громкий, властный голос. Ее не наказывали за это, так как она была красивая - но у меня это всегда вызывало острую боль в душе. "Как прекрасно видеть тебя!" - сказал я. - "Ну, как ты поживаешь?" "Замечательно. Я не опоздала?" Я сказал ей, что нет, хотя она и опоздала примерно на 10 минут, как всегда - но я не обратил на это внимания. В субботних вечерних газетах часто встречаются карикатуры, изображающие мальчиков на углу улицы, которые жалуются, что их подруги опаздывают на свидание - но это глупо. Если девочка прекрасно выглядит при встрече, кто обратит внимание на то, что она опоздала? Никто. "Давай поскорее", - сказал я. - "Спектакль начинается в 2-40". Мы спустились по лестнице к такси. "Что мы будем смотреть?" - спросила она. "Не знаю. Каких-то Лантов. Больше у меня билетов нет". "Ланты - это замечательно!" Я уже говорил, что она сходит с ума, когда слышит про Лантов. В такси мы играли и шалили всю дорогу в театр. Сначала она не хотела, так как у нее губы были накрашены - но я был настолько убедительным, что другого выбора у нее просто не было. Такси дважды останавливалось на светофоре, и я чуть не падал с сидения. Эти водители далеко не всегда смотрят, куда они едут - и я клянусь, что это действительно так. А потом, чтобы показать, как я сошел с ума, когда мы освободились из объятий, я сказал, что люблю ее. Это, конечно, была неправда - но когда я говорил, я думал именно так. Я ведь уже много раз клялся, что я сошел с ума. "Дорогой, я тоже тебя люблю", - сказала она. А потом, на том же самом дыхании, она добавила: "Пообещай мне, что ты отрастишь волосы. Короткие тебе совсем не идут, а с длинными волосами тебе лучше". Может быть, и лучше - не знаю.

Спектакль был не такой плохой, как другие, которые я видел. Но все-таки он был бессмысленный. Речь шла о 500 тысячах лет из жизни одной престарелой пары. Сначала они были молодые, и родители девочки не разрешали ей выйти замуж за мальчика, но она всё равно вышла за него. А потом они всё старели и старели. Муж ушел на войну, а у жены был брат-пьяница. Мне было не очень-то интересно - в том смысле, что я не обращал внимания на то, кто в этой семье умирает. Это была просто компания актеров. Муж и жена были красивой престарелой парой - очень умные, веселые и так далее - но и они меня не заинтересовали. Прежде всего, они пили чай или что-то еще в этом духе на протяжении всего спектакля. Каждый раз, когда я их видел, слуга ставил перед ними чай, или жена наливала для кого-нибудь. И все люди постоянно то приходили, то уходили, то садились, то вставали - поэтому у меня всё время кружилась голова. Престарелую пару играли Альфред Лант и Линн Фонтейн, и очень хорошо играли - но мне они не понравились. Но я могу сказать, что они были не такие, как все. Они не действовали, как простые люди, но и не играли, как актеры - это трудно объяснить. Они прекрасно понимали, что они знаменитости. Я имею в виду, что они играли не просто хорошо, а слишком хорошо. Когда один из них заканчивал свою речь, другой сразу же после этого начинал быстро говорить. Казалось, что эти люди по-настоящему разговаривают, перебивают друг друга и так далее. Но проблема была в том, что, разговаривая и перебивая друг друга, они слишком напоминали обычных людей. Они играли примерно так же, как старый Эрни в деревне играл на пианино. А если вы делаете что-то слишком хорошо, то через некоторое время, выходя из-под самоконтроля, вы начинаете хвастаться - после чего уже не получается так же хорошо. Но все-таки Ланты были единственными в спектакле, которые имели свой собственный ум - и я это сразу понял. В конце 1 действия мы вышли вместе с остальными невежами за сигаретами. Тоже мне, большое дело! Я никогда в жизни не видел столько притворщиков, окутанных дымом до самых ушей и рассказывающих о спектакле так, что все могли их услышать и понять, какие они остроумные. Рядом с нами стоял какой-то придурковатый киноактер и курил сигарету. Я не помню точно его имя, но он всегда в военных кинокартинах играет роли мальчиков, которые боятся, когда надо идти в атаку. Он был с какой-то приятной блондинкой, и они оба напустили на себя такой равнодушный вид, как будто он даже и не подозревал, что люди смотрят на него. Ну, и скромность! Я бы поднял шум по этому поводу. Салли говорила мало - в основном сходила с ума по Лантам - так как она была занята, очаровательно растягиваясь, как резиновая. Потом она вдруг увидела с другой стороны коридора какого-то невежу, одетого в темный фланелевый костюм и клетчатую рубашку - явно из "лиги плюща". Тоже мне, большое дело! Он стоял у стены, курил и выглядел смертельно усталым. Салли всё время говорила: "А я знаю, откуда этот мальчик". Она всегда кого-нибудь знает, куда бы я ни повел ее - или, по крайней мере, думает, что знает. Она повторяла это до тех пор, пока мне не надоело, и я сказал ей: "А если ты его знаешь - так подойди поближе и поцелуй его от всей души. Он будет доволен". Ей было жалко, что я сказал это. Но, наконец, этот невежа заметил ее, подошел и поздоровался. Да, стоит посмотреть, как они это делают. Можно подумать, что они целых 20 лет уже не видели друг друга. Можно также подумать, что они купались в той же самой ванне, когда были еще маленькими детьми. Старые приятели. Это так отвратительно и тошно. Но самое смешное было то, что, скорее всего, они встречались только один раз - на притворной вечеринке. Наконец, когда они покончили со всеми сентиментальностями, Салли познакомила нас. Его звали Джордж, но не Харрисон и не Мартин, и он собирался в Эндовер. Тоже мне, большое дело! Вы бы только посмотрели на него, когда Салли спросила, понравился ли ему спектакль. Он был таким притворщиком, которые должны освободить себе место, когда отвечают на вопросы. Он отошел назад, наступив какой-то женщине на ногу. Скорее всего, он сломал ей палец. Он сказал, что спектакль сам по себе не шедевр, но Ланты - это, конечно же, самые настоящие ангелы. И эти его "ангелы" буквально добили меня. Они с Салли начали говорить о множестве тех людей, которых оба знали. Это был самый неестественный разговор, какой я только мог слышать за всю жизнь. Они оба старались думать о местах как можно быстрее, а потом вспоминали имена тех, кто там жил. Мне тошнило, когда наступило время снова сесть - и это действительно так. А потом, когда закончилось следующее действие, они продолжили свой скучный разговор. Они думали о большем количестве мест и имен людей, которые там жили. Но хуже всего было то, что у этого невежи был очень притворный голос, характерный для "лиги плюща" - такой утомительно-снобистский. Он говорил совсем как девочка. Этот выродок без всяких колебаний вмешался в мое свидание. Я даже некоторое время думал, что он собирается сесть с нами в такси, когда кончится спектакль, так как он уже прошел с нами 2 квартала - но он сказал, что должен встретить за коктейлем компанию таких же притворщиков. Я видел, как они сидят вокруг стойки, одетые в свои клетчатые рубашки, и обсуждают спектакли, книги и женщин своими утомительно-снобистскими голосами. Эти мальчики добили меня. Когда мы сели на такси, я буквально возненавидел Салли за то, что она слушала этого притворного выродка из Эндовера примерно 10 часов. Я уже собирался взять ее домой - и это правда - но она мне сказала: "У меня прекрасная мысль!" У нее всегда есть прекрасная мысль. "Послушай", - спросила она. - "Когда ты должен обедать дома? Я имею в виду, не слишком ли ты спешишь? Или тебе нужно быть дома в определенное время?" "Никакого определенного времени", - ответил я. И более правдивого ответа быть не может. - "А что?" "Давай кататься на коньках в Радио-Сити". Вот такие мысли у нее всегда. "Кататься в Радио-Сити? Прямо сейчас?" "Примерно в течение часа. А ты не хочешь? Если нет, то..." "А я не сказал, что я не хочу", - ответил я. - "Да, если ты хочешь". "Ты так думаешь? Не говори, если ты не думаешь. Я хочу сказать, что мне всё равно, так или этак". И ей действительно было всё равно. "Можно попросить нарядное танцевальное платье", - сказала Салли. - "Жаннетта Кельтис сделала его на прошлой неделе". Именно поэтому она и хотела пойти - чтобы посмотреть на себя в таком платье, которое свободно свисало вниз. Мы пошли, и после того, как нам дали коньки, у Салли появилось короткое синее платье, в котором она действительно хорошо выглядела. Я могу признаться вам в этом - и не думайте, что она сама этого не знала. Она шла впереди меня, и я видел, какие у нее маленькие и красивые бедра. Да, она действительно хорошо выглядела - и это истинная правда. Но самое смешное то, что мы катались хуже всех на этом катке. Дело в том, что большинство были уже продвинутые - а у Салли, перед тем как выйти на лед, буквально подгибались колени. Наверно, это не только выглядит глупо, но еще и очень больно. Я знаю, что меня это действительно добило. Мы должны были выглядеть хорошо. Хуже то, что там была, по крайней мере, пара сотен подхалимов, которые не находили ничего лучшего, чем только стоять и наблюдать, как все вокруг падают. Наконец, я спросил у нее: "Ну, как - ты хочешь зайти в помещение, сесть за стол и что-нибудь выпить?" "Это самая лучшая твоя мысль за весь день", - ответила она. Она буквально добивала себя - и это было так грубо с ее стороны, что я даже пожалел ее. Мы сняли коньки и пошли в бар, где можно было пить, наблюдать, как другие катаются на коньках, и ходить практически босиком. Когда мы сели, Салли сняла рукавицы, и я дал ей сигарету. Она выглядела очень несчастной. Подошел официант, и я попросил кока-колу для нее - она же не пьет спиртного - и шотландское виски с содой для себя. Но этот сукин сын мне ничего не принес, и я тоже вынужден был пить кока-колу. Потом я начал зажигать спички. Когда у меня соответствующее настроение, я могу сжечь много спичек. Я давал им гореть до тех пор, пока мог их держать - а потом выбрасывал их в пепельницу. Такая уж у меня нервная привычка. И вдруг, как гром среди ясного неба, Салли спросила: "Послушай, я хочу знать - ты придешь ко мне на рождество украшать елку или нет?" С тех пор, как она каталась на коньках, у нее всё еще подгибались колени. "Но я ведь уже писал тебе, что приду. Да и спрашивала ты у меня примерно 20 раз. Конечно, приду!" "Я имею в виду, что я хочу это знать точно", - ответила она и начала осматривать комнату. Тогда я прекратил зажигать спички и наклонился поближе к ней через стол. У меня в голове было несколько мыслей. "Салли!" - позвал я. "Ну, чего тебе?" - спросила она, глядя на какую-то девочку в другом конце комнаты. "Тебе никогда не надоедает?" - спросил я. - "Я имею в виду - ты когда-нибудь боишься, что всё будет плохо, если ты ничего не будешь делать? Это я в том смысле, что любишь ли ты учиться в школе?" "Это сильно утомляет". "Я хочу знать, любишь ты учиться или не любишь? Я знаю, что это сильно утомляет - но любишь или нет?" "Нельзя сказать, что не люблю. Мне всегда приходится..." "А вот я не люблю - и это действительно так", - сказал я. - "Но это не совсем то. Я не люблю всё - жизнь в Нью-Йорке, такси, автобусы на Мэдисон-авеню, водителей, которые всегда кричат, когда выходишь через заднюю дверь, знакомства с притворщиками, которые называют Лантов ангелами, подъемы и спуски, когда хочется просто выйти на улицу, мальчиков, которые всё время примеряют тебе штаны в Бруксе, и людей, которые всегда..." "Не кричи", - сказала Салли, и это было очень смешно, так как я действительно даже не кричал. "А что, если взять машины", - сказал я очень спокойным голосом. - "Большинство людей сходят с ума по машинам. Они беспокоятся, чтобы там не было царапин, всегда говорят о количестве миль на галлон, а если у них уже есть новая машина, они начинают думать - как бы ее продать, чтобы купить еще более новую. И вообще, я старые машины не очень-то люблю - в том смысле, что они меня просто не интересуют. Уж лучше я куплю себе лошадь. По крайней мере, это живое существо. Лошадь понимает человека. Если бы у меня была лошадь..." "Я не знаю, о чем ты говоришь", - сказала Салли. - "Ты прыгаешь с одной темы на другую..." "А что ты знаешь обо мне?" - спросил я. - "Ведь единственная причина, по которой я сейчас в Нью-Йорке - это ты. Если бы тебя рядом не было, я был бы далеко отсюда - например, в каком-нибудь лесу. Практически, только ради тебя я здесь, понимаешь?" "Это очень мило с твоей стороны", - ответила она, очевидно, желая, чтобы я сменил тему разговора. "А ты когда-нибудь была в мужской школе?" - спросил я. - "Попробуй туда зайти. Там много притворщиков, и мне нужно учиться только для того, чтобы быть достаточно умным и иметь возможность когда-нибудь купить себе "Кадиллак", и делать вид, что я не обращаю внимания, когда футбольная команда проигрывает; а еще нужно весь день говорить о девочках и выпивке - и все буквально слипаются в эти маленькие грязные кучки. Мальчики из баскетбольной команды слипаются, католики слипаются, интеллектуалы слипаются, мальчики, играющие в бридж, тоже слипаются. Даже те мальчики, которые принадлежат к ежемесячному книжному клубу, слипаются. Если тебе хочется иметь хотя бы немного интеллекта..." "А теперь послушай меня", - сказала Салли. - "Многие мальчики получают от школы гораздо больше, чем это". "Я согласен, что для некоторых это действительно так - но это всё, что я получил, слышишь? Такая уж у меня черта характера", - сказал я. - "И вообще, я вряд ли что-нибудь откуда-нибудь получаю. Я сейчас в ужасной форме". "И это действительно так". Вдруг у меня появилась одна мысль. "Послушай", - сказал я. - "У меня есть такая хорошая мысль. А что, если мы уйдем отсюда? Я знаю одного мальчика из деревни Гринвич, который может дать нам свою машину на пару недель. Он ходил в ту же школу, что и я, и до сих пор должен мне 100 долларов. Послушай меня - давай завтра утром поедем в Массачусетс, Вермонт и так далее. Там ведь такая прелесть - и это правда!" Чем больше я думал об этом, тем больше волновался - а потом придвинулся поближе к Салли и взял ее за руку. И каким же я оказался дураком после этого! "Я не шучу", - сказал я. - "У меня в банке примерно 180 долларов. Утром, когда он откроется, я могу взять их, а потом поехать к этому мальчику и попросить у него машину. Вот так мы и останемся в этом кемпинге или мотеле - пока наши капиталы не подойдут к концу. А когда у меня уже ничего не останется, я устроюсь на какую-нибудь работу - а потом мы с тобой поженимся и будем жить где-нибудь у ручья. Зимой я сам смогу нарубить все дрова - и я это говорю честно. Мы там прекрасно проведем время! Ну, что ты мне на это скажешь? Давай, говори - согласна ли ты поехать со мной?" "Но ведь ты не сможешь сделать ничего подобного", - ответила Салли жалобным голосом. "А что - разве мне нельзя?" "Перестань на меня кричать", - ответила она - и это было глупо и бессмысленно, так как я вообще на нее не кричал. "Разве я не смогу? Объясни мне причину своего отказа". "Дело в том, что ты действительно не сможешь. Во-первых, мы оба еще совсем дети. А кроме того, подумай - что ты будешь делать, если и работы не найдешь, и денег не будет? Мы ведь умрем с голода. Это же всё просто твои фантазии, и даже..." "Это не фантазии. Я действительно буду работать. Тебе нечего беспокоиться об этом. Да и в чем дело? Или ты просто не хочешь ехать со мной? Если это правда - скажи мне". "Но ведь это совсем не так", - ответила Салли, и я начал немного ненавидеть ее. - "У нас будет полно времени на то, чтобы делать всё, что угодно. Я имею в виду - сможем ли мы пожениться после того, как ты пойдешь в какой-нибудь колледж. А ведь вокруг полно прекрасных мест, куда можно поехать. Ты просто..." "Нет, это не так. Мест, куда можно поехать, совсем не полно. И вообще, все дела пойдут по-другому", - ответил я. Мне снова стало плохо. "Что такое?" - спросила она. - "Я тебя не слышу. То ты кричишь на меня, а то..." "Я сказал, что после того, как я пойду в колледж, прекрасных мест, куда можно будет поехать, уже не останется. Слушай меня внимательно. Дела пойдут совсем по-другому. Нам придется ездить вверх и вниз с переполненными чемоданами. Придется звонить всем, прощаться с ними и посылать им открытки из гостиниц, и так далее. А я буду работать в какой-нибудь конторе, заведу себе приличный капитал, буду ездить в такси или автобусе на Мэдисон-авеню, читать газеты, постоянно играть в бридж, ходить во всякие кинотеатры и смотреть множество глупых развлекательных передач и выпусков новостей. Да, новостей - о том, как идут соревнования по верховой езде, как одна дама бьет бутылкой по кораблю, как обезьяна одевается в короткие штанишки и ездит на велосипеде. Это будет совсем не то, что мне хочется - но ты никак не можешь меня понять". "Я не могу, но и ты тоже не можешь", - ответила Салли. Мы возненавидели друг друга всеми фибрами своей души. У нас не осталось никаких чувств даже на то, чтобы вести умный разговор. Я пожалел, что начал его. "Давай уйдем отсюда", - сказал я. - "Говоря по правде, ты вызываешь у меня острую боль в душе". Она чуть ли не билась головой об стенку от ярости, когда я сказал такое. Я знаю, что мне не следовало это говорить, и возможно, я бы этого не сказал - но она буквально вывела меня из себя. С девочками я обычно никогда грубо не разговариваю - поэтому она и пришла в ярость. Я начал безумно извиняться, но она моих извинений не приняла - даже заплакала. И это меня напугало - я немного боялся, что она придет домой и расскажет отцу, что, по моим словам, вызвала у меня острую боль в душе. А ее отец был такой большой молчаливый выродок и совсем не сходил по мне с ума. Однажды он сказал Салли, что я слишком шумлю. "Я не шучу. Извини меня", - говорил я. "Это смешно с твоей стороны - извиняться передо мной", - отвечала она, продолжая плакать. Мне даже стало жалко, что я начал этот разговор. "Я не шучу. Пошли, я провожу тебя домой". "А я и сама доберусь. Если ты думаешь, что я разрешу тебе проводить меня, то ты сошел с ума. Еще ни один мальчик за всю мою жизнь такого не говорил". И всё это было немного смешно, если хорошо подумать. Вдруг я сделал то, чего делать не следовало - засмеялся. Это был очень громкий дурацкий смех. Я имею в виду, что если бы я сидел сзади в каком-нибудь кинотеатре, то, скорее всего, наклонился бы вперед и попросил замолчать. От этого Салли обезумела еще больше. Я еще задержался там на некоторое время, извиняясь и прося у нее прощения - но она отказалась меня простить. Она сказала, чтобы я ушел и оставил ее одну. Наконец, я так и сделал. Я вошел, забрал свои туфли и другие вещи и ушел без нее. Мне, конечно, не следовало этого делать - но мне давно уже всё надоело. Говоря по правде, я даже не знаю, зачем я вообще связался с ней - в смысле поехать куда-нибудь в Массачусетс, Вермонт и так далее. Даже если бы она и захотела ехать со мной - теперь бы я уж точно никуда ее не взял. Ей ни с кем ехать не нужно, так как она может и сама. Но хуже всего то, что я действительно думал об этом, когда приглашал ее. И это плохо. Клянусь, что я совершенно обезумел тогда.

Глава 18

Уйдя с катка, я почувствовал сильный голод - поэтому я пошел в забегаловку и попросил бутерброд со швейцарским сыром и солодовый ликер. Потом я зашел в телефонную будку - мне захотелось еще раз позвонить Джейн и узнать, дома ли она. У меня весь вечер был свободен, и я решил ей позвонить - если она еще дома, я смогу пригласить ее куда-нибудь потанцевать. С тех пор, как я ее знаю, мы ни разу не танцевали вместе, но я однажды видел, как она танцует. А танцует она просто великолепно! Дело было в каком-то танцевальном клубе. Тогда я еще ее не очень-то хорошо знал, и поэтому решил не вмешиваться в ее личную жизнь. А у нее тогда было свидание с одним ужасным мальчиком по имени Эль Пайк, который ходил в школу Чоут. Его я тоже знал не очень-то хорошо, но он постоянно околачивался возле бассейна. Его плавки были из белого латекса, и он всегда увиливал от высшего пилотажа. Целыми днями он только и делал, что прыгал в воду с полуразворотом. По-другому он прыгать не умел, но считал, что и это очень круто - 100% мышц и 0% извилин. Но все-таки именно с ним Джейн тогда устроила свидание неизвестно для чего. Я не могу понять. Когда мы стали чаще встречаться, я спросил ее, зачем она устроила свидание с таким хвастливым выродком, как Эль Пайк. Джейн ответила, что он не хвастливый - это у него просто такой комплекс неполноценности. Кажется, она его пожалела - причем вполне искренно. Она об этом и думала. Девочки такие смешные. Каждый раз, когда я говорю девочке, что тот или иной мальчик выродок - подлый, самоуверенный и так далее - она всегда отвечает мне, что у него просто такой комплекс неполноценности. Возможно, что и так - но от этого, как мне кажется, он не перестает быть выродком. Я никогда не знаю, о чем думают девочки. Однажды соседка Роберты Уолш устроила свидание с моим другом. Его звали Боб Робинсон, и у него действительно был комплекс неполноценности. Я считаю, что он стеснялся своих родителей только из-за того, что они говорили "ходют", "носют" [Намек на песню Высоцкого "Слухи", где припев звучит так: "Словно мухи, тут и там ходют слухи по домам, а безумные старухи их разносют по углам"] и так далее, и не были слишком богатыми. Но это был совсем не выродок, а довольно-таки хороший мальчик. А вот соседке Роберты Уолш он так и не понравился. Она сказала Роберте, что он слишком самоуверенный - и она действительно считала его самоуверенным, так как он однажды признался ей, что он капитан команды соперников. Один маленький штришок - и она уже подумала, что он самоуверенный! В том-то и состоит проблема всех девочек, что, если им нравится мальчик - даже большой выродок - они говорят, что у него комплекс неполноценности; но если он им не нравится - даже если этот мальчик хороший, или если у него комплекс неполноценности - они говорят, что он самоуверенный. Даже умницы и красавицы такие. Я все-таки снова позвонил Джейн, но телефон не ответил, и мне пришлось повесить трубку. Потом я посмотрел в адресную книгу, чтобы проверить, кого можно взять с собой на вечер. Но проблема была в том, что в моей адресной книге оказалось всего 3 номера - это Джейн, мистер Антолини, который был моим учителем в Эктон-Хилле, и номер телефона конторы отца. Я всегда забываю записывать туда новые имена и номера. Наконец, я решил позвонить Карлу Люсу - он ушел из Вултонской школы после меня. Он был примерно на 3 года меня старше, и я его недолюбливал, но этот мальчик был одним из самых умных - показывал лучшие результаты во всем Вултоне - и я понял, что только он один и может где-нибудь со мной пообедать и поговорить о самых высоких материях. У него было очень много информации, которой он мог иногда поделиться - поэтому я и позвонил ему. Сейчас он был в Колумбии, но так как он жил на 65 улице, я подумал, что он может быть дома. Я дозвонился, и он сказал, что обедать со мной не может - но мы встретимся в 10 часов, чтобы выпить в баре "Плетенка" на 54 улице. Наверно, он очень удивился, когда услышал мой голос. Однажды я назвал его ослом и притворщиком. До 10 часов у меня было достаточно времени, и я отправился в Радио-Сити смотреть какую-то кинокартину. Это, конечно, было очень плохо с моей стороны, но кинотеатр находился близко, и я больше ни о чем не думал. Я вошел, когда картина уже началась. Роккеты бились головами, стоя в линейку и держа руки друг у друга на поясе. Публика безумно аплодировала, и какой-то мужик сзади меня постоянно говорил своей жене: "Знаешь, что это такое? Это же пунктуальность". Он буквально добил меня. После Роккетов вышел парень в черном шелковом пиджаке и начал кататься на коньках под маленькими столиками, рассказывая при этом смешные анекдоты. Конечно, он катался просто замечательно - но мне это совсем не понравилось, так как я считаю, что человеку нужна большая практика, чтобы так свободно кататься по сцене. И вообще, мне это показалось глупым, поскольку я тогда просто был не в настроении. Потом было представление, которое ежегодно бывает в Радио-Сити на рождество. Это постоянно выходящие из коробки ангелы, мальчики, носящие распятие и так далее - и вся эта толпа, состоящая из многих тысяч человек, безумно напевает: "Верующие, присоединяйтесь к нам!" Тоже мне, большое дело! Я знаю, что это религиозное зрелище только на первый взгляд кажется красивым - но для меня не может быть ничего красивого или религиозного в том, что толпа актеров просто тащит распятие по сцене. Когда они кончили и снова вернулись в свою коробку, мне хотелось сказать, что они никак не могли дождаться, чтобы получить какую-нибудь сигарету. В прошлом году мы с Салли Хейс уже видели нечто подобное - она говорила, что у них у всех такие красивые наряды. А я ответил, что, если бы Христос увидел эти фантастические наряды, то его бы стошнило. Тогда Салли сказала, что я воинствующий атеист - и это действительно так. Христу мог бы понравиться разве что только барабанщик в оркестре. Я наблюдаю за этим парнем примерно с 8 лет. Когда родители брали меня и моего младшего брата Алли с собой, мы часто меняли свои места и спускались вниз, чтобы только увидеть его. Это лучший барабанщик, какого я только видел - разве что только Ринго Старр может с ним сравниться. В течение целой пьесы он может стучать всего пару раз, но совсем не устает от безделья. Причем когда он стучит, то делает это красиво и приятно, с нервным выражением на лице. Однажды мы с отцом ездили в Вашингтон, и Алли написал ему письмо - но я не верю, что он его получил, так как мы не знаем его точного адреса. Когда представление кончилось, началась кинокартина. Она была такая необычная, что я не мог отвести глаз. Один англичанин, некий Алекс, прошел всю войну, потерял память и попал в госпиталь. Он выходит из госпиталя, опираясь на палку, и, прихрамывая, ходит вокруг да около через весь Лондон, даже не зная, кто он такой. На самом деле он герцог, но и это он забыл. Потом он встречает в автобусе простую, но красивую и честную девушку. На ветру она теряет свою шляпу, и он находит ее. Они идут вверх по лестнице, а потом садятся и говорят про Диккенса - это самый любимый писатель у обоих. И у него, и у нее с собой есть печатное издание "Оливера Твиста". Мне даже стало тошно. И все-таки они сразу же полюбили друг друга, поскольку оба увлекаются творчеством Диккенса, и он помогает ей делать карьеру. Эта девушка - журналистка, но ее дела идут не совсем удачно, так как ее брат-пьяница постоянно растранжиривает весь капитал, который ей удается заработать. Этот брат - несчастный человек, так как в войну он был врачом, а теперь оперировать не может - нервы уже не те. Поэтому он только того и делает, что постоянно пьет. Но зато он очень остроумный человек. И все-таки, когда Алекс пишет книгу, а девушка ее издает, им удается получить за это небольшой капитал. Они уже собираются жениться - как вдруг появляется другая девушка, Марсия. Она была невестой Алекса, пока он не потерял память. Когда он в магазине ставил на книгах свой автограф, Марсия сразу же узнала его. Она рассказала Алексу, что он на самом деле герцог, но он ей не поверил и даже не хотел идти с ней, чтобы навестить свою слепую мать. Но простая девушка все-таки заставила его пойти - и это очень благородно с ее стороны. Вот он и пошел. Но его память так и не восстановилась - даже когда датский дог прыгнул на него и когда мать провела пальцами по его лицу и принесла игрушечного медвежонка, с которым он постоянно играл в детстве. Но однажды, когда на лужайке дети играли в крокет, его случайно ударили мячом по голове. После этого у него память начала постепенно восстанавливаться. Тогда он вернулся домой и первым делом поцеловал мать. Он снова вспомнил, что когда-то был герцогом, а простую девушку, которая хотела сделать карьеру как журналистка, забыл. Может быть, я бы и рассказал вам о том, что в этой истории было дальше - но мне тошно от этого. И дело даже не в том, что я могу испортить это своим пересказом - там и портить-то нечего. Но все-таки в конце Алекс женился на этой простой девушке, а ее брат-пьяница привел в порядок свои нервы, сделал матери Алекса операцию, чтобы она видела, а потом берёт Марсию себе в жены. В конце все сидят за длинным обеденным столом и смеются до упаду - особенно после того, как датский дог приводит несколько маленьких щенков. И это несмотря на то, что все считают его самцом - но в этом-то и весь смысл. Я только могу сказать, что, если вам не хочется, чтобы было тошно - не смотрите это. И самое странное для меня было то, что женщина, которая сидела рядом со мной, плакала на протяжении всей кинокартины. Чем больше там было притворства, тем больше она плакала. Я мог бы подумать, что она действительно такая уж душевная - но сидя рядом с ней, я понял, что это совсем не так. Она была с маленьким ребенком, которому было скучно и который давно уже хотел пойти умыться - но она не разрешала, а только просила его сидеть спокойно и вести себя как следует. Даже волк иногда кажется более душевным, чем она. Возьмем, например, 10 человек, которые плачут над притворством кинокартины - 9 из них обязательно будут бессердечными выродками. И я не шучу. Когда кинокартина кончилась, я спустился в бар "Плетенка", где мы с Карлом Люсом договорились встретиться. Пока я шел, я думал о том, что такое война - военные кинокартины всегда заставляют меня делать это. Если бы я попал на войну, то вряд ли выдержал бы там. И это действительно так. Если бы меня взяли в плен или расстреляли - это было бы еще полбеды. Но оставаться так долго в армии - большая проблема. Мой старший брат ДБ 4 года служил в армии. Даже в войне он успел поучаствовать - а именно встретился с советскими войсками на Эльбе, открывая второй фронт - но я думаю, что армию он ненавидел еще больше, чем войну. Я тогда был еще совсем ребенком, но помню, как он демобилизовался и, придя домой, только лежал в постели - больше ничего не делал. Даже в гостиную он выходил редко. Впоследствии, когда он путешествовал по морям, то больше не воевал, ни разу не был ранен и ни в кого не должен был стрелять. Он только возил целыми днями какого-то ковбоя или генерала в своем штабном автомобиле. Однажды он сказал Алли и мне, что, если бы он должен был стрелять, то даже не знал бы, в каком направлении это делается. Он сказал, что в армии полно выродков, которые ничем не лучше фашистов. Я помню, как Алли однажды спросил его: а может быть, это и лучше для писателя, когда он на войне - тогда гораздо больше материала, о котором можно писать. Он попросил Алли принести бейсбольную рукавицу и спросил, кто из военных поэтов лучше - Руперт Брук или Эмилия Дикинсон. Алли ответил, что Эмилия Дикинсон. Говоря по правде, я сам читаю не так уж много стихов, но я бы сошел с ума, если бы попал в армию с такой компанией, как Экли, Стрэдлейтер или Морис, постоянно шагал бы вместе с ними и так далее. В свое время я был бойскаутом. И вот, буквально через неделю после того, как меня приняли, я уже не мог смотреть в затылок впереди стоящему. А они постоянно говорили, чтобы каждый смотрел в затылок впереди стоящему. Клянусь - если когда-нибудь еще будет война, пусть лучше выведут меня из строя и поставят впереди стрелковой команды. Вряд ли я буду возражать против этого. Но больше всего меня удивило то, что, хотя ДБ и ненавидел войну, он прошлым летом заставил меня прочитать книгу "Прощай, оружие". Он сказал, что это восхитительно - но я ничего не понимаю. Там есть один человек, которого зовут лейтенант Анри - он кажется таким прекрасным. Вот я и не понимаю, как ДБ может ненавидеть армию и войну, и в то же время любить такое притворство. То есть я имею в виду - как он может любить и такие притворные книги, как эта, и Рейнольда Лендлера, а также сходить с ума по "Великому Гетсби". ДБ обиделся, когда я сказал ему об этом, и ответил, что я еще маленький, чтобы понять и оценить все эти книги - но я так не думаю. Я сказал ему, что мне нравятся Рейнольд Лендлер, "Великий Гетсби" и так далее. Я также сказал, что схожу с ума по великому Гетсби. Этот старый спортсмен просто добил меня. И все-таки я рад, что изобрели атомную бомбу. Если когда-нибудь еще будет война, я буду сидеть прямо на ее верхушке. Клянусь, что я вызовусь быть добровольцем.

Глава 19

Вот подробности для тех, кто не живет в Нью-Йорке. Бар "Плетенка" находится в дорогом отеле "Сетон". Я когда-то часто туда заходил, но теперь - ни разу, так как мне постепенно пришлось это прекратить. В такие места, которые кажутся очень изысканными, все притворщики входят через окно. Там когда-то были 2 маленьких француженки, Тина и Жанин, которые приходили играть на пианино и петь примерно 3 раза в день ежедневно. Одна из них играла на пианино, причем довольно плохо, а вторая пела - и большинство песен были не очень-то хорошими или же на французском. Старшая из них, Жанин, которая пела, всегда шептала в микрофон перед тем, как петь. Она говорила: "А теперь мы хотим показать вам свое впечатление от французской жизни. Эта история повествует о маленькой француженке, которая приезжает в большой город, вроде Нью-Йорка, и влюбляется в мальчика из Бруклина. Надеемся, что вам это понравится". Прошептав всё это, милая, как всегда, она пела каким-то сонным голосом полуанглийскую-полуфранцузскую песню, сводя всех окружающих притворщиков с ума от радости. Если я сижу там достаточно долго и слышу, как все эти притворщики аплодируют - клянусь, что я начинаю ненавидеть буквально весь мир. Бармен тоже был довольно-таки нехорошим человеком. Он был таким снобом, что вряд ли разговаривал с теми, кто не является важной персоной, знаменитостью и так далее. Но с важными персонами, знаменитостями и так далее он вел себя еще отвратительнее. Он подходил и спрашивал, с широкой очаровательной улыбкой, как будто при близком знакомстве он был прекрасным: "А как Коннектикут?" или "А как Флорида?" Это было ужасное место - и я не шучу. Постепенно я совсем перестал ходить туда. Я пришел туда довольно-таки рано. Прежде чем появился Люс, я успел найти себе место - бар был переполнен - и пару раз выпить виски с содой. Когда я заказывал это, мне пришлось встать и вытянуться во весь свой высокий рост, чтобы никто не подумал, что я еще маленький. А потом я некоторое время наблюдал за притворщиками. Какой-то мальчик рядом со мной закидывал свою девочку болтовней. Он всё говорил ей, что у нее аристократические руки. Это добило меня. В другом конце бара было полно изменщиков. Они выглядели совсем не как изменщики - то есть не слишком лохматые - но все-таки я понял, что это и есть изменщики. И вот, наконец, появился Люс. Ну, и парень! Он считался моим консультантом, когда я учился в Вултоне. Но единственное, что он мог делать - это вести сексуальные разговоры поздно ночью, когда в его комнате собиралась толпа мальчиков. Он кое-что знал о сексе - в том числе даже об извращениях. Он всегда рассказывал нам о множестве ползающих мальчиков, которые вступают в связь с овцами, о мальчиках, которые перешивают женские брюки на подкладки для своих шляп, и так далее. Об изменщиках и гомосексуалистах. Люс знал всех изменщиков и гомосексуалистов в Соединенных Штатах. Достаточно было мне кого-нибудь назвать - не важно, кого - и Люс сразу говорил, изменщик это или нет. Иногда в это было трудно поверить - что люди, например, киноактеры, о которых он говорил, были изменщиками или гомосексуалистами. Некоторые из них оставались такими даже после свадьбы. Я всё спрашивал у него: "А что, Джо Блоу тоже изменщик? Этот большой, сильный парень, который обычно играет бандитов и ковбоев?" Люс отвечал: "А как же!" Он всегда говорил: "А как же!" Он говорил, что не важно, женат этот человек или нет. Он говорил, что половина женатых в мире - изменщики и даже не подозревают об этом. Он говорил, что всего за одну ночь можно стать таким, если появится желание. Он постоянно всех нас пугал. Я всё ждал, что и сам когда-нибудь стану изменщиком. А самое смешное, что я могу сказать про Люса - я всегда думал, что он и сам немного изменщик. Он всегда говорил: "Попробуй вот этот размер", а потом щипал меня, как гусь, пока я спускался по коридору. А когда он подходил к умывальнику, всегда открывал дверь и разговаривал со мной, пока я, например, чистил зубы. Вся эта ерунда характерна для изменщиков - и это действительно так. Я сам знал не так уж много изменщиков в разных школах, но они всегда занимались подобной ерундой - поэтому я и сомневаюсь насчет Люса. Но вообще-то, он мальчик довольно-таки умный - и это правда. Встретив меня, он, как всегда, не поздоровался. Первое, что он сказал, когда сел - это то, что он может остаться всего на пару минут. Еще он сказал, что у него свидание. Потом он попросил сухой коктейль. Он сказал бармену приготовить его как можно суше и без маслин. "А у меня для тебя есть изменщик", - сказал я ему. - "В конце бара. Сейчас можешь не смотреть. Я сохраню его для тебя". "Это очень смешно", - ответил он. - "Ты совсем не изменился, Коулфилд. Когда ты, наконец, вырастешь?" Я сильно утомил его - и это правда. Но он меня развлекал. Такие, как он, всегда развлекают. "Ну, как у тебя с сексом?" - спросил я. Он не любил, когда я у него такое спрашивал. "А ты просто сядь и успокойся", - ответил он. "Я и так спокойный", - сказал я. - "Тебе нравится Колумбия?" "А как же! Конечно, нравится. А если бы не нравилась, я бы туда не ездил", - ответил он. Иногда он сам себя утомлял. "А чем ты увлекаешься теперь?" - спросил я. - "Опять извращениями?" Я только пошутил. "А ты кем будешь - насмешником?" "Нет, я просто шучу", - ответил я. - "А теперь послушай, Люс. Ты очень умный мальчик. Мне нужен твой совет. У меня сейчас ужасно..." Он громко заворчал на меня. "Послушай, Коулфилд. Если ты хочешь сидеть тут и спокойно, миролюбиво пить и разговаривать..." "Хорошо", - ответил я. - "Успокойся". Мне кажется, что он никогда не любил вести со мной серьезные обсуждения. В этом-то и состоит проблема самых умных мальчиков - они никогда не хотят вести серьезные обсуждения, поскольку они этого не любят. Тогда я начал обсуждать с ним общие темы - больше мне делать было нечего. "Я не шучу. Как у тебя с сексом?" - спросил я. - "Ты еще до сих пор встречаешься с той маленькой, с которой был в Вултоне? У нее ужасно..." "Да нет же", - ответил он. "А что с ней произошло?" "Понятия не имею. Но раз ты спрашиваешь, я могу ответить. Мне кажется, что сейчас она торгует собой в Нью-Гемпшире". "Это плохо с твоей стороны. Если она была такой скромной, что только ты постоянно чувствовал к ней влечение, тебе не следует так о ней говорить". "Ага!" - сказал Люс. - "Это начинается обычный разговор Коулфилда? Мне хочется точно знать". "Нет", - ответил я, - "но всё равно плохо с твоей стороны. Если она была такой скромной и красивой, что ты..." "Зачем нам продолжать этот поток сознания?" Мне нечего было сказать. Я испугался, что он встанет и уйдет, если я не замолчу. Поэтому я только попросил еще выпить. Мне хотелось, чтобы от меня пахло спиртным. "Так с кем ты встречаешься теперь?" - спросил я. - "Ты хочешь ответить мне?" "Ты ее не знаешь". "А может быть, и знаю. Ну, так с кем же?" "Если ты хочешь знать, эта девушка живет в деревне. Она скульптор". "А ты не шутишь? Сколько ей лет?" "Я у нее не спрашивал". "Ну, хотя бы приблизительно?" "На вид ей где-то около 30", - ответил Люс. "Около 30? И это тебе нравится?" - спросил я. - "В смысле, тебе нравятся в таком возрасте?" Я спрашивал об этом, так как он действительно разбирался в сексе. Это был один из немногих подобных мальчиков, которых я знал. Он потерял девственность уже в 14 лет, когда был в Нантакете - и это правда. "Если хочешь знать, мне больше нравятся взрослые. А как же!" "Ну, и чем же? Я не шучу - они что, лучше разбираются в сексе?" "Послушай. Давай говорить прямо. Сегодня я отказываюсь отвечать на обычные вопросы Коулфилда. Ну, когда же ты, наконец, вырастешь?" Я долго молчал, стараясь прекратить этот разговор. Люс попросил еще коктейль и сказал бармену приготовить его как можно суше. "Послушай. Сколько времени ты уже встречаешься с этой скульпторшей?" - спросил я, интересуясь на самом деле. - "Ты был знаком с ней еще в Вултоне?" "Вряд ли. Она приехала в страну всего лишь несколько месяцев назад". "Приехала? Так откуда же она?" "Кажется, из Шанхая". "А ты не шутишь? Значит, она китаянка, вроде Мэй Пэнг?" "Разумеется". "Так это правда? Мне просто интересно знать - и это действительно так". "Просто мне, как и Джорджу Харрисону, восточная философия нравится гораздо больше, чем западная, раз ты спрашиваешь меня об этом". "А что ты имеешь в виду под философией? Неужели секс? Разве в Китае с этим лучше? Или о чем ты говоришь?" "Да и не только в Китае. Я говорю - вообще на Востоке. Зачем нам продолжать этот бессмысленный разговор?" "Послушай, я серьезно", - ответил я. - "Я не шучу. Что на Востоке лучше?" "То, что они как бы углублены внутрь себя", - сказал Люс. - "Просто они считают секс одновременно и физиологическим, и духовным опытом. Если ты думаешь, что я..." "Да я же про это и спрашиваю! Меня тоже интересует, как ты сказал - одновременно и физиологический, и духовный опыт. И это правда. Но всё зависит от того, на ком это пробовать. Если я попробую с теми, которых даже не..." "Давай потише, Коулфилд. Если ты не можешь сдержать свой слишком громкий голос, давай вообще прекратим это..." "Хорошо. Но послушай", - сказал я. Дело в том, что я волновался - а когда я волнуюсь, то действительно говорю слишком громко. "Но вот что я имею в виду", - сказал я. - "Это можно считать одновременно и физиологическим, и духовным, и творческим и так далее. Но я имею в виду, что ты не сможешь это делать со всеми - с каждой девочкой, которую ты обнимаешь - чтобы получилось такое. Или сможешь?" "Давай прекратим это", - предложил Люс. - "Ты не возражаешь?" "Хорошо, но послушай. Возьмем, например, тебя и китаянку. Что хорошего между вами?" "А я говорю - давай прекратим". Я уже понял, что перешел на личности. Но именно это больше всего и раздражало Люса. Когда мы были в Вултоне, он заставлял меня описывать события из моей личной жизни - но когда я просил, чтобы он рассказал о себе, он обижался. Эти умные мальчики вообще не любят вести умный разговор со мной - если только они не держат бразды правления в своих руках. Они всегда хотят, чтобы я молчал, когда они молчат, или чтобы я ушел в свою комнату, когда они уходят в свою комнату. Когда я был в Вултоне, Люсу не нравилось - и это действительно так - когда после окончания его сексуального разговора с нашей толпой в его комнате мы еще долго околачивались там и сами пережевывали это дело. Я имею в виду себя и других мальчиков в чужой комнате. Люсу это не нравилось. Он всегда хотел, чтобы все ушли по своим комнатам и молчали, когда он уже закончил. Тоже мне, важная персона нашлась! Кроме того, он боялся, когда кто-нибудь говорил что-то более остроумное, чем он сам. Он действительно развлекал меня. "Возможно, я поеду в Китай. А то у меня с сексом плохо", - сказал я. "Это естественно. У тебя детский ум". "Это правда. И я знаю это", - сказал я. - "Знаешь, какая у меня проблема? Я имею в виду, что никогда не испытываю настоящего влечения к девочке, которую я не люблю. Я обязательно должен ее полюбить - иначе у меня пропадает всякое желание. И это действительно портит мой секс. Да, у меня секс просто ужасный". "И это вполне естественно. Прошлый раз, когда мы виделись, я сказал, что тебе нужно". "Ты имеешь в виду, чтобы я пошел к психологу?" - спросил я. Именно это, как он говорил, мне и поможет. А этим психологом был его отец. "А впрочем - тебе виднее. Это не мое дело - вмешиваться в твою жизнь". Я долго молчал и думал. "А что, если я пойду и попрошу твоего отца, чтобы подверг меня психоанализу?" - спросил я. - "Что он со мной может сделать? Именно это я и хочу сказать". "Да он ничего с тобой не будет делать. Он просто поговорит с тобой, а ты поговоришь с ним - и он поможет тебе понять настрой твоего собственного ума". "Понять что?" "Понять настрой твоего собственного ума. Дело в том, что твой ум... Послушай. Я не собираюсь преподавать тебе курс элементарного психоанализа. Но если тебе это интересно - позвони и попробуй с ним встретиться. А если нет - тогда не надо. Откровенно говоря, мне всё равно". Я положил руку на его плечо. Ну, и развлек он меня! "А ты действительно дружелюбный выродок", - сказал я. - "Ты знаешь это?" Он посмотрел на часы. "Мне надо спешить", - сказал он и встал. - "Приятно было встретиться". Он попросил бармена принести счет. "Ну, так вот", - сказал я перед тем, как он оставил меня в одиночестве. - "А тебя твой отец не подвергал психоанализу?" "Меня? Зачем ты спрашиваешь?" "Просто так. Но подвергал или нет?" "Не совсем. Он помогал мне подогнаться под определенный уровень, но обширный анализ мне не нужен. А зачем ты спрашиваешь?" "Просто так, интересуюсь". "Хорошо. Успокойся", - сказал он. Закончив давать советы, он встал, чтобы уйти. "Давай еще выпьем", - сказал я. - "А то я совсем один - и я не шучу". Но он ответил, что не может сделать этого. Сказал, что уже опаздывает, и ушел. Люс постоянно вызывал у меня острую боль в душе - но запас слов у него действительно был хороший. Самый большой, какой только мог быть у мальчика из Вултона в мою бытность. Нам давали тест по этому поводу.

Глава 20

Вот так я сидел там, пил и ждал, когда выйдут Тина и Жанин и начнут свое дело - но их там не было. Вышел парень с вьющимися волосами, напоминающий изменщика, и начал играть на пианино, а потом появилась новенькая, Валенсия, и запела. Она была не очень хорошая, но гораздо лучше, чем Тина и Жанин - по крайней мере, у нее песни были хорошие. Пианино в баре стояло недалеко от моего места, да и Валенсия стояла почти что рядом со мной. Я смотрел на нее влюбленными глазами, но она делала вид, что даже не смотрит на меня. Вообще-то, мне не следовало бы делать этого - но я был уже слишком пьян. Окончив петь, она так быстро вырвалась из комнаты, оставив меня в одиночестве, что я даже не смог пригласить ее присоединиться ко мне и выпить - тогда я вызвал к себе метрдотеля. Я попросил его сказать Валенсии, чтобы она присоединилась ко мне и выпила. Он ответил, что сделает это - но вряд ли он даже передал ей мое сообщение. Люди никогда не передают мои сообщения другим. Ну, просидел я в этом баре примерно до часа или где-то около того - и напился буквально как выродок. Я с трудом смотрел вперед. Но при всем при этом я старался хотя бы не шуметь и вести себя прилично - мне хотелось, чтобы никто меня не замечал, не спрашивал, сколько мне лет и так далее. Но, будучи пьяным, я снова почувствовал, что начинается это глупое дело с пулей в животе. Я был единственным человеком во всем баре, которому всадили пулю в живот. Поэтому я и держал руку под пиджаком, прижимая живот - чтобы кровь не заливала всё вокруг. И мне не хотелось, чтобы кто-нибудь даже узнал, что я ранен. Я скрыл от всех тот факт, что я раненый сукин сын. И вот, наконец, я почувствовал, что мне хочется позвонить Джейн и узнать, дома она или еще нет. Тогда я оплатил счет, покинул бар и пошел искать телефон. Я всё еще держал руку под пиджаком, чтобы кровь не текла. Да, я действительно был сильно пьян. Но когда я, наконец, зашел в телефонную будку, у меня уже не было подходящего настроения, чтобы звонить Джейн. Я был настолько пьян, что решил лучше позвонить Салли Хейс. Мне пришлось перебрать примерно 20 номеров, пока я набрал подходящий. Наверно, я вел себя, как слепой. "Здравствуйте", - сказал я, когда на другом конце телефона кто-то ответил. Я был пьян и почти что кричал. "Кто это?" - спросил мягкий и спокойный женский голос. "Это я, Холден Коулфилд. Можно мне поговорить с Салли?" "Салли уже спит. Это говорит ее бабушка. Не надо звонить так поздно, Холден. Или ты не знаешь, сколько сейчас времени?" "Знаю. Но мне хочется поговорить с Салли. Это очень важно. Разбудите ее". "Мальчик, Салли уже спит. Можешь позвонить завтра. Спокойной ночи". "Нет, разбудите ее. Так будет лучше". А потом послышался другой голос. "Холден, это я", - сказала Салли. - "У тебя что-то важное?" "Салли, это ты?" "Да. И не кричи. Ты, наверно, выпил?" "Да. Послушай. Я приду к тебе в канун рождества. Можно? Мы будем украшать елку. Хорошо, Салли?" "Да. Но сейчас ты пьяный, так что лучше иди спать. Где ты, и кто с тобой?" "Салли, я приду к тебе, и мы будем вместе украшать елку. Хорошо?" "Да. А теперь иди спать. Где ты, и кто с тобой?" "Никого. Я, только я, и никто, кроме меня". Да, я был настолько пьян, что всё еще держался за живот. "Они схватили меня. Это целая толпа со скалы. Понимаешь, Салли?" "А я тебя не слышу. Иди спать. Я ухожу. Позвони мне завтра". "А ты хочешь, Салли, чтобы мы вместе украшали елку?" "Да, хочу. А теперь - спокойной ночи. Иди домой и ложись спать". И она повесила трубку. "Доброй ночи, доброй ночи, дорогая Салли", - продолжал я петь - настолько я был пьян. А потом я тоже повесил трубку. Я считал, что, скорее всего, она пришла домой со свидания. Я представил ее где-нибудь вместе с этими Лантами или с невежей из Эндовера. И все они плавают в горшке с чаем, говоря друг другу что-то изысканное, очаровательное и притворное. Мне хотелось думать, что я не должен был даже звонить ей - но в пьяном виде я схожу с ума. Я ненадолго остался в телефонной будке. Я держался за телефон, чтобы не упасть в обморок. По правде говоря, я чувствовал себя не очень-то хорошо. Но вот, наконец, я вышел оттуда и пошел в мужскую уборную, шатаясь, как придурок. Там я наполнил раковину одного из умывальников холодной водой и опустил туда голову до самых ушей. Я даже не задумывался о том, как бы ее высушить. Пусть лучше вода стекает сама. Я просто подошел к батарее возле окна и сел на нее. Это было довольно-таки приятное ощущение - учитывая то, что я весь дрожал, как выродок. А самое смешное - то, что я всегда дрожу, когда пьян. Кроме того, мне больше нечего было делать, как только сидеть на батарее и пересчитывать маленькие белые квадратики на полу. Я был весь мокрый. Почти целый галлон воды лился по моей шее - прямо на воротник, галстук и так далее - но я даже внимания на это не обращал. Я был слишком пьян, чтобы вообще обращать внимание на что-либо. Очень скоро пришел парень, который играл на пианино для Валенсии - тот самый парень с вьющимися волосами, напоминающий изменщика - чтобы расчесать свои золотые кудри. И пока он их расчесывал, мы завели разговор - только он был не очень-то дружелюбным. "Ты встретишь Валенсию, когда вернешься в бар?" - спросил я. "Вполне возможно", - ответил этот остроумный выродок. Я только и встречаю, что остроумных выродков. "Послушай. Передай ей мои похвалы и спроси, передал ли официант ей мое сообщение. Ты сделаешь это?" "А ты иди домой, малый. И все-таки, сколько тебе лет?" "Мне 86. Послушай. Передай ей мои похвалы. Хорошо?" "А ты иди домой, малый". "Я не могу. Ну, а ты умеешь хорошо играть на пианино", - ответил я. Разумеется, я льстил ему - говоря по правде, он играл не очень-то приятно. "Тебе следует выступать по радио", - сказал я. - "Ты такой красивый парень. У тебя же золотые кудри. А тебе нужен менеджер?" "Иди домой, малый, если ты хороший парень, и дави подушку". "У меня нет дома - и я не шучу. А тебе нужен менеджер?" Он не ответил мне, а просто вышел. Он уже закончил расчесывать и приглаживать волосы - и поэтому покинул меня. Он похож на Стрэдлейтера - все красивые мальчики одинаковые. Закончив причесываться, они оставляют меня в одиночестве. Когда я, наконец, встал с батареи и пошел в гардероб, мне хотелось плакать - не знаю, отчего. Возможно, оттого, что я чувствовал себя подавленным и одиноким. Потом, когда я вышел в камеру хранения, я не мог найти свой счет. Но гардеробщица оказалась очень хорошей женщиной. Она все-таки дала мне и пальто, и обе пластинки - "Золотые хиты" (http://www.youtube.com/playlist?list=PLFeqgtsBCnLjy17ulfocbucmoQkdXBXw5) и "Маленькую Шерли" - они всё еще были у меня. Я дал ей доллар за то, что она такая хорошая, но она отказалась. Она только сказала мне идти домой и ложиться спать. Я даже хотел пригласить ее на свидание, когда она закончит работу, но она отказалась. Она ответила мне, что слишком старая, чтобы годиться мне даже в матери. Тогда я показал ей свою седину и сказал, что мне 42 - конечно, я пошутил. Но она была хорошая. Я показал ей охотничью шапку, выкрашенную в красный цвет в знак симпатии к Советской России - и ей это понравилось. Она надела эту шапку на меня, так как мои волосы были еще мокрые. И она была права. Когда я вышел, я уже не чувствовал себя таким пьяным, но на улице было холодно, и я стучал зубами так, что не мог остановиться. Я пошел на Мэдисон-авеню и стал ждать автобуса, так как у меня осталось очень мало денег - и приходилось экономить на такси. Но я также не хотел садиться и в автобус. Дело в том, что я даже не знал, куда мне идти. Тогда я решил пойти в парк. Я считал, что смогу пройти мимо маленького озера и посмотреть, что делают утки. Я ведь еще так до сих пор и не узнал, есть они там или нет. До парка было не очень-то далеко, а идти мне было больше некуда - я даже не знал еще, где мне можно будет спать - и я пошел в парк. Я совершенно не устал. Я только чувствовал себя несчастным. А сразу же после того, как я зашел в парк, у меня произошла большая неприятность. Обе пластинки, купленные мной для Фивы, упали и рассыпались на куски. Они были в больших и прочных конвертах - но все-таки рассыпались. Настроение у меня испортилось окончательно, и я заплакал. Потом я вытащил все куски из конвертов и положил в карманы пальто. Я прекрасно знал, что это не поможет, так как они уже никуда не годятся - но просто так выбрасывать их мне тоже не хотелось. Потом я пошел в парк. Там было темно. Я всю жизнь прожил в Нью-Йорке и знал центральный парк, как свои 5 пальцев - так как я постоянно катался там и на коньках, и на велосипеде, когда был еще совсем ребенком - но этой ночью искать озеро для меня было страшной проблемой. Конечно, я хорошо знаю, где оно находится - в южной части центрального парка - но все-таки я никак не мог его найти. Наверно, я был гораздо более пьяный, чем мне это казалось. Я всё шел и шел, а вокруг становилось темнее и призрачнее. За всё время, пока я был в парке, мне не встретился ни один человек. Я бы так обрадовался, что прыгал бы целую милю, если бы встретил кого-нибудь. И вот, наконец, я нашел это озеро. Оно частично замерзло, а частично нет, но уток я там так и не заметил. Я ходил вокруг этого озера и один раз даже чуть не упал в него - но ни одной утки не увидел. И я подумал, что, если они здесь, то, может быть, они спят где-нибудь на траве, недалеко от края воды. Вот так я чуть не упал в озеро. Но ни одной утки я не нашел. Наконец, я сел на скамейку, где не было так темно. Я всё еще дрожал, как выродок, а волосы сзади - даже несмотря на охотничью шапку - буквально все обледенели. И это беспокоило меня. Я думал, что когда-нибудь заболею воспалением легких и умру. Я представил себе миллионы невеж, которые собрались на моих похоронах. Вот дедушка из Детройта, который называет номера улиц, когда я еду с ним в автобусе. А вот тетки - у меня их примерно 50. А вот и все мои двоюродные братья и сестры. Да, это действительно будет толпа. Они все приезжали, когда Алли умер - всей своей придурковатой компанией. Еще у меня есть одна глупая тетка, которая тяжело дышит. Она постоянно говорила, каким тихим и спокойным он выглядит, когда лежит там - это мне рассказал ДБ. Я сам при этом не присутствовал - лежал в больнице. Мне долго пришлось лежать в больнице, когда я повредил себе руку. И все-таки я беспокоился, что заболею воспалением легких, что у меня обледенели волосы, и что я скоро умру. Мне стало жалко отца и мать - но особенно мать, поскольку она еще и до сих пор не пришла в себя после того, что случилось с моим младшим братом Алли. Я представил себе, что она не знает, куда девать мою одежду, спортивное оборудование и так далее. Единственно, что, как я знал, она сделает хорошего - это не пустит Фиву на мои похороны, так как она еще совсем маленькая. Вот и всё хорошее. А потом я подумал обо всей компании, закапывающей меня на кладбище, о могильном камне с моим именем в окружении других мертвецов. Да, мертвых всегда приводят в надлежащий порядок. Надеюсь, что, когда я умру, то обязательно найдется кто-нибудь достаточно разумный, чтобы утопить меня в реке, а не закапывать на кладбище. А то люди будут приходить каждое воскресенье, приносить букеты живых цветов на могилу и так далее. А разве мертвым нужны цветы? Конечно, нет. Когда погода позволяет, мои родители часто ходят на могилу Алли и приносят туда букеты живых цветов. Я ходил с ними пару раз, а потом прекратил. Во-первых, меня не радует, что он на кладбище, окруженный другими мертвецами, могилами и так далее. Правда, в солнечную погоду это еще полбеды. Но 2 раза мы были там и под дождем. Это мне не понравилось - мокрый камень, мокрая трава на могиле. Везде было так мокро, что все, кто приехали на кладбище, даже не хотели выходить из своих машин. И это буквально сводило меня с ума. Все, кто приехали на кладбище, сидели в машинах, слушали радио и так далее, а потом пошли искать, где бы можно было хорошо пообедать - но только не Алли. И это было противнее всего. Конечно, я прекрасно знал, что его тело на кладбище, а душа где-то в небе - если вообще она существует - но мне всё равно это было противно. Мне бы не хотелось, чтобы он был там. Жаль, что вы не были с ним знакомы. Если бы вы знали его так же, как знал я - то вы бы сразу поняли, что я имею в виду. В солнечную погоду это еще полбеды, но солнце светит только тогда, когда оно само хочет светить. Через некоторое время, просто для того, чтобы отвлечься и больше не думать о воспалении легких, я вытащил весь свой капитал и начал его пересчитывать при слабом свете уличного фонаря. У меня осталось всего 3 доллара, 5 монет по 25 центов и 1 монета в 5 центов - с тех пор, как я покинул Пенси, я растратил целое состояние. Тогда я подошел к озеру и стал бросать монеты по 25 и 5 центов туда, где оно еще не замерзло. Я не знаю, для чего мне хотелось делать это - возможно, просто для того, чтобы отвлечься и больше не думать о воспалении легких и смерти. Но и это мне ничего не дало. Я стал думать, как будет чувствовать себя Фива, когда я заболею воспалением легких и умру. Это были детские мысли - но я не мог остановиться. Ей будет очень плохо, если что-нибудь со мной случится. Она очень любит меня. И это действительно так. Я все-таки не мог забыть об этом - и наконец, решил, что лучше всего для меня будет украдкой прийти домой и увидеть ее в последний раз - если я умру. Ключ от двери у меня всегда с собой - и я считал, что мне нужно украдкой зайти в квартиру, очень тихо и спокойно, и некоторое время пережевывать с ней недавние события. Меня беспокоила разве что только передняя дверь. Она же так скрипит. У нас старый многоквартирный дом, а начальник - ленивый выродок, поэтому всё трещит и скрипит. Я боялся, что родители услышат, как я захожу украдкой. Но все-таки я решил попробовать. Поэтому я вышел из парка и пошел домой. Всю дорогу я шел пешком. Это совсем недалеко, да и я больше не чувствовал себя ни усталым, ни даже пьяным. Разве что только было холодно, и ни одного человека рядом.

Глава 21

Это было лучшее изменение за все годы - когда я пришел, постоянного ночного сторожа Питера не было. На его месте оказался совершенно новый человек, которого я никогда в жизни не видел - и я решил, что, если я не столкнусь с родителями, только поздороваюсь с Фивой, а потом оставлю ее в одиночестве, никто даже не узнает, что я был здесь. Это было действительно прекрасное изменение. А еще лучше то, что новый сторож был немного придурковатый. Я сказал, как бы между прочим, что собираюсь к Дикштейнам. Дикштейны - это наши соседи по этажу. Я снял свою охотничью шапку, чтобы не казаться таким уж подозрительным. Я шел быстро, как будто куда-то торопился. А так как все двери были уже закрыты, он просто проводил меня наверх, а потом повернулся ко мне и сказал: "Сейчас их нет дома. Они пошли на 14 этаж - там сейчас какой-то праздник". "Ну, вот и хорошо", - ответил я. - "Я подожду их. Я их племянник". Он бросил на меня свой придурковатый подозрительный взгляд. "Ты лучше подожди их в коридоре, дружок", - сказал он. "Да я бы с удовольствием - и это действительно так", - ответил я. - "Но у меня болят ноги, если я держу их в неправильном положении. Поэтому мне лучше сидеть на стуле перед их дверью". Он так и не понял, что я имею в виду - поэтому только сказал: "Ох!" - и проводил меня наверх. А это очень даже неплохо. Ну, и, разумеется, смешно. Достаточно мне только сказать что-нибудь непонятное - как все сразу делают то, чего мне от них хочется. Я добрался до своего этажа, прихрамывая, как выродок - и пошел в сторону Дикштейнов. А потом, когда я услышал, что он закрыл за собой дверь, я развернулся и пошел на свою сторону. Я всё сделал правильно - я даже больше не чувствовал себя пьяным. Я тихо и спокойно открыл дверь своим ключом. Потом очень осторожно вошел и закрыл за собой дверь. Похоже было на то, что я крался незаметно, как вор. В коридоре было темно - но я, конечно, не мог включить свет. Мне приходилось быть осторожным, чтобы не удариться об что-нибудь и не поднять шум. Но я, разумеется, прекрасно знал, что нахожусь дома. У нас в коридоре пахнет так странно, как больше нигде не пахнет. Я не могу точно понять, чем именно - не то цветной капустой, не то духами - но по этому запаху мне нетрудно было, как всегда, определить, что я дома. Я хотел снять пальто и повесить его в шкаф, который стоял в коридоре - но в шкафу было много вешалок, которые безумно гремели, когда я открывал дверь, и я бросил это дело. Потом я очень медленно пошел в комнату Фивы. Я знал, что домработница не услышит меня, так как она глуховатая. Однажды она рассказала мне, что в раннем детстве брат постоянно тыкал ей солому в уши. С тех пор у нее повреждены барабанные перепонки. Но у родителей - особенно у матери - уши чуткие, как у собаки-ищейки. Поэтому я очень тихо и спокойно прошел мимо их двери. Мне даже приходилось сдерживать дыхание. Отца можно ударить стулом по голове, и он не проснется - но для матери достаточно кашлянуть, скажем, где-нибудь в Сибири, и то она уже услышит меня. Вот какая она нервная. Она полночи не спит, а изредка даже покуривает сигареты. Наконец, примерно через час я зашел в комнату Фивы - но там ее не было. Я совсем забыл, что она любит спать в комнате ДБ, когда он уезжает в Голливуд или еще куда-нибудь. Это самая большая комната в доме, и поэтому очень нравится Фиве. Кроме того, ей нравится огромный стол, который ДБ купил у одной пьяной женщины в Филадельфии, и гигантская кровать, которая тоже стоит в этой комнате - 10 миль в длину и 10 миль в ширину. Я не знаю, где он купил эту кровать. Но все-таки Фиве больше всего, конечно, нравится то, что ДБ разрешает ей спать в этой комнате, когда его нет дома. И часто можно увидеть, как она делает уроки или еще что-нибудь за этим столом - он примерно такого же размера, как и кровать. Когда она делает уроки, ее трудно заметить - но именно это она больше всего и любит. Она так и говорит, что не любит свою маленькую комнату за то, что там слишком тесно - а ведь ей хочется как можно больше свободного пространства. И это добивает меня. Зачем Фиве свободное пространство? Незачем. Но все-таки я тихо вошел в комнату ДБ и включил лампу на столе. Но Фива даже не проснулась. При включенном свете я некоторое время смотрел на нее. Она лежала и спала, повернувшись лицом в другую сторону подушки. Рот у нее был открыт - и это смешно. Если, например, взрослые спят с открытым ртом - это некрасиво. Но о детях такого сказать нельзя. Они выглядят вполне нормально. Даже когда слюна течет на подушку - это тоже вполне нормально выглядит. Я очень тихо прошелся по комнате, рассматривая вещи, которые там были. Для разнообразия я представил себя большим начальником. И вообще, я чувствовал себя так, что даже не думал больше ни о воспалении легких, ни о чем подобном. Мне действительно было очень хорошо. Одежда Фивы аккуратно висела на стуле рядом с кроватью. Она вообще аккуратный ребенок - в смысле не разбрасывает вещи, как некоторые. Кроме того, она не ленивая. Пляжный костюм, который мать купила ей в Канаде, висел на спинке стула, кофта лежала на сидении, а туфли стояли на полу под стулом - один рядом с другим. Я никогда раньше этих туфель не видел. Это были новые коричневые мокасины, очень похожие на мои - и они прекрасно подходили к костюму, который мать купила ей в Канаде. И вообще, мать хорошо ее одевает - она это умеет. У матери очень хороший вкус в некоторых вещах. Правда, выбирать коньки у нее получается довольно-таки плохо - но в одежде она действительно разбирается. Я имею в виду, что одежда Фивы каждый раз буквально добивает меня. Например, многие маленькие дети - даже если у них очень богатые родители - постоянно носят одно и то же, и это ужасно. Мне бы хотелось, чтобы вы посмотрели на Фиву в том костюме, который мать купила ей в Канаде - и я не шучу. Я сел за стол ДБ и посмотрел на вещи, которые там лежали. Это были в основном школьные вещи Фивы - и прежде всего книги. Одна из них называлась "Занимательная арифметика". Я открыл первую страницу и быстро посмотрел на нее. И вот что Фива там написала:

"ФИВА УОТЕРФИЛД КОУЛФИЛД, 4 КЛАСС"

И это буквально добило меня. Ее на самом деле зовут Жозефина, а не Уотерфилд. Но ей такое имя не нравится. Поэтому каждый раз, когда я вижу ее, она называет себя по-новому. Под арифметикой лежала книга по географии, а под географией - по правописанию. Ей хорошо дается правописание. Да и все предметы у нее идут хорошо - но в правописании она самая лучшая. А под правописанием лежала целая куча блокнотов. У нее примерно 5 тысяч блокнотов. Я никогда не видел, чтобы у детей было так много блокнотов. Я открыл один из них на первой странице и прочитал, что там написано:

"Вероника, встречай меня на перемене - я скажу тебе что-то очень важное".

Больше на этой странице ничего не было. А вот что было на следующей:

"Откуда на юго-востоке Аляски так много консервных фабрик? Просто там водится много лососей. Откуда там ценные леса? Просто там хороший климат. Что делает наше правительство, чтобы улучшить жизнь эскимосов на Аляске? Завтра будет видно! Фива Уотерфилд Коулфилд, Фива Уотерфилд Коулфилд, Фива Уотерфилд Коулфилд, Фива У. Коулфилд, Фива Уотерфилд Коулфилд собственной персоной, передай Шерли! Шерли, ты сказала, что ты Стрелец, а ты на самом деле Телец. Обязательно принеси свои коньки, когда ты снова придешь ко мне домой".

Вот так я сидел за столом ДБ, пока не прочитал весь блокнот. Это отняло у меня немного времени - и вообще, я люблю читать всякие детские блокноты, не только Фивы - буквально не по дням, а по ночам. Детские блокноты добивают меня. Потом я зажег последнюю сигарету - за этот день я, наверно, уже выкурил 3 пачки. И вот, наконец, я ее разбудил. Не мог же я всю жизнь так и сидеть за этим столом! Кроме того, я боялся, что вдруг на меня набросятся родители - и поэтому я решил хотя бы поздороваться с ней, пока они не пришли. Вот я и разбудил ее. А она очень легко просыпается. Я имею в виду, что мне на нее совсем не нужно кричать. Я должен только сесть на кровать и сказать: "Вставай, Фива!" - и практически сразу же она проснется. "Холден!" - сказала она быстро, обнимая меня за шею. Она же очень чувствительная. Я могу даже сказать - слишком чувствительная для маленького ребенка. Я сразу же поцеловал ее, и она спросила: "Когда ты успел прийти домой?" Она была очень рада встрече. Я ответил: "Не надо так громко. Я только что пришел. А как ты себя чувствуешь?" "Прекрасно. А ты получил мое письмо? Я написала тебе на 5 страницах..." "Да. И не надо так громко". Она написала мне это письмо - но я так на него и не ответил. Там говорилось об одной пьесе в школе, где она участвовала. Она сказала, чтобы я не устраивал никаких свиданий в пятницу, а пришел и посмотрел. "Ну, и что это за пьеса?" - спросил я. - "Как ты ее назвала?" "Празднование рождества по-американски. Мне это не нравится, но я Бенедикт Арнольд. Это практически главная роль", - ответила она, окончательно проснувшись. Она всегда очень волнуется, когда рассказывает мне подобное. "Начинается с того, что я умираю. В канун рождества ко мне подходит призрак и спрашивает, нет ли на мне позора - скажем, какого-нибудь предательства. Ты это понимаешь?" Она сидела на кровати, вытянувшись во весь рост. "Вот об этом я тебе и написала, понимаешь?" "Ну, разумеется, конечно, понимаю". "Отец не придет. Он должен срочно улететь в Каролину", - ответила она, окончательно проснувшись. Для этого ей вполне хватает примерно 2 секунд. Она буквально стояла на кровати на коленях и держала меня за руку. "Послушай. Мать говорила, что ты в среду будешь дома", - сказала она. - "Да, именно в среду". "Я выбрался раньше. И не надо так громко, а то ты всех разбудишь". "А сколько времени? Мать сказала, что они вернутся домой очень поздно. У них праздник в Норфолке, штат Коннектикут", - сказала Фива. - "Угадай, что я делала сегодня днем. Какую кинокартину я смотрела". "Я не знаю. Послушай. Они не говорили, когда..." "Врач", - сказала Фива. - "Это специальная кинокартина, посвященная открытию в медицине. Ее только один день и показывают - а именно сегодня. Речь идет про одного врача из Кентукки, который вынужден задушить одеялом кривоногого ребенка, не умеющего ходить. Потом его долго держат в тюрьме. Это отличный фильм". "Послушай одну секунду. Они не говорили, когда..." "Этот врач пожалел ребенка, поэтому и вынужден был задушить его одеялом, чтобы ребенок не мог дышать. Потом врача всю жизнь держали в этой тюрьме, а ребенок, задушенный одеялом, приходит к врачу и постоянно благодарит его за это. То есть врач - это не врач, а убийца для обреченных. Поэтому он и заслуживает пожизненного заключения в тюрьме - ведь ни один врач не имеет права ни у кого отнимать жизнь - даже у обреченных. Нас водила туда мать одной девочки из нашего класса, Алисы Хольмборг. Это моя лучшая подруга. Она единственная девочка в..." "Давай, подожди секунду", - сказал я. - "Я всё хочу у тебя спросить - они говорили, когда вернутся, или не говорили?" "Нет, но очень поздно. Отец взял машину - так что им не придется ждать поезда. А в этой машине есть и радио! Вот только мать никогда не разрешает его включать, если машина едет". Ну, тогда я сразу же успокоился. Я имею в виду - окончательно перестал волноваться, застанут они меня дома или не застанут. Я всё рассчитал. Если они уехали - значит, надолго. Вы бы только посмотрели на Фиву. На ней была синяя пижама с красными слонами, вышитыми на воротнике. Ее привлекают слоны. "Так разве это хорошая кинокартина?" - спросил я. "Прекрасная - но Алиса замерзла, и ее мать постоянно спрашивала, не заболеет ли она гриппом. И это прямо посреди кинокартины. Всегда посреди чего-нибудь важного мать Алисы наклонялась ко мне и спрашивала, не заболеет ли она гриппом. Вот это и действовало мне на нервы". Потом я рассказал ей о пластинках. "Послушай, я купил все пластинки, которые ты у меня просила", - сказал я. - "Только на пути домой они побились". Я вытащил все куски из карманов пальто и показал ей. "Я просто напился", - сказал я. "Дай мне эти куски на хранение", - ответила она, взяла их из моих рук и разложила по ящикам стола. Этим она буквально добила меня. "ДБ приедет домой на рождество?" - спросил я. - "Может, да, а может, и нет. Мать говорит, что он такой зависимый, что может остаться в Голливуде, чтобы писать сценарий для кинокартины про Аннаполис". "Аннаполис?" "Это такая любовная история. Угадай, кто из киноактеров будет там сниматься!" "Мне это неинтересно. Аннаполис? А что ДБ знает про Аннаполис? И вообще - какое это имеет отношение к сценариям, которые он пишет?" - спросил я. Вся эта ерунда сводит меня с ума - в том числе и Голливуд. "А что у тебя с рукой?" - спросил я, заметив у нее на локте большой кусок липучки. Ее пижама была без рукавов, поэтому я и заметил. "Один мальчик, которого зовут Кертис Уинтроп, учится в моем классе. Это он столкнул меня с лестницы, когда мы ходили в парк", - ответила она. - "Хочешь посмотреть?" Она начала отклеивать с руки липучку. "Не надо этого делать. Зачем он столкнул тебя с лестницы?" "Не знаю. Мне кажется, что он меня не любит", - ответила Фива. - "Меня и еще одну девочку - ее зовут Сельма Этербери. Мы однажды вылили чернила на его ветровку". "И это очень плохо с твоей стороны. Ну, что ты за ребенок?" "Да нет же - каждый раз, когда я в парке, он постоянно гоняется за мной. И это уже начинает действовать мне на нервы". "А может быть, он просто любит тебя? Так что незачем выливать чернила..." "Но ведь я-то его не люблю!" - ответила она. Потом она посмотрела на меня со смешным видом. "Холден", - сказала она, - "но ведь сегодня не среда". "Что?" За ней надо наблюдать каждую минуту. Только дурак скажет, что она не умница и не красавица. "Сегодня не среда, а ты дома", - повторила она и спросила: "А тебя, случайно, не выгнали?" "Я уже сказал, что нас отпустили раньше. Причем всех..." "Нет, тебя все-таки выгнали!" - ответила Фива и стукнула меня кулаком по ноге - а ведь у нее такие сильные кулаки. "Это правда, Холден!" И она прижала руку ко рту. Клянусь, что она иногда бывает очень эмоциональная. "Ну, кто тебе сказал, что меня выгнали? Никто..." "Ты сам сказал", - ответила она и снова стукнула меня кулаком. Только дурак может сказать, что это не больно. "Отец тебя прибьет", - сказала она, а потом легла на живот и накрыла голову подушкой. Она постоянно так делает. И вообще, она ведет себя, как сумасшедшая. "Хватит", - сказал я. - "Никто меня не прибьет. Никто даже... Фива, давай, убери подушку с головы. И повторяю - никто меня не прибьет". Но она так и не убрала подушку с головы - ведь никто не может заставить ее делать то, что ей не хочется. Она только всё время повторяла: "Отец тебя прибьет". Но когда она говорит с подушкой на голове, ее трудно понять. "Никто меня не прибьет. Подумай хорошенько своей умной головой. Прежде всего, я уезжаю. Я некоторое время буду работать на какой-нибудь ферме. У моего знакомого мальчика есть дедушка, который купил ферму в Колорадо. Вот там я и буду работать", - сказал я. - "А когда я уеду - если только мне это удастся - я буду постоянно поддерживать с тобой связь. Давай, убери подушку с головы, Фива. Или ты не хочешь?" Но она так и не убрала, хоть я и пробовал тянуть подушку - вот, оказывается, какая она сильная! Я даже устал бороться с ней. Если ей хочется держать подушку на голове - она будет это делать. "Фива, вылезай", - продолжал я говорить. - "Давай, Уотерфилд, вылезай оттуда". Но она так и не вылезла. Я иногда даже спорить с ней не могу. И вот, наконец, я встал из-за стола и пошел в гостиную. Там я взял сигареты из коробки, которая стояла на столе, и положил их себе в карман. А то они у меня давно уже кончились.

Глава 22

Когда я вернулся, она уже, конечно, убрала подушку с головы - я сразу догадался об этом - но всё еще продолжала лежать на спине, даже не оглядываясь на меня. Когда я прошел в сторону кровати и снова сел, она вообще с безумным видом отвернулась от меня. И мне показалось, что она меня просто презирает - так же, как и фехтовальная команда в Пенси, когда я потерял все шпаги в метро. "Ну, как поживает Гизелла Уотерфилд?" - спросил я. - "Ты пишешь о ней новые рассказы? 1 из них до сих пор у меня в чемодане. А он на вокзале. Это очень хороший рассказ". "Отец тебя прибьет". Да, если она о чем-нибудь думает, то действительно думает только об этом. "Нет, он не сможет. Самое худшее, что он может сделать, это послать меня к чёрту, а потом заставить учиться в военной школе. Вот что он может со мной сделать. Но прежде всего, меня здесь уже не будет. Я уезжаю - возможно, что на эту ферму в Колорадо". "Не смеши меня. Ты ведь даже не умеешь ездить верхом на лошади". "Не умею - так сумею. Конечно, они научат меня за каких-нибудь 2 минуты", - ответил я. - "А это не трогай". Она всё время трогала липучку на руке. "А постриглась-то ты зачем?" - спросил я, только заметив, что у нее странная прическа - под горшок и с челкой до самых бровей. [Прическа, характерная для Битлов раннего периода] "Не задавай глупых вопросов", - ответила она в нос. У нее часто бывает носовое произношение. "Наверно, ты снова провалился по всем предметам", - продолжала она, опять-таки в нос. Это было смешно с ее стороны. Она еще совсем маленький ребенок - а говорит, как учительница в школе. "Это не совсем так", - ответил я. - "Английский я сдал". И вдруг, ни с того ни с сего, я ущипнул ее за спину. А так как она лежала, отвернувшись в сторону, то ее спина, которой практически не было, висела в воздухе. Я сделал это не очень сильно, но все-таки она хотела стукнуть меня по руке - и промахнулась. Потом она вдруг спросила: "Ну, за что это тебя так?" Она имела в виду, за что меня выгнали. И от этого мне стало грустно. "Фива, не спрашивай меня об этом. Мне уже надоело, что все спрашивают", - ответил я. - "Есть много разных причин. Прежде всего, школа, в которую я ходил, одна из самых плохих. Там полно притворщиков и подлецов - ты никогда в жизни столько не видела. Например, если компания собралась в комнате поболтать, а кто-то хочет войти - то прыщавых и придурковатых никогда не впускают. Всегда запирают перед ними двери, если кто-нибудь из них хочет войти. У них было особое тайное братство, в которое я так боялся не вступить. А еще у нас был один прыщавый и скучный мальчик, Роберт Экли, который всячески старался вступить туда - но его не пускали из-за того, что он был скучный и прыщавый. Мне даже говорить об этой школе не хочется - такая она неприятная. Даю честное слово". Фива ничего не ответила, но слушала меня внимательно. Даже глядя на ее затылок, я сразу понял, что она слушает. Ведь она всегда внимательно слушает, когда я что-нибудь ей рассказываю. А самое смешное - что она с полуслова понимает, о чем я говорю. И это действительно так. Я рассказывал о старой школе Пенси - мне это понравилось. "Даже пара хороших учителей на факультете - и те были притворщиками", - сказал я. - "Там был один старик, мистер Спенсер. Его жена всегда давала мне шоколад или еще что-нибудь в этом духе, и они были очень хорошей парой. Но ты бы только посмотрела на него, когда Термер, старый директор, заходил на урок истории и сидел в задней части кабинета. Он всегда заходил туда и сидел в задней части кабинета примерно полчаса. Казалось, что он делал это под большим секретом. А просидев некоторое время в задней части кабинета, он потом начинал прерывать рассказ старого мистера Спенсера множеством своих грубых шуток. А старый Спенсер буквально добивал себя улыбкой и смехом - как будто этот самый Термер был, скажем, каким-нибудь принцем". "Не надо говорить плохих слов". "Да, тебе от них тошно - и я клянусь, что это правда", - ответил я. - "А еще они отмечают день старика - это когда все невежи, какие только окончили Пенси, начиная еще с 1776, возвращаются и гуляют по округе с женами, детьми и так далее. Тебе следовало бы посмотреть на одного старика примерно 50 лет. И вот что он делал: он заходил в нашу комнату, стучал в дверь и спрашивал, не помешает ли нам то, что он будет пользоваться ванной. Ванная была в конце коридора - и я не знаю, для чего он об этом спрашивал. А ты знаешь, что он говорил? Он хотел посмотреть, остались ли его инициалы на двери умывальника. Он вырезал эти свои дурацкие инициалы на двери одного из умывальников примерно 90 лет назад - а теперь хочет посмотреть, сохранились ли они там до сих пор. Тогда я и мой сосед по комнате провели его вниз, в ванную - и нам пришлось стоять там, пока он искал свои инициалы на дверях всех умывальников. Он постоянно говорил нам о том, что жизнь в Пенси была для него самым настоящим счастьем, давал нам множество советов на будущее и так далее. Он так огорчил меня. Я не говорю, что он был такой уж плохой - он был хороший. Но не обязательно быть плохим человеком, чтобы меня огорчить - можно быть и хорошим человеком, но тоже огорчать. А чтобы меня огорчить, достаточно давать мне советы и одновременно искать свои инициалы на двери умывальника - вот и всё, что нужно для этого. Я не знаю - может быть, это было бы гораздо лучше, если бы он не дышал так тяжело. А он перед этим поднимался по лестнице, поэтому всё время, пока искал свои инициалы, дышал так тяжело и грустно - а его ноздри были смешные - пока он рассказывал Стрэдлейтеру и мне, что нам нужно делать, когда мы уйдем из Пенси. Вот так, Фива! Я не могу этого объяснить - но мне просто не нравилось то, что происходило в Пенси. Ну, не нравилось - и всё". Фива что-то ответила, но я ничего так и не услышал - дело в том, что ее рот был плотно прижат к подушке, поэтому я не понял, что она говорит. "Что?" - переспросил я. - "Открой рот и отодвинь его от подушки, а то я тебя не слышу". "Я говорю, что тебе вообще ничего не нравится". И то, что она сказала, еще больше огорчило меня. "Да нет же - нравится. Это правда. Не говори так. Зачем ты это говоришь?" "Затем, что это действительно так. Тебе никакие школы не нравятся. И многие вещи тебе не нравятся". "Нет, нравятся! Вот тут ты действительно ошибаешься! Да и зачем тебе нужно говорить такое?" - спросил я. Да, она меня очень огорчила. "Затем, что тебе не нравится", - ответила она. - "Назови что-нибудь". "Из того, что мне нравится?" - спросил я. - "Хорошо". Но проблема была в том, что я не мог собраться с мыслями - иногда это трудно. "Ты хочешь сказать - что мне очень нравится?" - переспросил я, но она не ответила. Она косилась на меня с другой стороны кровати - как будто бы на расстоянии около 1000 миль. "Давай, отвечай", - сказал я. - "То, что мне очень нравится или просто нравится?" "Очень нравится". "Хорошо", - ответил я. Но проблема была в том, что я не мог собраться с мыслями. Я думал только о 2 монашках, которые собирали капитал в старые изношенные соломенные корзины. Особенно о той, у которой круглые очки в металлической оправе, как у Джона Леннона. А еще я вспомнил, что в Эктон-Хилле был один мальчик, которого звали Джеймс Кесль. Он никогда не опровергал свое утверждение о другом мальчике, по имени Фил Стэбль. Джеймс Кесль назвал его очень самоуверенным, а один из нехороших дружков Стэбля подслушал это и разболтал. Тогда Стэбль взял примерно 6 грязных выродков, спустился в комнату Джеймса Кесля, запер дверь на ключ и хотел заставить его опровергнуть свое утверждение - но он этого так и не сделал. Тогда они набросились на него. Я не могу сказать, что они с ним делали - это очень отвратительно - но Джеймс Кесль всё равно не опроверг свое утверждение. Вы бы только посмотрели на него! Маленький, худой, слабый - даже руки тонкие, как карандаши. Наконец, вместо того, чтобы опровергнуть свое утверждение, он просто выпал из окна. Я в это время был в ванной - и всё равно услышал, как он приземлился на улице. Но я подумал, что из окна выпал всего лишь приемник, стол и так далее, а не человек. Потом я услышал, что все бегут в коридор и спускаются по лестнице - тогда я набросил халат и тоже спустился по лестнице. Джеймс Кесль лежал на каменных ступеньках мертвый, кровь и зубы занимали всё место вокруг него - и никто даже не мог туда подойти. На нем был только свитер со стоячим воротником, который я когда-то подарил ему. А что сделали с теми, которые ворвались в его комнату? Только исключили их, и всё. Даже не арестовали. Вот практически только об этом я и думал. 2 монашки, которые завтракали вместе со мной, и мальчик из Эктон-Хилла, которого звали Джеймс Кесль. Но самое смешное то, что я мало знал этого Джеймса Кесля, говоря по правде. Он был очень тихий и спокойный мальчик. Мы с ним учились в одном классе, но он сидел в другом конце кабинета - и даже очень редко вставал отвечать, выходил к доске и так далее. Есть такие ученики в школе, которые редко встают отвечать или выходят к доске. Кажется, я всего лишь однажды разговаривал с ним - когда он просил, чтобы я подарил ему этот свитер со стоячим воротником. Я даже чуть не упал в обморок, когда он попросил меня об этом - так я был удивлен. Я только помню, что я чистил зубы в умывальнике, когда он просил меня. Он сказал, что приехал его кузен, чтобы взять его с собой в какую-то поездку. А я даже и не знал - откуда он может знать, что у меня есть свитер со стоячим воротником. Но я хорошо знал, что его имя в классном журнале стояло перед моим - Р. Кабль, У. Кабль, Кесль, Коулфилд. Я до сих пор это помню. Говоря по правде, я даже и не собирался дарить ему этот свитер, так как я плохо его знал. "А что это ты говоришь?" - спросил я у Фивы. Она мне что-то сказала, но я так и не расслышал как следует. "Кажется, ты так ничего и не придумал". "Нет, уже придумал". "Ну, тогда скажи". "Я люблю Алли", - сказал я. - "А еще я люблю то, что я делаю сейчас - сидеть дома, болтать с тобой, думать и так далее". "Алли уже умер, и ты знаешь об этом. Если кто-то умер, то душа уже в небесах - или где она еще может быть - то это нереально..." "Да, я знаю, что он умер. И ты тоже об этом знаешь. Но я до сих пор его люблю. А разве нельзя продолжать любить человека, когда он уже умер - особенно если этот человек примерно в 1000 раз лучше, чем все остальные, вместе взятые, которые пока еще живут?" Фива так ничего и не ответила. Когда она еще не придумала, что говорить, ей нечего сказать. "А вот сейчас я все-таки люблю это", - сказал я. - "В смысле сидеть дома вместе с тобой, пережевывать недавние события и развлекаться..." "Но ведь это нереально!" "Нет, это даже очень реально! Конечно, это реально! А что - разве нет? Люди никогда не думают о чем-нибудь реальном. И я так устал от этого, что просто жуть". "Перестань говорить нехорошие слова. Лучше скажи, кем ты хочешь стать - например, ученым, юристом и так далее". "Какой из меня ученый? Я ведь в науке ничего не смыслю". "Ну, тогда ты будешь юристом, как отец". "Да, я знаю, что юристы - хорошие люди, но мне и это дело не подходит", - сказал я. - "Они хорошие люди, когда постоянно спасают чьи-нибудь невинные души - но есть такие юристы, которые и этого не делают. Они только зарабатывают себе капитал, играют в гольф и бридж, покупают машины, пьют коктейли, придают себе важный вид и так далее. Кроме того, даже если ты будешь постоянно спасать чьи-нибудь невинные души - кто будет знать, тебе действительно хочется их спасать, или же тебе хочется просто считаться превосходным юристом, которого журналисты и остальные люди хлопают по спине в здании суда и поздравляют с тем, что судебный процесс окончен - как в этих грязных кинокартинах? Да и откуда им знать, что ты не притворяешься? В том-то и проблема, что неоткуда". Я не уверен, что Фива поняла, о чем я говорю - я имею в виду, что она еще слишком маленькая для этого. Но, по крайней мере, она слушала меня внимательно - а когда кто-то меня внимательно слушает, это не так уж и плохо с его стороны. "Отец тебя прибьет. Да, он прибьет тебя", - сказала она, но я уже не слушал ее. Я думал совсем о другом - о чем-то безумном. "А знаешь ли ты, кем я хочу быть на самом деле?" - спросил я. - "Я имею в виду, кем бы я стал, если бы мог сделать свой дурацкий выбор?" "Хватит говорить нехорошие слова". "Ну, ты помнишь песню о том, как поймал кого-то кто-то вечером во ржи? Мне она нравится". "Нет, в этой песне на слова Роберта Бернса поется, что целовался с кем-то кто-то вечером во ржи" - ответила она. "А я и так знаю, что это на стихи Роберта Бернса". Но она была права. Там действительно поется "целовался с кем-то кто-то вечером во ржи" - но я тогда этого еще не знал. "А мне казалось, что поймал кого-то кто-то", - ответил я. - "Вот я и представляю себе маленьких детей, которые играют в большом поле, где растет рожь. Там тысячи детей, и ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы и слежу за тем, чтобы дети не заблудились во ржи или не упали в пропасть с этой скалы. Я имею в виду, что они постоянно бегают и не смотрят себе под ноги - тогда я подхожу к ним откуда-нибудь и ловлю их. Вот что мне нужно делать целый день. Я буду ловцом во ржи. Конечно, я знаю, что это глупо - но это единственная работа, которая мне нравится. Я хочу работать с детьми". Фива долго ничего не говорила. А потом она снова сказала то же самое: "Отец тебя прибьет". "А мне наплевать на то, что он мне сделает", - ответил я. Потом я встал с кровати, так как мне хотелось позвонить бывшему учителю английского в Эктон-Хилле - мистеру Антолини. Он давно уже покинул Эктон-Хилл и теперь жил в Нью-Йорке. Он работал преподавателем английского в Нью-Йоркском университете. "Я хочу позвонить по телефону", - сказал я Фиве. - "Я сейчас вернусь. Только не спи". Я действительно не хотел, чтобы она уснула, пока я буду в гостиной. Я знал, что она не будет спать, но все-таки сказал это для уверенности. Когда я шел к двери, Фива позвала меня: "Холден!" - и я обернулся. Она сидела на кровати - самая настоящая красавица! "Послушай меня", - сказала она. - "Я сейчас беру уроки дыхательной гимнастики у одной девочки, которую зовут Филлис Маргилес". Я послушал ее, но это было недолго. "Хорошо", - сказал я и вышел в гостиную, чтобы позвонить бывшему учителю, мистеру Антолини.

Глава 23

Я говорил по телефону очень быстро, так как боялся, что родители набросятся на меня прямо посреди разговора. Но они этого не сделали. Мистер Антолини был хороший человек. Он сказал, что я могу зайти когда угодно. Наверно, я разбудил и его, и жену, так как мне пришлось довольно долго ждать, пока они ответят на звонок. Прежде всего, он спросил, что у меня плохого, а я ответил - ничего. Но я сказал, что меня выгнали из Пенси. Я думал, что могу сказать ему об этом. На мои слова он ответил: "Ну, вот и хорошо" - у него есть чувство юмора. Он попросил меня зайти когда угодно, если мне захочется. Мистер Антолини был моим самым лучшим учителем. Это был молодой человек, ненамного старше моего брата ДБ, и с ним можно было шалить, не теряя при этом уважения к нему. Только он один и подошел к мертвому телу Джеймса Кесля - мальчика, о котором я рассказывал, что он выпал из окна. Мистер Антолини проверил его пульс, а потом снял с себя пальто, завернул в него тело Джеймса Кесля и отнес в изолятор. Он даже не обращал внимания на то, что его пальто было всё в крови. Когда я вернулся в комнату ДБ, Фива уже успела включить радио - оттуда послышалась танцевальная музыка. Но она сделала как можно тише, чтобы домработница не слышала. Вы бы только посмотрели на нее! Она сидела прямо в середине кровати, между одеялами, скрестив ноги по-индийски, как это делают йоги. [По-научному такая поза называется "лотос"] Она слушала музыку. И этим она буквально добила меня. "Давай", - сказал я. - "Ты любишь танцевать?" Когда она была еще совсем маленьким ребенком, я научил ее танцевать. А она очень хорошо танцует. То есть я ее учил не так уж и много - в основном она научилась сама. По-настоящему я никого не могу научить танцевать. "Тебе мешают туфли", - сказала она. - "Давай, сними их". Она буквально спрыгнула с кровати и стала ждать, пока я снял туфли - а потом мы долго танцевали с ней. А она действительно так хороша! Мне не нравится, когда взрослые танцуют с маленькими детьми, так как это в основном ужасно выглядит. Я имею в виду, когда я в каком-нибудь ресторане вижу, как старик идет вместе с ребенком в танцевальный зал. Обычно они могут случайно, по ошибке дернуть ребенка сзади за одежду, и ребенок не может танцевать как следует - вот это ужасно. Но я же не собираюсь танцевать с Фивой в общественном месте - мы занимаемся этим только дома, и то в шутку. И все-таки она совсем другая, поскольку умеет танцевать. Она делает то же, что и я. Например, если я прижимаю ее к себе, не важно, что у меня ноги гораздо длиннее. Она всегда остается со мной. Если я перехожу через дорогу, ныряю несколько раз или даже танцую что-нибудь джазовое - она всегда остается со мной. Я с ней могу танцевать даже танго. Так мы протанцевали 4 номера. А между номерами она вела себя смешно - продолжала стоять в позе и даже ничего не говорила. Мы оба должны были стоять в позе и ждать, пока оркестр не начнет играть что-нибудь новое. Это постоянно добивает меня. Даже смеяться при этом нельзя - и вообще ничего. Но все-таки, когда мы протанцевали эти 4 номера, я выключил радио. Фива прыгнула обратно в кровать и спряталась под одеялами. "Это правда, что я совершенствуюсь?" - спросила она. "Еще как!" - ответил я и снова сел на кровать рядом с ней. Я чуть не задохнулся. По причине частого курения мне было тяжело дышать. А она даже не задыхалась. "Пощупай мой лоб", - вдруг сказала она. "А зачем?" "Просто так. Пощупай, и всё". Я пощупал, но так ничего и не почувствовал. "Не слишком он горячий?" - спросила она. "Нет. А должен?" "Да. Я хочу довести до этого. Пощупай еще раз". Я пощупал - и опять ничего не почувствовал. Но я ответил: "Да, кажется, уже начинает". Я не хотел, чтобы у нее развивался комплекс неполноценности. Она кивнула. "Я искусственно поднимаю свой термометр". "Термометр? А кто тебя научил этому?" "Алиса Хольмборг показала. Для этого надо скрестить ноги, задержать дыхание и думать о чем-то горячем - например, о батарее. Тогда лоб тоже станет таким горячим, что можно обжечь руку". И это буквально добило меня. Я отодвинул руку от ее лба, как будто это и на самом деле было опасно. "Хорошо, что ты предупредила меня", - ответил я. "А я и не хотела обжигать тебе руку. Я прекратила это раньше, чем... Тише!" Она быстро поднялась с кровати и села. Этим она очень напугала меня. "Что с тобой случилось?" - спросил я. "Передняя дверь!" - ответила она громким шепотом. - "Это они!" Я быстро вскочил, подбежал и выключил свет над столом. Потом я смял сигарету ботинком и положил себе в карман. Потом я проветрил всю комнату, чтобы выгнать оттуда дым - поскольку мне не следовало бы курить дома. А потом я забрал туфли, пошел в чулан и заперся там. Мое сердце билось, как у выродка. Я услышал, как мать заходит в комнату. "Фива!" - сказала она. - "Хватит заниматься, моя юная леди. Я видела свет в комнате". "Привет!" - услышал я, как ответила Фива. - "Я просто не могу уснуть. Ну, как вы провели время?" "Великолепно", - ответила мать, но мне показалось, что она думала совсем о другом. Она никогда не радуется, если выходит из дома. "А можно спросить, отчего ты не спишь? Или тебе слишком жарко?" "Да, мне слишком жарко, ну, и спать я не могу". "Фива, моя юная леди, скажи мне правду - ты курила сигареты?" "Что?" - переспросила Фива. "А ты разве меня не услышала?" "Да, я зажгла одну - но потом выбросила ее в окно". "А могу я тебя спросить - для чего ты это делала?" "Я не могла уснуть". "Фива, мне это не нравится", - сказала мать. - "А не принести ли тебе еще одеяло?" "Зачем? Мне и так достаточно. Спокойной ночи!" - ответила Фива. Мне показалось, что она просто хочет избавиться от нее. "Ну, как кинокартина?" - спросила мать. "Отлично. Вот только мать Алисы на протяжении всей кинокартины наклонялась ко мне и спрашивала, не заболеет ли она гриппом. Домой мы ехали на такси". "Дай, я пощупаю твой лоб". "Но ведь я здорова. И она тоже здорова. Но ее мать беспокоится". "Хорошо. Ну, тогда иди спать. Как твой обед?" "Ужасный", - ответила Фива. "Ты же слышала, что отец говорит об использовании этого слова. Да и что ужасного в этом? Хорошая баранья отбивная. Я прошла по всей Лексингтон-авеню, чтобы..." "Да баранья отбивная-то хорошая, но Шарлена всегда дышит на меня, когда что-нибудь ставит. Она дышит буквально на всё - даже на еду". "Хорошо. Ну, тогда иди спать. А заодно поцелуй меня. И не забудь помолиться". "А я уже молилась в ванной. Спокойной ночи!" "Спокойной ночи. И немедленно иди спать, а то у меня голова болит", - сказала мать. А у нее голова болит довольно часто - и это действительно так. "Прими аспирин", - сказала Фива. - "А в среду приедет Холден, не так ли?" "Я знаю, что это так. А теперь ложись сюда". И я услышал, как мать вышла и закрыла за собой дверь. Так я ждал пару минут. Потом я вышел из чулана - и чуть не столкнулся с Фивой, так как там было темно, а она встала с постели, чтобы рассказать мне всё. "Я тебя не ударил?" - спросил я. Так как родители уже были дома, я вынужден был говорить шепотом. "Мне надо подвинуться", - сказал я. Найдя в темноте край кровати, я сел туда и начал надевать туфли. Я думаю, что в тот момент я очень сильно нервничал. "Не уходи сейчас", - прошептала Фива. - "Подожди, пока они оба уснут!" "Нет, сейчас лучше всего", - ответил я. - "Мать пойдет в ванную, а отец включит какие-нибудь последние известия. Поэтому я лучше уйду сейчас". Я так нервничал, что с трудом завязал шнурки на туфлях. Если бы они обнаружили, что я дома, то вряд ли прибили бы меня - но все-таки мне было бы неприятно. "Где ты?" - спросил я у Фивы. Там было темно, и я не видел ее. "Да здесь я!" - ответила она и подошла ко мне. Но я всё равно ее не видел. "А мои чемоданы всё еще на вокзале", - сказал я. - "Послушай, Фива. У тебя есть какой-нибудь капитал? А то я совсем разорился". "Только подарок на рождество. Но я пока еще ничего не покупала". "Ох!" Мне не хотелось забирать у нее подарок на рождество. "А что, тебе нужны деньги?" - спросила она. "А я не хочу забирать твой подарок на рождество". "А я тебе что-нибудь дам", - ответила она. Я услышал, что она открывает миллионы ящиков в столе ДБ и перещупывает их. В комнате было так темно - хоть глаз выколи. "Но если ты уедешь, то не сможешь увидеть меня в пьесе", - сказала она смешным голосом. "Хорошо. Я пока не собираюсь уезжать. Уж не думаешь ли ты, что я хочу пропустить эту пьесу?" - спросил я. - "Лучше я останусь в доме у мистера Антолини до вторника, а потом вернусь домой. При первой возможности я тебе позвоню". "Вот тебе деньги", - сказала Фива. Она хотела дать мне этот капитал, но не могла найти мою руку. "Ну, и где же?" Она положила мне в руку весь капитал. "А мне так много не надо", - сказал я. - "2 долларов будет вполне достаточно. Я не шучу". Я хотел вернуть ей деньги обратно, но она их не взяла. "Бери все. Лишнее отдашь мне, когда придешь смотреть пьесу". "А сколько здесь всего?" "8 долларов и 65 центов. Было 85 центов, но я часть использовала". И вдруг, ни с того ни с сего, я заревел - даже не мог удержаться. Причем я старался делать это так, чтобы никто меня не слышал. Фива испугалась, когда я начал, подошла ко мне и стала просить меня, чтобы я прекратил - но если я начинаю, то уже ни за какие деньги остановиться не могу. Вот так я и сидел на краю кровати, она обнимала меня за шею, и я ее тоже - но все-таки я еще очень долго не мог остановиться. Мне даже показалось, что я скоро совсем задохнусь и умру. А еще я испугался за бедную Фиву. Окно было открыто, а она была в пижаме - и я чувствовал, как она дрожит всем телом. Я хотел, чтобы она вернулась в кровать - но она всё отказывалась. И вот, наконец, я прекратил - это действительно отняло у меня очень много времени. А потом я стал застегивать пальто. Я сказал, что буду постоянно поддерживать с ней связь. Она мне сказала, что я могу даже спать рядом с ней, если мне этого захочется - но я ответил, что будет лучше, если я оставлю ее в одиночестве, так как мистер Антолини давно уже меня ждет. Я вытащил из кармана охотничью шапку, выкрашенную мной в красный цвет в знак симпатии к Советской России, и дал ей. Она любит такие шапки. Правда, ей не хотелось брать, но я заставил ее. Надеюсь, что она так и уснула в этой шапке. Потом я сказал, что позвоню ей при первой возможности - и ушел. Причем уходил я с гораздо более легким сердцем, чем приходил - и на то были свои причины. Прежде всего, я уже не боялся, что родители меня застанут дома - и это действительно так. Но если уж застанут - так и быть, придется с этим смириться. Мне даже хотелось, чтобы они это сделали. Когда я спускался по лестнице, то не шел, а практически бежал. Вот так я и добрался до черного хода. Я чуть не сломал себе шею примерно о 10 миллионов мусорных ящиков, но всё обошлось. Сторож даже не заметил меня. Ну, и пусть себе думает, что я всё еще у Дикштейнов.

Глава 24

Мистер и миссис Антолини жили в очень дорогой квартире на площади Саттон - это в 2 шагах от нас, если идти вниз. Там есть гостиная, бар и так далее. Я уже был там несколько раз, так как после того, как я покинул Эктон-Хилл, мистер Антолини часто приходил к нам домой пообедать и узнать, как я поживаю. Тогда он еще не был женат. А уже когда он женился, я довольно часто играл в теннис с ним и с миссис Антолини. Это происходило в теннисном клубе "Вестсайд", Форест-Хилл, штат Лонг-Айленд. Миссис Антолини принадлежала к этому клубу. У нее было полно капитала. Она была примерно на 60 лет старше мистера Антолини, но казалось, что они жили хорошо. Прежде всего, они оба были достаточно умными, особенно мистер Антолини - если не считать того, что он был не столько умным, сколько остроумным со мной, как и ДБ. А миссис Антолини была гораздо серьезнее - она болела астмой. Оба они читали все рассказы ДБ - в том числе и миссис Антолини - и когда ДБ ехал в Голливуд, мистер Антолини позвонил ему и сказал не ехать. Но он все-таки поехал. Мистер Антолини сказал, что тем, которые пишут, как ДБ, не должно быть никакого дела до Голливуда. Практически то же самое говорю и я. Мне следовало бы спуститься к их дому пешком, так как я не хотел тратить рождественский капитал Фивы, который мне не принадлежал, но, выйдя на улицу, я почувствовал себя странно. У меня закружилась голова, и поэтому пришлось вызвать такси. Даже на это мне понадобилось время.

Мистер Антолини открыл, когда я позвонил в дверь - после того, как этот выродок-сторож, наконец, проводил меня наверх. На нем был халат и домашние тапки, а в руке бутылка. Он был очень изысканным человеком - но, тем не менее, любил изрядно выпить. "Холден, мой мальчик!" - сказал он. - "Ты вырос еще на 20 дюймов. Я так рад видеть тебя!" "Ну, и как вы поживаете, мистер Антолини? А как миссис Антолини?" "Мы оба живем превосходно. Давай сюда пальто". Он снял с меня пальто и повесил на вешалку. "А я-то думал, что у тебя уже младенец на руках. Обратной дороги нет. На твоих ресницах снежинки". Он очень остроумный человек. Он повернулся и крикнул в сторону кухни: "Лилиана, как поживает кофе?" Лилианой звали миссис Антолини. "Всё уже готово!" - крикнула она в ответ. - "Это Холден? Здравствуй, Холден!" "Здравствуйте, миссис Антолини!" Находясь там, мне всегда приходилось кричать. Дело в том, что они никогда не были в одной и той же комнате оба одновременно. И это было смешно. "Садись, Холден", - сказал мистер Антолини. Мне показалось, что он был подвыпивший. Комната выглядела так, как будто у них был праздник. Вокруг стояло множество стаканов и блюд со всякой ерундой. "Извини за такую обстановку в квартире", - сказал он. - "Мы просто развлекали друзей миссис Антолини. Они приехали из Буффало и похожи на стадо буйволов". [Игра слов - по-английски "Буффало" и "буйвол" созвучны] Я так громко смеялся, что даже не услышал, как миссис Антолини кричала мне что-то из кухни. "Что она сказала?" - спросил я у мистера Антолини. "Чтобы мы не смотрели на нее, когда войдет. Она только что с постели. Если ты куришь, возьми сигарету". "Хорошо", - сказал я и вытащил сигарету из коробки, которую он мне дал. - "Очень редко. Я вообще не заядлый курильщик". "Я тебе верю", - ответил он и дал мне большую зажигалку со стола. "Значит, ты и Пенси уже больше не единое целое?" - спросил он. Это его любимая манера разговора. Иногда это очень развлекает меня, а иногда и нет. Уж слишком он увлекается этим. Я не хочу сказать, что он неостроумный - а он действительно остроумный - но мне иногда действует на нервы, когда постоянно говорят, что я и Пенси уже больше не единое целое. ДБ тоже слишком часто это говорит. "Ну, и в чем же проблема?" - спросил мистер Антолини. - "Как твой английский? Если ты, маленький автор превосходных сочинений, провалил английский, я немедленно укажу тебе на дверь". "Английский-то я сдал хорошо. Но это была в основном литература. За весь семестр я написал только 2 сочинения", - ответил я. - "А вот экзамен по устной речи я провалил. Это был такой курс, по которому надо было сдавать экзамены". "А отчего ты их провалил?" "Не знаю". Мне не хотелось входить в подробности. У меня так сильно кружилась голова, что даже начала болеть - и это действительно так. Но мне показалось, что он интересуется этим - вот я и рассказал немного. "Вот как выглядит этот курс. Каждый мальчик в классе должен встать и произнести какую-нибудь речь. Причем непроизвольно. А если мальчик отклоняется от темы, все должны кричать: "Отклоняешься!" - и как можно быстрее. Это буквально сводит меня с ума. Я получил плохую оценку". "Ну, и отчего же?" "Не знаю. Это дело с отклонением действует мне на нервы. Моя проблема в том, что мне всегда нравится, когда отклоняются. Это гораздо интереснее". "Так тебе всё равно, придерживается ли кто-нибудь своей темы, когда он говорит с тобой?" "Конечно, мне нравится, когда кто-то придерживается своей темы. Но мне не нравится, когда слишком придерживаются. Я не знаю. Мне вообще не хочется, чтобы кто-то постоянно задерживался на одной теме. Мальчики, которые получили хорошие оценки по устной речи, постоянно придерживались одной темы - и это правда. Но был один мальчик, Ричард Кинселла, который никогда не задерживался на одной теме, и все должны были кричать: "Отклоняешься!" Но это ужасно, так как он был настолько нервный - и это действительно так - что его губы всегда дрожали, когда он произносил речь. Поэтому, сидя в самом конце классной комнаты, услышать его было практически невозможно. Но все-таки иногда его губы переставали дрожать - и вот тогда мне его речь нравилась гораздо больше, чем любая другая. Но и он провалил практически все экзамены. У него была не очень хорошая оценка, так как они постоянно кричали: "Отклоняешься!" Например, когда он рассказывал о ферме в штате Вермонт, которую купил его отец, они всё время кричали: "Отклоняешься!" А учитель, которого звали мистер Винсон, поставил ему плохую оценку за то, что он так и не рассказал, какие на этой ферме животные, растения и так далее. Вот так этот самый Ричард Кинселла начал рассказывать обо всем этом - и вдруг он перешел на какое-то письмо, которое его мать получила от дяди. В этом письме дядя написал, что ему недавно исполнилось 42 года, что он парализован и не пускает никого из близких к себе в больницу, так как он не хочет, чтобы кто-нибудь видел его в бинтах и гипсе. Это дело не имеет с фермой ничего общего - и это действительно так - но мне его речь понравилась. Мне вообще интересно, когда кто-нибудь рассказывает о своем дяде. Особенно если рассказ начинается с фермы отца - а потом вдруг весь интерес переходит на дядю. Я имею в виду, что это просто глупо - всё время кричать: "Отклоняешься!", когда он интересно рассказывает и волнуется при этом. Я не знаю. Мне трудно объяснить это". Да мне и не хотелось ничего объяснять. Прежде всего, у меня вдруг заболела голова. Мне бы так хотелось, чтобы старая миссис Антолини, наконец, пришла и принесла кофе. Это так раздражает меня - когда кто-то говорит, что всё уже готово, а на самом деле еще ничего не готово. "Холден, я задам тебе один маленький, слегка скучный, педагогический вопрос. А не думаешь ли ты, что это время и место для всего? И не думаешь ли ты, что, если кто-то начинает рассказывать тебе о ферме своего отца, то он должен придерживаться своих убеждений, а потом уже переходить на рассказ о дядином гипсе? Или если дядин гипс - это волнующая тема, не должен ли он выбрать это главным предметом своего рассказа - а не ферму?" Но мне совсем не хотелось ни думать, ни отвечать. У меня болела голова, и я чувствовал себя плохо. Говоря по правде, живот у меня тоже болел. "Да... я не знаю. Может быть, и должен. Я имею в виду, что он должен был выбрать основной темой своего дядю, а не ферму, если это так его интересует. Но я хочу сказать, что бОльшую часть времени мы не знаем, что интересует нас - пока не начинаем рассказывать о том, что не интересует нас. Я имею в виду, что мы иногда не можем удержаться. И вообще, мне кажется, что человека лучше оставить, по крайней мере, в одиночестве, если он чем-то интересуется или взволнован. Мне нравится, когда кого-нибудь что-то волнует. Это очень хорошо. Вы просто не знаете этого учителя, мистера Винсона. Он, а также и весь класс, иногда буквально сводил меня с ума. Я имею в виду, что он постоянно говорил объединять и упрощать. Это такое дело, которое просто невозможно выполнить. Я хочу сказать, что вряд ли можно упрощать и объединять что-нибудь по заказу. Вы не знаете этого мистера Винсона. Я имею в виду, что он довольно-таки умный - но слишком умным его назвать нельзя". "А вот вам, джентльмены, наконец, и кофе", - сказала миссис Антолини. Она принесла на подносе пирожки, кофе и так далее. "Холден, не рассматривай меня. Я же в полном беспорядке". "Здравствуйте, миссис Антолини", - сказал я и хотел уже встать, но мистер Антолини держал меня за пиджак, чтобы я сидел. Волосы у старой миссис Антолини были накручены на железные бигуди, а на губах не было помады. У нее был не очень-то приглядный вид - она ведь уже была довольно-таки старая. "Я оставлю это здесь. Давайте, наслаждайтесь оба", - сказала она и поставила поднос на стол, расталкивая все стаканы по сторонам. "Ну, и как поживает твоя мать, Холден?" "Очень хорошо. Я, правда, давно уже ее не видел, но когда последний раз..." "Дорогой, если Холдену что-нибудь понадобится, всё находится в бельевом шкафу, на верхней полке. А я иду спать, я уже устала", - сказала миссис Антолини. Так она и выглядела. "Мальчики, постелите себе сами". "Мы обо всем позаботимся. А ты иди лучше спать", - сказал мистер Антолини. Он поцеловал миссис Антолини, а она попрощалась со мной и ушла в спальню. Они всегда много целовались - даже в общественных местах. Я выпил часть кофе из чашки и съел примерно половину пирожка, твердого, как камень. А мистер Антолини взял еще одну бутылку. Мне кажется, что он предпочитает крепкие напитки. И если он не будет следить за каждым своим шагом, то скоро станет алкоголиком. "Пару недель назад мы с твоим отцом обедали вместе", - вдруг сказал он. - "Ты это знаешь?" "Нет, не знаю". "Ну, ты, конечно, знаешь, как сильно он волнуется о тебе". "Да, я знаю. Это действительно так", - ответил я. "Перед тем, как позвонить мне, он явно получил длинное мучительное письмо от твоего нового директора, повествующее о том, что ты совершенно не стараешься. Ты прогуливаешь уроки. Ты никогда не готовишь домашнее задание. В общем, ты полностью..." "Я не прогуливаю уроки. У нас прогуливать вообще не разрешается. Только однажды я, может быть, пропустил пару уроков устной речи, о которой я уже вам говорил - но я их не прогуливал". И вообще, мне не хотелось ничего этого обсуждать. От кофе мой живот стал чувствовать себя немного лучше, но голова всё равно еще болела. Мистер Антолини зажег еще одну сигарету - он курил, как самый настоящий наркоман. А потом он сказал: "Откровенно говоря, я не знаю, что сказать тебе, Холден". "Я знаю. Со мной трудно говорить, и я понимаю это". "А я чувствую, что твое движение приближается к ужасному падению. Но если честно, то я не знаю, как... Ты слушаешь меня?" "Да". Мне показалось, что он всё время старался сконцентрироваться. "Это может быть такое, где в 30 лет ты сидишь в каком-нибудь баре и ненавидишь каждого, кто подходит к тебе, если он выглядит так, как будто играл в футбол в колледже. Потом ты снова получишь достаточно образования, чтобы ненавидеть людей, которые говорят: "Между ним и мной есть секрет". Или ты можешь оказаться в деловом офисе, бросая скрепки в ближайшую стенографистку. Я просто не знаю. Но знаешь ли ты вообще, куда я веду тебя?" "Да, конечно", - ответил я. И это была правда. "Но вы неправы насчет этой ненависти - я имею в виду ненависть к футболистам. Вы действительно неправы. Я ненавижу далеко не всех. Я могу ненавидеть их недолго - например, Стрэдлейтера, которого я знал в Пенси, и еще одного мальчика, Роберта Экли. Я когда-то их ненавидел - и это правда - но это продолжалось не очень долго. Вот что я имею в виду. Если я некоторое время их не вижу - например, они не заходят в комнату, или я пару раз не нахожу их в столовой - то мне уже становится жалко их. То есть я просто начинаю их жалеть". Мистер Антолини ничего не ответил. Он встал и положил большой кусок льда в свой напиток, а потом снова сел. И мне показалось, что он задумался. Но все-таки мне бы хотелось, чтобы он продолжил этот разговор утром, а не сейчас - но он был настроен круто. Люди в основном настроены круто, когда они хотят вести дискуссию, а я не хочу. "Хорошо. Послушай меня еще минуту... Я не могу высказать это словами, как мне бы хотелось - но через день или 2 я изложу это тебе в письменной форме. Тогда ты сможешь всё это понять. А пока послушай". Он снова начал концентрироваться, а потом сказал: "Это падение, к которому приближается твое движение - особенно ужасное. Падающий человек не может чувствовать или слышать дна. Он просто падает и падает. И всё это устройство предназначено для людей, которые в тот или иной период своей жизни искали что-то такое, чего их собственное окружение дать им не может - или они думают, что не может. Поэтому они и вынуждены прекратить свои поиски. Причем они прекращают, так на самом деле и не начиная их. Ты понимаешь ход моих мыслей?" "Да, сэр". "Ты в этом уверен?" "Да". Он встал и налил себе в стакан еще спиртного, а потом опять сел - и в течение долгого времени ничего не говорил. "Мне не хочется тебя пугать", - сказал он, наконец, - "но я считаю, что ты, так или иначе, когда-нибудь честно погибнешь ради какой-нибудь нелепой цели". Он странно посмотрел на меня. "Если я напишу тебе, ты внимательно это прочитаешь и сохранишь?" "Да, конечно", - ответил я. И это правда. Его письмо сохранилось у меня до сих пор. Он подошел к столу в другом конце комнаты, не садясь за него, и написал что-то на бумаге. Потом он вернулся и сел, держа бумагу в руке. "Довольно-таки странно, что это написано не профессиональным писателем. Это написано психологом, которого зовут Вильгельм Стекель. Вот что он... Ты еще рядом со мной?" "Да, конечно, рядом". "Вот что он говорит: "Признак молодости - желание честно погибнуть ради какой-нибудь цели, а признак взрослости - желание тихо и спокойно жить ради той же самой цели"." Он наклонился и дал мне эту бумагу. Я сразу же прочитал всё, что там было написано, поблагодарил его и так далее, а потом положил бумагу в карман. Было хорошо с его стороны, что он подошел к этой проблеме - и это правда. Но дело в том, что мне совсем не хотелось концентрироваться. Я вдруг почувствовал себя очень усталым. А вот он совершенно не казался мне усталым, хоть и был подвыпивший. "Я думаю", - сказал он, - "что в один прекрасный день ты все-таки выяснишь, куда тебе хочется идти. И вот тогда тебе нужно будет начинать идти туда. Причем сразу же. Тебе нельзя терять ни минуты. Понимаешь - нельзя!" Я кивнул, так как он смотрел прямо на меня - но я не был так уж уверен в том, про что он говорил. Конечно, я всё это сразу же понял - но тогда мне просто было не очень хорошо. Я слишком устал. "Мне не хочется говорить это тебе", - сказал он, - "но я думаю, что у тебя появится хорошая мысль о том, что прежде всего ты должен применить себя в школе. Ты же ученик - нравится это тебе или нет. Ты ведь так любишь знания. И мне кажется, что ты найдешь себя после того, как сдашь всем этим мистерам Винесам экзамены по устной..." "Мистерам Винсонам", - поправил я. Он действительно имел в виду мистера Винсона, а не мистера Винеса - но мне не стоило его прерывать. "Хорошо, пусть будет мистер Винсон. Когда ты сдашь экзамены всем этим мистерам Винсонам, ты начнешь приближаться - если тебе этого хочется, если ты этого ищешь и ждешь - к той информации, которая будет очень дорогА для твоего сердца. Между прочим, тебе следует знать, что ты не первый человек, которого мучает, пугает, а иногда даже и утомляет человеческое поведение. Ты совсем не единственный в своем роде - и это должно тебя волновать и подстегивать. У многих людей были точно такие же нравственные и духовные проблемы, как у тебя сейчас. И это просто счастье для тебя, что некоторые их проблемы записаны. Выучи их, если тебе этого хочется. А когда-нибудь, если ты предложишь, кто-то уже будет учиться у тебя. И вообще, это прекрасная вещь - преемственность поколений. Это не столько образование, сколько история и литература". Он остановился, чтобы побольше выпить из бутылки, а потом опять начал. Да, он действительно вел себя круто. Я был рад, что не хотел его прерывать. "Я не хочу этим сказать тебе", - продолжал он, - "что только умные и образованные могут вносить ценный вклад мирового значения. Это совсем не так. Но я хочу сказать, что умные и образованные, если они, кроме того, еще и блестящие изобретатели - что в наше время встречается крайне редко - стремятся оставлять гораздо более ценные записи, чем те, которые просто блестящие изобретатели. Они стремятся выразить себя яснее, а также обычно у них есть желание следовать своим мыслям до конца. Но самое главное то, что в 9 случаях из 10 они живут намного тише и спокойнее, чем необразованные мыслители. Ты понимаешь ход моих мыслей?" "Да, сэр". Он опять ничего не говорил в течение долгого времени. Не знаю, испытывали ли вы когда-нибудь нечто подобное - но мне трудно сидеть и ждать, пока со мной кто-нибудь заговорит, если они о чем-то думают. И это действительно так. Я старался не зевать. Вообще-то, я совсем не устал - но вдруг, ни с того ни с сего, мне захотелось спать. "Академическое образование даст тебе кое-что еще. Если ты пройдешь с ним некоторое значительное расстояние, оно начнет подавать тебе мысль о том, какого размера у тебя ум, на что он пригодится, а на что и нет. Через некоторое время у тебя будет мысль о том, что может находиться в уме именно твоего размера. Прежде всего, понимание того, какие мысли тебе не подходят, может сохранить тебе очень много времени. Ты начнешь понимать настоящую меру своего ума и придавать себе соответствующий вид в зависимости от этого". И вдруг я зевнул, как выродок. Это было грубо - но я никак не мог удержаться. А мистер Антолини только засмеялся. "Давай", - сказал он и встал, - "готовь себе постель". Я последовал за ним. Он подошел к шкафу и хотел вытащить с верхней полки простыню, одеяло и так далее - но он не мог этого сделать, так как у него в руке была бутылка. Тогда он налил из нее в стакан, выпил, поставил стакан на пол, а потом уже вытащил вещи из шкафа. Я помогал ему раскладывать их на постели. Мы оба стелили вместе - он не очень круто относится к этому делу. Например, у него никак не получалось расправить постель. Но мне было всё равно - если я устал, то могу спать даже стоя. "Ну, как поживают женщины?" "Очень хорошо". Я вообще плохой оратор, да мне и не хотелось говорить об этом. "А как Салли?" Он знал Салли Хейс - это я их познакомил. "Очень хорошо. У меня сегодня с ней было свидание". А мне показалось, что это было 20 лет назад. "И вообще, у нас не так уж много общего". "Да, это красивая девочка. А что ты скажешь о другой? Ты мне рассказывал про нее в Мэне". "Джейн Галлахер? У нее тоже всё хорошо. Наверно, я ей завтра позвоню". Вот так мы и закончили расстеливать постель. "Это всё тебе", - сказал мистер Антолини. - "Я не знаю, что ты собираешься делать с такими ногами". "Ничего страшного. Я привык к короткой кровати", - сказал я. - "Благодарю вас, сэр. Вы и миссис Антолини буквально спасли меня сегодня". "Ты знаешь, где ванная. Если тебе что-нибудь понадобится - кричи. А я ненадолго пойду в кухню. Тебе свет мешает?" "Конечно, нет. Еще раз благодарю". "Ну, вот и хорошо. Спокойной ночи, красавчик". "Спокойной ночи, сэр. Благодарю еще раз". Он ушел в кухню, а я разделся в ванной. Так как у меня не было зубной щетки, я не мог почистить зубы. Кроме того, у меня не было с собой пижамы, а мистер Антолини просто забыл мне ее дать. Поэтому я вернулся в гостиную и просто выключил маленькую лампочку, которая находилась возле кровати, а потом лег спать в одних трусах. Конечно, постель была слишком короткая для меня - но если мне хочется спать, то я могу делать это стоя и даже глазом не моргну. Я буквально пару секунд не спал, а просто лежал и думал о том, что мне сказал мистер Антолини - как определять размер своего собственного ума. Это действительно был хороший, умный человек. Но мои глаза скоро начали закрываться, и я уснул.

А потом произошло что-то необычное - мне даже говорить об этом не хочется. Вдруг я проснулся. Я не знаю, сколько тогда было времени, но я почувствовал, как чья-то рука коснулась моей головы, и проснулся. Меня это дело сильно напугало. Да, это действительно была рука мистера Антолини. Он сидел на полу рядом с кроватью - прямо так, в темноте - и гладил меня по голове. Клянусь, что я чуть не подпрыгнул до потолка и хотел броситься бежать со всех ног. "Что здесь происходит?" - спросил я. "Да ничего особенного. Я просто сижу здесь и наслаждаюсь..." "Ну, и что же вы здесь делаете?" - повторил я. Я даже не знал, что говорить - так я был растерян и смущен. "Давай, говори как можно тише. Я просто сижу здесь..." "Ну, тогда мне пора уходить", - ответил я. В темноте я начал искать свои брюки, но с трудом нашел их и никак не мог надеть их на себя - вот как сильно я нервничал. Наверно, я знал гораздо больше невоспитанных в разных школах, чем все остальные, вместе взятые, кого я только встречал - и в моем присутствии они всегда вели себя плохо. "Куда тебе пора уходить?" - спросил мистер Антолини. Он старался быть спокойным и равнодушным, но у него это не получалось - даю слово. "Все мои чемоданы остались на вокзале. Я думаю, что лучше мне спуститься и забрать их. У меня там много вещей". "Они пробудут там до утра. А теперь ложись в кровать и спи. Я и сам тоже спать хочу. Но все-таки, что с тобой случилось?" "Да ничего со мной не случилось - просто у меня все деньги и вещи в одном из чемоданов. Я быстро вернусь. Вызову такси и сразу же приеду", - ответил я. В темноте я постоянно спотыкался и падал. "Дело в том, что эти деньги не мои. Они принадлежат матери, и я..." "Не надо меня смешить, Холден. Ложись в кровать и спи. Я и сам тоже спать хочу. А деньги до утра будут там в целости и сохранности". "А я не шучу. Мне нужно идти. И это правда". Я уже почти оделся - вот только никак не мог найти галстук. Я забыл, куда положил его. Ну, я тогда просто надел пиджак и всё остальное. Мистер Антолини теперь сидел в большом кресле, довольно далеко от меня, и наблюдал за мной. Было так темно, что я его даже и не видел - но знал, что он за мной действительно наблюдает. Кроме того, он продолжал пить - у него в руках были стакан и бутылка. "Ты очень странный мальчик". "И я это знаю", - ответил я. Мне даже не хотелось оглядываться, чтобы найти галстук, поэтому я пошел без него. "До свидания, сэр", - сказал я. - "Искренне благодарю. Я не шучу". Он шел за мной до самой передней двери - и только когда я позвонил сторожу, он остался стоять. Он всё время повторял одни и те же слова - что я очень странный мальчик. А впрочем - какая разница, странный я или нет? Потом он ждал у двери, пока не пришел сторож. Клянусь, что я никогда в жизни так долго не ждал. Я не знаю, рассказывать вам или нет о том, что я думал, пока ждал сторожа, а мистер Антолини продолжал стоять. Но я сказал: "Я буду читать много хороших книг. Это действительно так". Надо же было что-нибудь сказать, чтобы не было так скучно. "Ну, так ты возьми свои чемоданы и поскорее спеши обратно. Я оставляю дверь незапертой". "Еще раз благодарю", - сказал я. - "До свидания!" Наконец, пришел этот самый сторож. Он и проводил меня вниз. Я безумно дрожал - но в то же время и вспотел. Когда со мной происходит что-нибудь необычное, я начинаю потеть, как выродок. Когда я был еще маленьким ребенком, нечто подобное случалось со мной примерно 20 раз. И мне трудно это терпеть.

Глава 25

Когда я вышел из дома, уже начало светать. Кроме того, было холодно, но после того, как я вспотел, мне стало приятно. Я даже не знал, куда идти. Мне не хотелось идти ни в одну гостиницу, чтобы тратить весь капитал Фивы. И вот, наконец, я пошел на Лексингтон, чтобы там спуститься в метро и доехать до главного центрального вокзала. Там и были мои чемоданы. Я решил спать в комнате ожидания - там же везде были скамейки. Ну, так я и сделал. И это было совсем даже неплохо, поскольку там было мало народа, и я мог спокойно улечься. Но мне очень не хочется это обсуждать. Было не совсем хорошо. Я имею в виду, чтобы вы даже не пробовали так делать - это вас огорчит. Я проспал примерно до 9 часов - а потом миллионы людей ввалились в комнату ожидания, и мне волей-неволей пришлось встать. А ведь стоя ногами на полу, мне гораздо труднее спать. Поэтому я сел. Голова у меня стала болеть еще сильнее. И это огорчало меня больше, чем всё остальное, что я только испытал за свою жизнь. Я начал думать о мистере Антолини, несмотря на то, что мне этого не хотелось - а что он скажет миссис Антолини, когда она увидит, что я там не спал? Но это меня не очень-то беспокоило, так как я знал, что мистер Антолини настолько умный, что найдет ответ на любой ее вопрос. Например, он может ей сказать, что я ушел домой. Так что эта часть меня не беспокоила. Меня больше беспокоило другое - как он разбудил меня, и я увидел, что он гладит меня по голове. Я думал - может быть, я ошибся, считая, что он влюблен в меня, как мужчина в мужчину. Я думал, что, скорее всего, он просто любит гладить по голове спящих мальчиков. Я хочу сказать - откуда мне знать точно, что у него было на уме? Неоткуда. Поэтому я даже решил забрать свои чемоданы и вернуться в его дом, как и обещал. То есть я начал думать, что, влюблен он в меня или нет, он всё равно хорошо ко мне относится. Он ведь не обратил внимания даже на то, что я позвонил ему так поздно, и даже наоборот - сказал, чтобы я могу приходить когда угодно, если мне этого хочется. А как он подошел к этой проблеме, давая мне совет по определению размера собственного ума! Кроме того, он был единственным человеком, который, как я уже рассказывал, подошел к мертвому телу Джеймса Кесля. Вот о чем я всё время думал. И чем больше я думал об этом, тем больше огорчался. Я имею в виду, что, может быть, мне следовало вернуться в его дом. Наверно, он гладил меня по голове просто так, без всяких задних мыслей. Но чем больше я думал об этом, тем более подавленно, обиженно и взволнованно себя чувствовал. А еще хуже было то, что от постоянного недосыпания у меня начали болеть и глаза. Они горели, как будто бы в них насыпали песок. У меня текло не только из глаз, но и из носа - а вытереться было нечем. Носовой платок лежал в чемодане, но я не хотел его открывать, вытаскивать платок и так далее при всех. Рядом со мной на скамейке валялся журнал, который, наверно, кто-то оставил - и я начал его читать, чтобы, по крайней мере, на какое-то время забыть о мистере Антолини и множестве других вещей, о которых я думал. Как бы не так! От той статьи, которую я начал читать, мне стало еще хуже. Там речь шла о гормонах. В этой статье описывалось, как надо выглядеть, какие должны быть глаза, лицо и так далее, когда гормоны в хорошей форме - а у меня ничего подобного не было. Я выглядел так, как будто, если верить статье, у меня плохие гормоны. Вот я и стал беспокоиться о своих гормонах. А потом я прочитал другую статью - как определить, есть рак или нет. Там было сказано, что, если во рту есть долго не заживающие раны, то вероятность рака увеличивается. На внутренней части губы у меня уже целых 2 недели была большая рана - возможно, от курения. Поэтому я решил, что когда-нибудь умру от рака. И вообще, в этом журнале веселого было мало. Наконец, я прекратил читать и вышел на улицу. Я считал, что, если у меня рак, то я умру через пару месяцев. И это даже будет лучше, как мне казалось. Тогда уж точно я не буду чувствовать себя самым лучшим. Было похоже на то, что начинался дождь, вот я и вышел прогуляться. Прежде всего, я считал, что мне нужно позавтракать. Голода я не чувствовал, но все-таки считал, что мне надо хотя бы немного поесть. По крайней мере, в пище должны быть витамины. Ну, я и пошел на восток, где было много дешевых ресторанов - я же не собирался тратить весь свой капитал. Так я прошел мимо 2 парней, которые вынимали из грузовика большую новогоднюю елку. И один парень постоянно говорил другому: "Давай, сукин сын, поднимай!" Превосходно говорят, не правда ли - особенно когда имеют дело с новогодней елкой. Но это было настолько ужасно и странно, что я даже начал смеяться. И это было худшее из того, что я сделал - так как после этого смеха мне стало тошно - и это действительно так. Мне сначала даже хотелось вырвать, но потом это прошло. Не знаю, что со мной могло случиться. Я ведь ничего плохого не ел, да и вообще у меня обычно желудок крепкий. Но когда это прошло, я решил, что во всем виноват голод - а это значит, что я буду чувствовать себя лучше после того, как что-нибудь поем. Тогда я пошел в один очень дешевый ресторан и попросил пирожные и кофе. Но эти пирожные я так и не съел. Мне трудно было глотать. Дело в том, что, когда я чем-нибудь очень огорчен, мне всегда трудно глотать. Но официант был очень хороший. Он забрал эти пирожные и даже не заставил меня платить за них. Я только выпил кофе. А потом я вышел и направился в сторону 5 авеню. Был понедельник, приближалось рождество - поэтому все магазины были открыты. И вообще, ходить по 5 авеню не так уж плохо. Всё вокруг выглядело празднично. Множество разных Санта-Клаусов стояли по углам и звенели в свои колокольчики, а девушки из армии спасения - это у которых на губах никогда не бывает помады - тоже звенели в колокольчики. Я всё время искал тех 2 монашек, которых встретил вчера, когда завтракал - но так и не нашел их. Конечно, я знал, что не найду, так как они же сами говорили мне, что приехали в Нью-Йорк, чтобы быть учительницами в школе - но я все-таки продолжал их искать. А вокруг действительно всё выглядело празднично. Миллионы детей вместе с родителями появились в центре города, приезжая и уезжая автобусами, входя в магазины и выходя из них. Я хотел, чтобы Фива тоже была здесь. Она, конечно, уже не маленькая, чтобы сходить с ума в отделе игрушек - но ей нравится играть и рассматривать людей. На прошлое рождество я брал ее с собой в центр города, когда ходил за покупками. Мы там хорошо провели время. В магазине "Цветущая долина" мы пошли в обувный отдел и притворились, что Фиве нужны большие шнурованные сапоги, в которых почти что целый миллион дырочек. Бедный продавец чуть с ума не сошел. Фива перемерила примерно 20 пар - и каждый раз бедняга должен был зашнуровывать эти сапоги доверху. Конечно, это была грубая шутка, но Фиву она буквально добила. Наконец, мы купили обычные кожаные тапки и заплатили за них. Продавец вел себя очень хорошо. Я думаю, он сразу понял, что это у нас просто такая игра - поскольку Фива всё время посмеивалась. Вот так я и ходил по этой самой 5 авеню - причем без галстука. И вдруг со мной произошло что-то очень страшное. Каждый раз, подходя к концу квартала и спускаясь с бордюра, я чувствовал, что никак не смогу перейти на другую сторону улицы. Я думал, что вот так буду падать, падать, падать - и никто больше меня не увидит. Вы даже не можете себе представить, как я испугался. Я вспотел, как выродок - так что вся моя нижняя рубашка была мокрая. Ну, я и начал заниматься другим делом. Каждый раз, подходя к концу квартала, я притворялся, что разговариваю со своим младшим братом Алли. И вот что я говорил ему: "Давай, Алли, не отпускай меня! Давай, Алли, не отпускай меня! Давай, Алли, не отпускай меня! Не позволяй мне исчезнуть!" А когда я переходил на другую сторону улицы и не исчезал, то сразу же благодарил его. На следующем углу вся эта история повторялась с самого начала. Но я всё равно шел - боялся остановиться. Говоря по правде, я вообще ничего этого не помню. Но я помню, что не останавливался, пока не пришел в район 60-х улиц - это где-то возле зоопарка. Вот там-то я и присел на скамейку - отдохнуть. А то мне тяжело было дышать, да и вспотел я - действительно как выродок. Так я просидел там примерно целый час. Угадайте, что я, наконец, решил? Не угадаете! А я решил совсем уехать отсюда - чтобы никогда не возвращаться домой и ни в какие школы не ходить. Я решил только встретиться с Фивой, попрощаться с ней и вернуть ей весь рождественский капитал - а потом уже можно будет идти пешком прямо по направлению к западу. Я считал, что спущусь в Голландский тоннель и буду там бродить, потом перейду в следующий, потом еще в следующий, а потом еще в следующий - вот так через несколько дней я и попаду куда-нибудь на запад, где всё хорошо, где никто меня не знает, и где я смогу устроиться на работу. Я считал, что буду работать на заправочной станции - качать нефть и газ для машин. Но мне было всё равно, что это за работа. Главное - что люди не знают меня, а я не знаю их. Я подумал, что мне лучше всего притвориться одним из глухонемых. Тогда мне не придется заводить глупую бесполезную болтовню с окружающими людьми. То есть чтобы сообщить мне что-нибудь, им нужно будет писать это на бумаге и показывать мне - вроде разговорной тетради у Бетховена. Но через некоторое время им это так надоест, что я буду избавлен от болтовни практически до конца жизни. Всем будет ясно, что я бедный глухонемой выродок, и они, наконец, оставят меня в покое. Я буду качать нефть и газ для их глупых машин, а они будут за это платить мне жалованье. Потом я накоплю достаточно капитала, и на этот капитал построю себе где-нибудь хижину, чтобы жить там весь остаток своей жизни. Я построю ее возле леса, но не в самом лесу - мне больше нравится, когда вокруг открытое пространство. Я буду сам готовить себе пищу. А если мне вдруг захочется жениться, я поищу себе какую-нибудь глухонемую красавицу, и мы с ней поженимся. Она придет в мою хижину и будет жить со мной - а если ей захочется что-нибудь мне сказать, пусть пишет на бумаге и показывает мне, как и все остальные. А если у нас будут дети, мы их где-нибудь спрячем. Мы купим им множество разнообразных книг - пусть учатся читать и писать сами. Я очень волновался, думая обо всем - и это действительно так. Конечно, я знал, что притворяться глухонемым - это просто безумно, но мне всё равно нравилось думать об этом. Но я и на самом деле решил уйти куда-нибудь на запад. А прежде всего мне хотелось попрощаться с Фивой. Поэтому я вдруг побежал через дорогу, как сумасшедший - говоря по правде, я чуть не умер от этого. Я пошел в какой-то магазин канцелярских товаров и купил там ручку и блокнот - я считал, что напишу ей записку, чтобы она знала, где встретить меня. Тогда я смогу с ней попрощаться и вернуть ей весь рождественский капитал. Я отнесу записку в ее школу и попрошу у кого-нибудь из начальства, чтобы передали ей эту записку. Ну, положил я ручку и блокнот в карман и быстренько пошел в ее школу - уж очень я был взволнован, чтобы писать эту записку прямо в магазине канцелярских товаров. Я спешил, чтобы она получила эту записку раньше, чем пойдет домой обедать - тогда я потеряю зря не так много времени. Нетрудно догадаться, что я прекрасно знал, где находится ее школа - когда я был еще маленьким ребенком, я и сам туда ходил. Когда я вошел, мне стало смешно. Я не уверен, что помню, какая она была, но мне показалось, что она точно такая же, как тогда, когда я в нее ходил. Там был тот же самый большой двор, в котором всегда было темно - он освещался лампами в железных клетках, чтобы невозможно было разбить их мячом. На полу, как и раньше, были нарисованы белые круги для разных игр, а на стенах висели старые баскетбольные корзины без сеток - только доска и кольцо. Вокруг никого не было, так как прогулка еще не началась, а до обеда было далеко. Я увидел только одного маленького негритенка, который шел в ванную. У него из набедренного кармана торчал какой-то деревянный пропуск, вроде того, какой использовали мы, когда получали разрешение идти в ванную. Я всё еще продолжал потеть - но уже не так сильно, как раньше. Я подошел к лестнице, сел на первую ступеньку и вытащил из кармана ручку и блокнот, которые недавно купил. На лестнице пахло точно так же, как тогда, когда я туда ходил. Как будто в школе недавно сделали ремонт, и кто-то случайно пролил там краску. Школьные лестницы всегда так пахнут. Но все-таки я сел там и написал вот такое:

ДОРОГАЯ ФИВА,

Я не собираюсь больше ждать среды, поэтому я сегодня, наверно, уйду на запад. Давай встретимся в художественном музее у дверей в четверть 12-го, если ты сможешь. Я верну тебе весь твой рождественский капитал, так как я ничего не тратил.

С любовью, ХОЛДЕН.

Ее школа была недалеко от музея, и в любом случае она должна была пройти мимо, когда шла домой обедать - поэтому я знал, что она обязательно встретит меня. Тогда я поднялся по лестнице к начальству, чтобы передать им записку - а они уже отнесут ей в классную комнату. Я сложил ее примерно 10 раз - так, чтобы никто не смог открыть. В школе ведь нельзя доверять даже начальству. Но я знал, что, раз я ее старший брат, они обязательно ей передадут. Но пока я поднимался по лестнице, мне вдруг опять затошнило. Но я так и не вырвал. Я просто ненадолго сел - пока не почувствовал себя лучше. Но когда я сидел, мне бросилось в глаза то, что чуть не свело меня с ума. На стене было написано какое-то непонятное слово - возможно, что ругательство. И я подумал, как Фива и другие маленькие дети увидят его, прочитают, начнут думать, что это значит, а потом какой-нибудь ребенок - скорее всего, ненормальный - расскажет им, что обозначает это слово, а они все будут думать об этом и даже волноваться в течение нескольких дней. Мне так хотелось убить того, кто это написал. Я считал, что какой-нибудь невоспитанный болван украдкой забрался в школу поздно ночью, пролил там краску, а потом написал это слово на стене. Я представил себе, что ловлю его за этим делом и бью головой об каменные ступеньки, пока он не исправится - или не истечет кровью и умрет. Но я также знал, что у меня не хватит смелости на это - и огорчился еще больше. Говоря по правде, у меня бы не хватило смелости даже на то, чтобы собственноручно стереть это слово со стены. Я боялся, что какой-нибудь учитель увидит, как я стираю его, и подумает, что это я и написал. Но все-таки, наконец, я его стер, а тогда уже поднялся к начальству. Но начальства нигде не было - только одна старушка, которой было примерно 100 лет, сидела и печатала на машинке. Я сказал ей, что я брат Фивы Коулфилд из 4 класса, и попросил ее передать Фиве эту записку. Я сказал, что это очень важно, так как мать заболела и не может приготовить для Фивы обед - поэтому она должна обязательно прийти ко мне, и мы пообедаем в каком-нибудь ресторане. Эта старушка была очень хорошая. Она взяла у меня записку и позвала какую-то другую женщину. А уже эта другая женщина пошла передать записку Фиве. Потом мы с этой старушкой, которой было примерно 100 лет, немного поболтали. Она была очень хорошая, и я рассказал ей, что я ходил в эту школу, а также о своих братьях. Потом она спросила у меня, в какую школу я хожу теперь - и я сказал ей, что в Пенси. Она ответила, что Пенси - это очень хорошая школа. Но даже если бы я хотел, то всё равно не смог бы ее переубедить. Кроме того, если она думает, что Пенси - очень хорошая школа, пусть думает. Мне вообще не нравится давать новую информацию тем, которым уже примерно 100 лет. Они не захотят этого слушать. Через некоторое время я ушел - и это было смешно. Она крикнула мне "Желаю удачи!" - как старый мистер Спенсер, когда я покидал Пенси. А мне не нравится, когда я ухожу, и кто-то кричит "Желаю удачи!" - это огорчает меня. Я спустился по другой лестнице - но и там на стене было написано какое-то ругательство. Я хотел стереть его руками, но на этот раз оно было вырезано ножом. Так оно и не стерлось. И вообще, мне кажется, что это бесполезно. Даже за целый миллион лет я бы не смог уничтожить и половины ругательств во всем мире. Да, это действительно невозможно. Я посмотрел на часы во дворе для прогулок - было только без 20 12, и у меня оставалось еще достаточно свободного времени до встречи с Фивой. Но я все-таки сразу пошел в музей - больше мне идти было некуда. Я подумал, что можно остановиться у телефонной будки и позвонить Джейн Галлахер перед тем, как я уйду на запад - но у меня было неподходящее настроение. Прежде всего, я даже не был уверен, приехала ли уже она домой на каникулы. Поэтому я просто пошел в музей и остался там. Пока я ждал Фиву в музее возле самых дверей, ко мне подошли двое маленьких детей и спросили, знаю ли я, где находятся мумии. У того маленького ребенка, который спросил меня, штанишки были расстегнуты. Я сказал ему об этом. Тогда он застегнул их, стоя прямо передо мной и продолжая разговаривать - он даже не удосужился спрятаться за каким-нибудь столбом. И этим он буквально добил меня. Мне хотелось смеяться - но я испугался, что мне опять будет тошно, и сдержался. "Где мумии, дружок?" - снова спросил ребенок. - "Ты знаешь?" Тогда я решил немного разыграть обоих. "А что такое мумии?" - спросил я у ребенка. "А ты разве не знаешь? Мумии - это мертвецы. Их закапывают, а на могилу ставят кабин". [Сравните с тем, как это написано у Куприна в рассказе "Сапсан"] Этот "кабин" добил меня. Он имел в виду камень. "Ребята, отчего вы не в школе?" - спросил я. "А сегодня школа не работает", - сказал болтливый ребенок. Клянусь жизнью, что этот маленький выродок соврал. Но мне делать было нечего, пока не появилась Фива, так что я помог им найти место, где были эти мумии. Когда-то я действительно знал, где они находятся - но я уже несколько лет не был в этом музее. "Ребята, вы интересуетесь мумиями?" - спросил я. "Да". "А твой друг может говорить?" - спросил я. "Он мне не друг, а брат". "Так может он говорить?" Я посмотрел на молчаливого ребенка. "Ну, можешь ты говорить или нет?" - спросил я. "Да, могу", - ответил он, - "но не хочу". И вот, наконец, мы нашли, где были эти мумии, и пошли туда. "А ты знаешь, как египтяне хоронили мертвецов?" - спросил я одного ребенка. "Нет". "А тебе не помешало бы. Это очень интересно. Они заворачивали их лицом вверх в какую-то тряпку, обработанную секретными химикатами. Так они и лежат под могильными камнями в течение тысяч лет - и даже их лица не испортились. Никто, кроме египтян, не знал, как это делать - даже современная наука". Чтобы попасть туда, где находились мумии, нам пришлось спуститься по очень узкому коридору, выложенному камнями, будто бы взятыми прямо с могил каких-то фараонов. Это было очень страшно, и я могу сказать, что двое красавцев, которых я привел туда, были совершенно недовольны. Они околачивались недалеко от меня, а молчаливый вообще ухватился за мой рукав. "Пошли отсюда", - сказал он брату. - "Я уже видел нечто подобное. Давай уйдем. Согласен?" Он повернулся и ушел, оставив нас одних. "Да у него просто трусливая черта шириной в милю", - сказал второй. - "Прощай!" И тоже ушел, оставив меня в одиночестве среди могильных камней. Мне там понравилось - так тихо и спокойно.

И вдруг я увидел на стене что-то страшное. Это было еще одно ругательство. Оно было написано каким-то красным мелом на стеклянной части стены - прямо под камнями. Вот в этом-то и состоит вся проблема. Я не могу найти себе тихого и спокойного места, если его нигде нет. Конечно, я могу думать, что оно где-то есть - но если я туда попаду, то обязательно кто-то подкрадется, когда я не смотрю, и прямо перед моим носом напишет очередное ругательство. Пусть только попробуют! Даже когда я умру, и меня отнесут на кладбище, положат под могильный камень и так далее, там будет написано "Холден Коулфилд", мои даты рождения и смерти - ну, и под этим всем опять-таки ругательство. Мне даже смешно стало от этого. После того, как я вышел оттуда, где были мумии, мне пришлось бежать в ванную - говоря по правде, у меня начался понос. На этот понос я даже не обратил внимания - но случилось что-то другое, похуже. Когда я отошел от умывальника, мне стало так плохо, что я упал у самой двери. Но мне повезло. Я имею в виду, что вообще мог убиться, если бы ударился головой об пол. Но меня повело в сторону, и я мягко приземлился. Это было странно - но все-таки после падения я почувствовал себя лучше. И это действительно так. Правда, при этом падении я повредил руку, но голова уже больше не кружилась. Было уже 12.10 или где-то около того, поэтому я вернулся к двери и стал ждать Фиву. Я думал, как это может быть, что я увижу ее в последний раз. Ну, и разумеется, остальных родственников тоже. То есть я считал, что снова увижу их через несколько лет. Я смогу вернуться домой, когда мне будет примерно 35. Я считал, что единственная причина, по которой я покину свою хижину и вернусь - это если кто-нибудь заболеет и захочет перед смертью увидеть меня. Я даже представил себе, как я вернусь. Я знаю, что мать будет нервничать, заревет и начнет просить меня остаться дома, а не возвращаться в хижину - но я всё равно уеду. Я буду вести себя равнодушно. Я постараюсь успокоить ее, а потом перейду в другой конец гостиной, вытащу сигарету из коробки и начну курить - как всегда, тихо и спокойно. Я попрошу, чтобы они приезжали ко мне когда угодно, если им этого хочется - но настаивать не буду. Разве что только Фиве я разрешу приезжать ко мне на каникулы каждое лето, каждое рождество и так далее. Кроме того, я разрешу ДБ приезжать ко мне, чтобы он нашел в моей хижине хорошее и спокойное место, где можно писать - причем не столько сценарии для кинокартин, сколько рассказы для книг. Я установлю там такое правило - приезжая ко мне, никто не имеет права притворяться. А кто будет притворяться - немедленно вылетит. Вдруг я посмотрел на часы в гардеробной - они показывали 25 минут 1-го. И я испугался, что старушка в школе могла сказать другой женщине - не отдавать Фиве мое сообщение. Я испугался, что она могла, скажем, просто сжечь его. Я действительно испугался - мне ведь так хотелось увидеть Фиву прежде, чем я потопаю. У меня же был весь ее рождественский капитал. И вот, наконец, я увидел ее через стеклянную дверь. На ней была моя знаменитая охотничья шапка, которую я сам выкрасил в красный цвет в знак симпатии к Советской России - так что эту шапку даже за 10 миль видно. Я вышел за дверь и спустился по каменным ступенькам, чтобы встретить ее. Но я так и не понял, зачем она принесла с собой большой чемодан. Она как раз переходила 5 авеню и тащила за собой этот большой чемодан. Я сразу понял, как ей трудно его тащить. Когда я подошел поближе, я увидел, что это мой старый чемодан, которым я пользовался, когда еще ходил в Вултон. Но я никак не мог понять, что она собирается с ним делать. "Привет!" - сказала она, подойдя ближе. Она чуть ли не задыхалась из-за этого глупого чемодана. "А я уж думал, что ты не сможешь прийти", - сказал я. - "И что в этом чемодане? Мне ничего не нужно. Я просто собираюсь идти своей дорогой. Даже свои чемоданы, которые на вокзале, не беру. А что у тебя там?" Она поставила чемодан на землю. "Это вся моя одежда", - ответила она. - "Я пойду с тобой. Можно? Хорошо?" "Что?" - переспросил я, чуть не потеряв равновесие, когда она это сказала. Клянусь, что у меня снова закружилась голова, и я чуть не упал. "Я взяла их и пошла через черный ход, чтобы Шарлена меня не видела. Да и легкие они. Там всего лишь 2 платья, тапки, нижнее белье и еще кое-какие вещички. Попробуй - они легкие. Ну, хотя бы один раз попробуй... Можно мне пойти с тобой, Холден? Или нельзя?" "Нельзя. Помолчи". Мне показалось, что я снова упаду. Это в том смысле, что я совсем не имел в виду говорить ей, чтобы она помолчала - но мне действительно показалось, что я падаю. "А разве мне нельзя, Холден? Я же не сделала ничего... Я просто хочу идти с тобой, вот и все дела. Если ты не хочешь, то я могу не брать с собой одежду - разве что только..." "А тебе и не надо ничего брать - ты не пойдешь. Я иду один, так что помолчи". "Давай, Холден, возьми меня! Я буду очень... Тебе даже не придется..." "Нет, ты не пойдешь. А теперь помолчи и дай мне чемодан", - сказал я и забрал чемодан у нее. Мне хотелось побить ее, я даже собирался ее стукнуть один раз - и это правда. Вот тут-то она и заревела. "Я думаю, что тебе надо играть в школьном спектакле. Ты ведь должна там изображать Бенедикта Арнольда. Это правда?" - спросил я очень сердито. "Или ты уже не хочешь участвовать в этом спектакле?" Она заревела еще сильнее. Я даже обрадовался - вдруг мне захотелось, чтобы она выплакала все свои слезы, пока ее глаза не вытекут. Я почти что возненавидел ее. Мне больше всего не нравилось, что, если она уйдет со мной, то не сможет участвовать в этом спектакле. "Давай", - сказал я и снова поднялся по ступенькам музея. Я считал, что мне лучше всего отнести ее чемодан в гардеробную, чтобы в 3 часа, вернувшись из школы, она могла забрать его обратно. Я же знал, что в школу она его с собой не возьмет. "Давай", - повторил я. Но она даже не поднялась вместе со мной по ступенькам. Она не хотела идти со мной. Но я все-таки поднялся, отнес ее чемодан в гардеробную и оставил там, а потом снова спустился. Она всё еще стояла на тротуаре, повернувшись ко мне спиной - даже когда я подошел к ней. Она всегда так делает, когда ей хочется повернуться ко мне спиной. "А я никуда и не собираюсь уходить. Я уже передумал. Так что перестань реветь, а просто помолчи", - сказал я. Самое смешное в этом было то, что она даже не ревела, когда я сказал это - но я все-таки сказал: "Давай, я провожу тебя обратно в школу - а то ты опоздаешь". Она мне так и не ответила. Я хотел взять ее за руку, но она мне не дала. Она только того и делала, что поворачивалась ко мне спиной. "А ты уже обедала? Или еще нет?" - спросил я ее. Но она так и не ответила - а только сняла подаренную мной охотничью шапку, выкрашенную в красный цвет в знак симпатии к Советской России, и бросила мне прямо в лицо. А потом она снова повернулась ко мне спиной. Этим она буквально добила меня, но я ничего не сказал - а только поднял шапку и положил в карман пальто. "Давай, я провожу тебя в школу", - повторил я. "А я не хочу в школу". Я не знал, что ей ответить на такое, а просто пару минут стоял неподвижно. "Нет, ты все-таки должна быть в школе. Ты ведь хочешь играть в спектакле? Ты ведь хочешь изображать Бенедикта Арнольда? Или я ошибаюсь?" "Нет, не хочу". "А я уверен, что хочешь. Ну, конечно, хочешь. Давай, пойдем", - сказал я. - "Прежде всего, я уже тебе сказал, что никуда не ухожу. Давай сделаем так: ты пойдешь в школу, а я домой. Только сначала я спущусь на вокзал и заберу свои чемоданы. А потом я уже пойду прямо..." "Но ведь я уже сказала, что не хочу в школу. Иди, куда тебе хочется - но и я в школу не пойду", - сказала она. - "А теперь помолчи". Первый раз в жизни она сказала, чтобы я помолчал - и это было ужасно. Да, очень ужасно. Это звучало даже хуже, чем ругань. Она всё еще продолжала отворачиваться от меня, и каждый раз, когда я клал ей руку на плечо, она не разрешала мне. "Послушай - а ты хочешь пойти куда- нибудь и прогуляться?" - спросил я ее. - "Например, ты хочешь спуститься в зоопарк? Если я разрешу тебе сегодня не идти в школу, а прогуляться со мной - ты прекратишь эту ерунду?" Она так и не ответила, поэтому мне пришлось повторить свой вопрос: "Если я разрешу тебе сегодня пропустить школу и прогуляться со мной, ты прекратишь эту ерунду? А завтра ты пойдешь в школу, как хорошая девочка". "Может быть, да, а может быть, и нет", - ответила она и побежала через дорогу, даже не оглядываясь на машины. Она часто ведет себя, как безумная. Но я за ней так и не пошел. Я знал, что она последует за мной, и поэтому пошел в центр города, в сторону зоопарка - а она тоже пошла в центр города, но уже по другой стороне улицы. Она даже не оглядывалась на меня, но я сразу же понял, что она исподтишка наблюдает за мной краем глаза - чтобы точно знать, куда я собираюсь идти. Но все-таки мы шли таким образом до самого зоопарка. И единственное, что мне помешало - это когда проезжал двухэтажный автобус, я не мог смотреть через дорогу и следить за ней. А когда мы добрались до зоопарка, я крикнул ей: "Фива, я собираюсь идти в зоопарк! Давай, иди сюда!" Она даже не посмотрела на меня, но я сразу понял, что она меня услышала - так как, когда я начал спускаться по ступенькам в зоопарк, то оглянулся и увидел, как она переходит улицу, следует за мной и так далее. Людей в зоопарке было очень немного, так как день был довольно-таки плохой, но возле бассейна с морскими львами собралась целая толпа. Я решил пройти мимо, но Фива остановилась и дала мне понять, что она хочет понаблюдать, как кормят морских львов - один парень подбрасывал им рыбу - и мне пришлось вернуться. Я считал, что это будет самая лучшая возможность помириться с ней. Я подошел, стал сзади нее и положил руки ей на плечи, но она встала на колени и ускользнула от меня - когда ей этого хочется, она, разумеется, бывает очень хитрой. Вот так она стояла и наблюдала, как кормят морских львов - а я стоял сзади нее. Но я уже больше не клал ей руки на плечи, так как я знал, что, если я сделаю это, она обязательно прорвется через толпу и оставит меня в одиночестве. Дети всегда ведут себя смешно. А мне надо следить за тем, что я делаю. Когда мы отошли от морских львов, она не шла рядом со мной, но и не уходила далеко. Просто она шла по одной стороне тротуара, а я - по другой. Конечно, это было не очень-то хорошо - но гораздо лучше, чем если бы она шла за целую милю от меня, как раньше. Потом мы поднялись на маленький холм, чтобы понаблюдать за медведями - но там не на что было смотреть. Один только белый полярный медведь был снаружи. А вот другой, бурый, всё сидел в своей пещере и выходить не собирался. Так что его можно было видеть только сзади. Рядом со мной стоял маленький ребенок в ковбойской шляпе, которая доходила до самых ушей, и постоянно говорил отцу: "Выведи его наружу! Выведи его наружу!" Я посмотрел на Фиву - но она даже не рассмеялась. Я знаю, что, когда дети обижены на меня, им не хочется смеяться вообще. Отойдя от медведей, мы вышли из зоопарка и перешли через маленькую улицу - там был парк. Мы прошли через множество маленьких тоннелей, в которых пахло так, как будто кто-то случайно пролил краску. На нашем пути встретилась карусель. Фива пока еще не хотела со мной разговаривать, но теперь уже шла рядом со мной. Я хотел взять ее сзади за пояс, которым было подвязано ее пальто - просто так, без всякой причины - но она мне не дала. Она только сказала: "Убери от меня руки и держи их при себе". Она всё еще обижалась на меня - но уже не так, как раньше. Но все-таки мы приближались и приближались к карусели - и я уже начал слышать музыку, напоминающую щелканье орехов, которая там всегда играет. Мелодию "Аве Мария" начали играть примерно 50 лет назад и продолжали, когда я был маленьким ребенком. Вот это и хорошо, что карусель всегда играет те же самые мелодии. "А я-то думала, что зимой карусель закрыта", - сказала Фива. И это было первое, что она мне сказала. Она уже совсем забыла, что когда-то была обижена на меня. "Наверно, всё дело в том, что сейчас рождество", - ответил я. Но она мне так ничего и не сказала - снова вспомнила, что она обижена на меня. "А ты хочешь на ней покататься?" - спросил я. Мне же было хорошо известно, что она хочет. Ведь когда она была еще совсем маленьким ребенком, мы с Алли и ДБ часто брали ее с собой в парк - и она была без ума от карусели. Даже не хотела уходить оттуда. "Но я ведь уже большая", - ответила она. Я думал, что она не ответит мне, но она ответила. "Это неправда. Давай! А я тебя подожду здесь". Мы подошли совсем близко. На карусели катались несколько детей, в основном очень маленьких - а родители сидели вокруг на скамейках и ждали их. А я подошел к окну, где продавались билеты, и купил один билет. Потом я отдал его Фиве. Она стояла совсем рядом со мной. "Вот тебе, возьми", - сказал я. - "И подожди немного - не забудь также забрать остаток своего капитала". Я хотел отдать ей остаток капитала, который она когда-то дала мне. "Оставь его себе - ну, хотя бы для меня", - ответила она и добавила "пожалуйста". А когда кто-то говорит "пожалуйста" - это огорчает меня. Я имею в виду не только Фиву, но и всех остальных. Вот это меня и огорчило. Но я снова положил капитал себе в карман. "А ты не собираешься кататься вместе со мной?" - спросила она и насмешливо посмотрела на меня. Я сразу понял, что она больше не обижается. "Наверно, это будет в следующий раз. А сейчас я хочу посмотреть на тебя", - сказал я. - "Где твой билет?" "Вот он". "Ну, тогда иди, а я посижу здесь на скамейке и посмотрю на тебя". Я сел на скамейку, а она пошла к карусели. Она прошла целый круг - то есть 1 раз обошла вокруг карусели, а потом села на большую коричневую побитую старую лошадь. Карусель пришла в движение, и я смотрел, как она вращается. [Это явный анахронизм - тем более что песня "Вращающиеся колеса" Игорем Полуяхтовым не переведена] Там катались примерно 5 или 6 детей, и на этот раз карусель играла мелодию "Дым отечества нам сладок и приятен". Это очень смешная джазовая мелодия. Все дети хотели схватить какое-то золотое кольцо - и Фива тоже. Я даже испугался, что она свалится со своей лошади, но ничего не говорил и не делал. А объяснить это можно довольно просто. Если детям хочется схватить это золотое кольцо - пусть они это делают, и никто не должен им ничего говорить. Упадут - так упадут, но плохо, если кто-нибудь что-нибудь им скажет. Когда карусель остановилась, она слезла с лошади и подошла ко мне. "А теперь и ты покатайся хотя бы 1 раз", - сказала она. "Нет, я лучше буду смотреть на тебя", - ответил я и дал ей часть ее капитала. "Вот тебе - купи еще билеты". Она взяла у меня весь капитал. "А я больше не обижаюсь на тебя", - сказала она. "Я знаю. А ты поспеши - карусель уже начинает вращаться". Вдруг она поцеловала меня, а потом протянула руку и сказала: "Кажется, сейчас начнется дождь". "Я знаю". Потом она сделала такое, что буквально добило меня - она вытащила из кармана моего пальто охотничью шапку, выкрашенную мной в красный цвет в знак симпатии к Советской России, и надела мне на голову. "Так тебе она не нравится?" - спросил я. "Лучше ты ее носи". "Хорошо. А теперь поспеши, чтобы не пропустить очередь. Ты же не сможешь сесть на лошадь". Но она продолжала стоять рядом. "Ты говоришь правду? Ты никуда не уйдешь? Ты собираешься домой?" - спросила она. "Да", - ответил я. И я говорил то, что думал - не мог же я ей соврать. Я действительно собирался домой. "А теперь поспеши", - сказал я. - "Карусель уже начинает вращаться". Она побежала, купила себе билет и вернулась на карусель. Потом она обошла вокруг и снова села на свою лошадь. Она помахала мне, а я тоже помахал в ответ. Дождь лил, как из ведра - и я могу в этом поклясться. Все отцы, матери и так далее отошли и теперь стояли под крышей карусели, чтобы не промокнуть до самой кожи. Но я так остался сидеть на своей скамейке. Я весь промок - особенно мокрыми были шея и брюки. Правда, охотничья шапка, которую я сам выкрасил в красный цвет в знак симпатии к Советской России, разумеется, немного защищала меня - но я всё равно промок. И все-таки я даже не обращал на это внимания. Вдруг я так обрадовался, когда увидел, как Фива вращается на карусели. Говоря по правде, я даже начал кричать от счастья. Причина этого так и осталась неизвестна мне. Но Фива такая красавица, да и катается на карусели просто замечательно - а это синее пальто ей очень хорошо идет. Мне бы хотелось, чтобы и вы тоже побывали там.

Глава 26

Вот и всё, о чем мне хотелось рассказать. Может быть, я бы и рассказал вам, что я делал, когда вернулся домой, как я заболел, в какую школу я собираюсь идти следующей осенью, когда выйду отсюда, и так далее - но мне этого не хочется. И я говорю правду. Сейчас это меня мало интересует. Многие люди - в том числе и психолог, который здесь имеется - спрашивают меня, чем я буду заниматься, когда вернусь в школу в сентябре. Но я считаю, что это довольно-таки глупый вопрос. Ну, откуда мне знать, что я буду делать, если я пока еще этого не делаю? Отвечаю - неоткуда. Конечно, подумать можно, но я не могу точно знать. Так что это действительно глупый вопрос. ДБ не такой плохой, как другие - но и он тоже задает много вопросов. В прошлую субботу он приезжал с одной англичанкой, которая играет в новой кинокартине по его сценарию. Она впечатлительная, но очень красивая. И все-таки однажды, когда она ушла в женскую уборную, которая находится внизу в другом крыле, ДБ спросил, что я думаю о той истории, которую я вам только что рассказал. Я даже не знал, что ответить. Говоря по правде, я не знаю, что и думать об этом. Мне жаль, что я рассказал эту историю большому количеству людей. Но единственное, что я знаю - это то, что я жалею всех, о ком я рассказывал. Например, даже Стрэдлейтера и Экли. Мне кажется, что я жалею даже Мориса. И это смешно. Незачем рассказывать другим о себе, а то и вы начнете жалеть всех подряд.

Эпилог

На этом записки Холдена Коулфилда обрываются. По свидетельствам очевидцев мы можем предположить, что Холден и Фива придумали хитрый дипломатический ход - они сообщили родителям, что Холден больше не хочет учиться, так как он уже не маленький. А это значит - уже пора начинать работать. Холден и Фива не сказали о том, что это за работа - но родители были рады и этому. Известно также, что Холден действительно осуществил мечту всей своей жизни - открыл детский сад, где никого из взрослых, кроме него, не было. Окончив школу, Фива тоже пошла работать в этот детский сад. А в перерывах между работой Холден написал свое первое крупное произведение. Это был научный труд, в котором он подробно изложил свои взгляды на современную молодежь и на воспитание детей. Холден издал этот труд ограниченным тиражом. И вдруг - через несколько лет он узнал, что его книга стала бестселлером, но... именно из-за этой книги какой-то ненормальный убил его любимого певца Джона Леннона. Вот как отреагировал на это событие сам Холден: "Конечно, в этом отчасти есть и моя вина - не надо было издавать книгу ограниченным тиражом. Но кто в тот момент знал, что книга - пусть даже и моя - может быть дороже человеческой жизни?"

Форум для левшей и про левшей

Форумы левшей => Творчество САПФО => Тема начата: Сапфо от 25 Июня 2011, 21:08:58